ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ПРОБЛЕМУ СООТНОШЕНИЯ ЯЗЫКА И МЫШЛЕНИЯ | Бондаренко
ББК Ч602.471
УДК 070.1
А. О. Бондаренко
A. Bondarenko
г. Брянск, БГУ
Bryansk, BSU
Аннотация: В статье изучается психолингвистический взгляд на проблему соотношения языка и мышления; рассматриваются основные подходы психолингвистов к ее решению.
Ключевые слова: язык; мышление; сознание.
Abstract: The article deals with psycholinguistic view on the problem of the relation of language and thinking and the basic approaches of linguists to its solution.
Keywords: language; thinking; consciousness.
Язык порождается мышлением и порождает мышление.
Пьер Абеляр
Я утверждаю, что слова полностью отсутствуют в моем уме,
когда я действительно думаю.
Жак Адамар
Проблема языка и мышления — одна из фундаментальных проблем психолингвистических исследований.
Теоретическая основа вопроса о связи языка и мышления в современной психолингвистике была заложена В. Гумбольдтом. С его точки зрения, язык оказывает определенное воздействие на мышление: человек запечатлевает свой ежедневный опыт в сущностных аспектах языка, тем самым развивает мышление, мировоззрение и языковые картины мира. Своеобразие языка определяется народным духом, представленным его внутренней формой.
Многие труды отечественных ученых Л. С. Выготского и Н. И. Жинкина были посвящены изучению речевой деятельности. В своем труде «Мышление и речь» Л. С. Выготский дает объяснение тому, на чем основываются мысли и слова, подробно изучая два понятия: значение и смысл [2]. Значение — это итоговый продукт речепорождения, реализующийся в акте говорения. Переход мысли в слово происходит во внутренней речи.
По теории Н. И. Жинкина, главная составляющая мышления — неповторимый язык разума. Этот язык в сущности невербальный и является системой знаков, отображающей чувственный образ в сознании человека. Ученый выделяет следующие виды мышления: практически-действенное, наглядно-образное, словесно-логическое и абстрактное. Все они по-своему реализуются в языке [7, с. 142].
Другой же русский языковед А. А. Потебня допускает возможность свершения мышления и без языка. Если говорить о творческом мышлении художника, музыканта, скульптора, шахматиста, оно абсолютно не реализуется в языке [11, c. 113].
В психолингвистике закрепилось два основных подхода к соотношению «язык — мышление»: 1) язык и мышление неразрывно связаны друг с другом, мышление выражается посредством языка; 2) язык и мышление — самостоятельные системы, поскольку мышление может функционировать без участия языка [3, с. 288].
Согласно первой гипотезе, стоит говорить не о тождественности языка и мышления, а об их синонимии, поскольку только язык есть язык.
Речь человека формирует звуковую оболочку мышления, озвучивая его, неозвученное мышление называется внутренней речью. С точки зрения многих исследователей, язык имеет большое воздействие на развитие мышления. Доказательством этому служит тот факт, что отсутствие языка или его недостаточное или неправильное развитие ведет к изменениям в развитии мышления, ярким примером могут быть дети с проблемами слуха. В данном случае мышление отражает и преобразовывает реальность, а языковые знаки осуществляют весь процесс и показывают результат мышления. Так, сознание, пользуясь знаками языка, направляет процесс мышления.
Сама процедура мышления и его плоды должны обязательно найти свое выражение в языковой оболочке. Язык, считаясь уникальным средством умственной деятельности, позволяет человеку как думать реально существующими предметами, так и выходить за грани реальности. Язык и мышление нужны человеческому сознанию, чтобы находить связь между предметами и явлениями действительности, классифицировать их и организовывать.
Как правомерно высказывание о влиянии языка на мышление, так и правомерен обратный процесс воздействия мышления на язык. Подбор средств языка непосредственно зависит от мышления. В своем сознании человек оперирует предметами и явлениями, а также действиями, процессами, качествами и свойствами. Предметы и явления в языке выражаются существительными, действия — глаголами, качества — прилагательными, признаки действий — наречиями и так далее. Мышление организовывает предметную ситуацию, представленную в речи текстом. Как в языковом социуме, так и у каждого индивида может наблюдаться накопление (сокращение) объема словарного запаса, расширение значения слов (
Это одно из многих подтверждений воздействия мышления на язык. Делая вывод из вышесказанного, можно установить тесную связь языка и мышления, кроме того, важно отметить, что эта связь спорная и осуществляется не «механически».
Сторонники второй гипотезы А. А. Потебня, Л. С. Выготский, Ж. Пиаже, Н. И. Жинкин, Ж. Вандриес, Б. А. Серебренников, Б. Рассел, Л. Блумфилд, Х. Джексон, У. Л. Чейф, Л. В. Сахарный и другие высказывают идею о возможности свершения мысли без участия языка, о полной независимости одного от другого. Прежде всего, стоит упомянуть, что речепроизводство и речевосприятие характеризуются двумя процессами: процессом создания знаков языка и их пониманием и процессом управления запасом знаний в виде образов сознания [12, с. 18], из чего можно заключить, что в процессе реализации речевой деятельности человека принимают участие два автономных процесса: языковой и мыслительной.
К логическим доказательствам самостоятельности языка и мышления можно отнести различную форму их существования.
Психологические доказательства, отрицающие прочную связь между мышлением и языком, в первую очередь основываются на том, что мышление, являющееся психическим процессом, оперирует образами, а не знаками. Образы, в отличие от знаков, обладают модальностью. Как говорилось ранее, выделяется несколько форм мышления (образное, образно-действенное, понятийное и т. д.), однако знаки по своей природе не способны отразить многообразие форм и содержания мышления и психических явлений. Например, такие явления мышления, как инсайт (мгновенное осознание, улавливание сути проблемы и выходов из нее) и интуиция (подсознательно предчувствие), обычно не имеют языковой оболочки.
Еще одним примером осуществления мышления без языка служит теоретическое мышление. Сам этот процесс проходит без помощи языка, а вот для формулировки итогов и выводов этого процесса требуется «одеть» его в языковую оболочку. Отсюда следует, что цель мышления — открывать новые связи между явлениями действительности, а цель языка — находить им языковое выражение.
В случае с билингвизмом знать разные языки вовсе не означает обладать различными понятийными системами и видами мышления. Например, слово забыл одинаково понимается людьми, говорящими на разных языках, вопреки различиям (порой парадоксальным) в языковых формах их выражения: русскому слову забыл соответствует польское слово запомнял, русскому словосочетанию свежие фрукты
соответствует чешское черствы овощи. Это означает, что мышление учитывает в себе исторический и культурный опыт каждого отдельного общества.Разнородность мышления и языка подтверждается тем, что язык часто передает редуцированную мысль. Например: «В последнем действии Джулия появилась в вечернем платье с треном… В темных волосах (Джулии) сверкала бриллиантовая диадема, на руках (Джулии) — (сверкали) бриллиантовые браслеты. Как и требовалось по роли, (она должна была иметь) поистине величественный вид» [10, с. 287]. Слова в скобках сокращены. Становится очевидно различие мыслительной и языковой программ.
Еще одним доказательством, оспаривающим неразрывную связь языка и мышления, стали результаты работы ученых в частности Г. Фёрта [13], А. И. Мещерякова [9], занимавшихся изучением мышления людей с патологиями, а именно глухих и слепоглухих людей. По результатам их исследований можно заключить, что мышление людей с патологией незначительно отличается от нормы, а в некоторых случаях и превосходит мышление слышащих людей.
Рассмотрев разные взгляды на проблему соотношения языка и мышления, можно подвести итог и сделать вывод о том, что этот вопрос до сих пор остается открытым, но очевидно, что язык и мышление как явления психической деятельности человека находятся в тесной связи друг с другом. Мышление и язык в равной степени зависят друг от друга, связи их корреляции многозначны и спорны.
Библиографический список
1. Верещагин, Е. M. Порождение речи: латентный процесс / Е. М. Верещагин. — М., 1968. — 154 с.
2. Выготский, Л. С. Мышление и речь. — Изд.
5, испр. / Л. С. Выготский. — М. : Лабиринт, 1999. — 352 с.
3. Глухов, В. П. Основы психолингвистики / В. П. Глухов. — М. : Высшая школа, 2005. — 351 с.
4. Горелов, И. Н. Основы психолингвистики : учебное пособие. — 3-е, перераб. и доп. изд. / И. Н. Горелов, К. Ф. Седов. — М. : Лабиринт, 2001. — 304 с.
5. Гумбольдт, В. Избранные труды по общему языкознанию / В. Гумбольдт. — М., 1984. — 400 с.
6. Жинкин, Н. И. Интеллект, язык и речь / Н. И. Жинкин // Нарушение речи у дошкольников : сборник статей ; сост. Р. А. Белова-Давид. — М. : Просвещение, 1972. — С. 9–31.
7. Жинкин, Н. И. Речь как проводник информации / Н. И. Жинкин. — М., 1982. — 159 с.
8. Залевская, А. А. Введение в психолингвистику / А. А. Залевская. — М. : Российский государственный гуманитарный университет, 1999. — 382 с.
9. Мещерякова, А. И. Теория развития и обучения слепоглухих детей / А. И. Мещерякова. — http://www.twirpx.com/file/1090043/ (дата обращения : 23.03.2016).
10. Моэм, С. Театр : роман / С. Моэм ; пер. с англ. Г. Островской. — М. : Хранитель, 2007. — 317 с.
11. Потебня, А. А. Слово и миф / А. А. Потебня. — М., 1989. — 218 c.
12. Тарасов, Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания / Е. Ф. Тарасов // Языковое сознание и образ мира : сборник статей ; отв. ред. Н. В. Уфимцева. — М., 2000. — С. 24.
13. Фёрт, Г. Г. Взгляды без языка. Психологические значения глухоты / Г. Г. Фёрт. — Нью-Йорк : Свободная пресса, 1966.
14. Фрумкина, P. M. Цвет, смысл, сходство / Р. М. Фрумкина. — М., 1984. — 175 с.
© 2014-2020 Южно-Уральский государственный университет
Электронный журнал «Язык. Культура. Коммуникации» (6+). Зарегистирован Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор).Свидетельство о регистрации СМИ Эл № ФС 77-57488 от 27.03.2014 г. ISSN 2410-6682.
Учредитель: ФГАОУ ВО «ЮУрГУ (НИУ)» Редакция: ФГАОУ ВО «ЮУрГУ (НИУ)» Главный редактор: Пономарева Елена Владимировна
Адрес редакции: 454080, г.
Челябинск, проспект Ленина, д. 76, ауд. 426, 8 (351) 267-99-05.
Наука в Сибири | Как связаны язык и мышление?
Отвечает:
директор Французского центра Новосибирского государственного университета профессор кафедры романо-германской филологии Гуманитарного института НГУ, доктор филологических наук Мишель Дебренн
Чем отличается процесс мышления на родном языке от мышления на иностранном? У билингвов эта смена происходит осознанно или автоматически? Если человек думает над одной и той же проблемой на двух разных языках, он придет к одинаковым выводам?
В первую очередь нужно договориться о том, что мы называем билингвизмом. Согласно бытовому пониманию, билингв — человек, который владеет двумя языками одинаково, независимо от того, как он этого достиг. В глазах ученых это состояние называется амбилингвизмом или эквилингвизмом, и это всего лишь частный случай гораздо более широко распространенного явления.
Таким образом, билингвизм — использование в ежедневной жизни двух (или больше) языков или диалектов. Каждый билингв — билингв по-своему, это явление постоянно меняется во времени, с течением его жизни, и в пространстве, в зависимости от ситуации, круга общения, тематики разговора. То один, то другой язык может доминировать. Любой из них может забыться, в том числе родной.
Билингвов часто спрашивают: «На каком языке вы думаете?» Лично я всегда отвечаю, что это зависит от окружения и от темы, иногда — одновременно на разных языках. Дело в том, что мы довольно редко мыслим законченными фразами. На глубинном уровне — образами, а на более поверхностном — облекаем мысли в слова. Маленький ребенок способен на умозаключения, даже до того, как научится говорить. Некоторые животные решают сложные логические задачи не методом тыка, а прогнозируя эффект тех или иных действий. Они думают, но тоже не словами, не на языке. Поэтому можно с уверенностью сказать о том, что процесс мышления или его результаты не зависят от того, на каком языке думает человек.
Простая аналогия — счет: итог математической операции не зависит от того, на каком языке человек считает. Билингв может думать на смеси языков, какие-то обрывки доходят до сознания то на одном, то на другом, в зависимости от контекста.
Если говорить о внутренней речи тех, кого обычно называют совершенными билингвами (и которых мы договорились называть амбилингвами) — в большинстве случаев переход от одного языка к другому особо не ощущается, потому что для него нет языка № 1 и языка № 2, а есть одна большая языковая компетенция, из которой он в любой момент черпает нужные ему элементы. Этот феномен, известный под названием «билингвальная речь», ярко проявляется в общении двух (или более) билингвов между собой. Они постоянно переходят с одного языка на другой, перемежая отдельные слова или целые предложения. Причина не в лени следить за чистотой языка, а в том, что собеседники находятся в одинаковой ситуации, когда активированы оба языка.
Большинство билингвов признает — их поведение, манера говорить, черты характера отличаются в зависимости от языка.
Это происходит не только в ситуации дву- или многоязычия. Монолингв (человек, владеющий только одним языком) может проявлять себя неодинаково на работе, дома, в спортивном клубе или на рыбалке. У билингвов эти сферы общения способны реализоваться на разных языках — потому ему и кажется, что он ведет себя несколько иначе, так как говорит на другом языке. На самом деле модель поведения человека действительно меняется, например деформируется тембр голоса, но не потому, что индивид говорит на другом языке, а потому, что он говорит с другими людьми, у которых другие поведенческие сценарии.
Фото из открытых источников
Поделись с друзьями:
Язык и мышление. Язык и мышление — два неразрывно связанных вида общественной деятельности, отличающихся друг от друга по своей сущности и специфическим признакам.
Министерство науки и высшего образования Российской Федерации ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ «РОССИЙСКИЙ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ Г.
В. ПЛЕХАНОВА» Факультет «Международная школа бизнеса и мировая экономика» Кафедра иностранных языков № 3 РЕФЕРАТ по дисциплине «Общее языкознания» на тему «Язык и мышление» Выполнили студентки 3-го курса группы 32Д835Л/17 очной формы обучения факультета «МШБиМЭ» направления «Лингвистика» Аргунова Дарья и Руденко Елена Проверил: д.ф.н., доцент, профессор кафедры иностранных языков Бутылов Николай Васильевич Содержание Введение………………… лилии иниеиеиниеинеиеинлин 2 Определение и функции языка……………. ини 5 Определение мышления………………. ии иииииилититиилилилилиииииииинньы 8 Связь языка и МЫШЛеннйЯ……….. лилии лилии лилии линии лилии 14 Заключение…………… 1. лилии иене 20 Список литературы…………….. лилии лилии иитититин 21
Введение
Определение и функции языка Язык и мышление неразрывно связаны между собой, это ни у кого не вызывает сомнения. Язык является необходимым условием возникновения мышления, формой его существования и способом функционирования.
В процессе развития человеческого сообщества и его культуры мышление и язык складываются в единый речемыслительный комплекс, выступающий основанием большинства культурных образований и коммуникативной реальности. Мышление главным образом оперирует понятиями как логическими значениями языковых знаков. Строго говоря, проблема значения слова связана не только с мышлением, но и с сознанием. Ведь кроме логических значений языковых знаков существуют также эмоциональные и эстетические. Знак — это внешнее выражение внутреннего содержания предметов и явлений — их значение. Человек — единственное существо, моделирующее внешний мир при помощи знаковых систем. Знаки — это символы таблицы Менделеева, музыкальные ноты, рисунки, имена и т.д. В любом человеческом сообществе люди реагируют на те или иные знаки в соответствии с культурными традициями, ибо формирование знаковой картины мира и восприятие мира в знаковой системе всегда опосредованно культурой. Знаки, выражающие значения явлений могут иметь либо условный, либо реальный характер (например, местные особенности одежды).
Условные знаки, в свою очередь, делятся на специальные и неспециальные. Роль неспециального знака может сыграть, скажем, дерево, используемое как ориентир. Специальные знаки — это жесты, знаки уличного движения, знаки различия, ритуалы и т.д. Важнейшие условные знаки человеческой культуры — это слова. Предметы и явления окружающей действительности редко полностью подвластны человеку, а слова — знаки, которыми мы их обозначаем, 5 подчиняются нашей воле, соединяясь в смысловые цепочки — фразы. Со знаками, со значениями, которые им придаются, оперировать легче, чем с самими явлениями. Язык — главная из знаковых систем человека, важнейшее средство человеческого общения. К. Маркс, например, назвал язык «непосредственной действительностью мысли». С помощью слов можно интерпретировать другие знаковые системы (например, можно описать картину). Язык — универсальный материал, который используется людьми при объяснении мира и формировании той или иной его модели. Хотя художник может это сделать и при помощи зрительных образов, а музыкант — при помощи звуков, но все они вооружены, прежде всего, знаками универсального кода — языка.
Любой язык состоит из различных слов, то есть условных звуковых знаков, обозначающих различные предметы и процессы, а также из правил, позволяющих строить из этих слов предложения. Именно предложения являются средством выражения мысли. С помощью вопросительных предложений люди спрашивают, выражают свое недоумение или незнание, с помощью повелительных — отдают приказы, повествовательные предложения служат для описания окружающего мира, для передачи и выражения знаний о нем. Совокупность слов того или иного языка образует его словарь. Словари наиболее развитых современных языков насчитывают десятки тысяч слов. С их помощью благодаря правилам комбинирования и объединения слов в предложения можно написать и произнести неограниченное количество осмысленных фраз, заполнив ими сотни миллионов статей, книг и файлов. В силу этого язык позволяет выражать самые разные мысли, описывать чувства и переживания людей, формулировать математические теоремы и т.д. Функции языка Язык может быть устным и письменным, он возникает в человеческом сообществе, выполняя важнейшие функции: 6 — выражения мысли или сознания; — хранения и передачи информации; — средства общения или коммуникативную.
У высших животных имеются зачатки звуковой сигнализации. Куры издают несколько десятков звуков, выражающих чувство опасности, подзывающих цыплят, сигналящих о наличии или отсутствии пищи. У таких высокоразвитых млекопитающих, как дельфины, имеются уже сотни звуковых сигналов, что дает основание ученым полагать наличие языка в их коммуникации, и если это так, то нужно будет признать, что существует особая «дельфинья цивилизация». По мнению физиолога И.П.Павлова, сигнализация животных основана на ощущениях и элементарных представлениях, названных им первой сигнальной системой. Она ограничена в объеме передаваемой информации, любая сигнализация животных может выразить столько единиц информации, сколько в ней есть сигналов. Любой человеческий язык может передать и выразить неограниченное количество информации и разнообразных знаний. 7 решении задач. Если логика изучает отношения между готовыми, уже сформированными понятиями, то психологию интересует также сам по себе процесс формирования понятий, при котором может происходить, например, приписывание вещам отсутствующих у них свойств.
Кроме того, психологию интересуют не только развитые формы мышления, основанные на оперировании понятиями, но и более простые его формы. Основной тезис о взаимосвязи психических явлений реализуется в исследовании влияния на мышление других психических процессов, состояний и свойств личности, таких как эмоции, установки, характер, личностные особенности. Под мышлением мы понимаем нечто, происходящее где-то «внутри», в психической сфере, и то психическое «нечто» влияет на поведение человека таким образом, что оно приобретает нешаблонный, нестандартный, неповторяющийся характер. Когда мы наблюдаем однообразное поведение, слышим давно известные истины, знаем, что человек слепо верит во что-то, мы говорим, что здесь нет и намека на мысль. Приспособительная изменчивость поведения животных в некоторых ситуациях также побуждает нас предполагать наличие в нем разумной основы. Приспособление к окружающей среде может осуществляться двумя принципиально различными путями: а) путем выполнения автоматизированных, жестко запрограммированных действий, не зависящих от меняющихся обстоятельств; б) путем выработки в данных, конкретных ситуациях новых индивидуальных форм поведения, учитывающих изменившиеся условия.
В связи с тем, что никакая заранее подготовленная (врожденная) программа поведения не может полностью соответствовать изменяющимся условиям среды, любое поведение, основанное на психическом отражении, можно считать разумным, то есть целесообразным, где разумное означает индивидуально-изменчивое и приспособленное к конкретным обстоятельствам (О. К. Тихомиров). В более узком смысле, под разумным 10 понимают нахождение отходных путей и использование орудий. Даже у животных всякое поведение представляет собой сплав врожденных и индивидуально-изменчивых форм поведения. Несмотря на то, что по признаку индивидуального приспособления к изменяющимся условиям между поведением животных и человека имеется много общего, поведение человека, основанное на мышлении, и разумное поведение животных отличаются друг от друга существенно и принципиально. Главное отличие в том, что поведение животных — приспособительное, поведение человека приспособительно — преобразующее. В процессе преобразующей деятельности человека мышление выступает как средство постановки цели и как аппарат для подготовки целенаправленных действий.
То и другое возможно только на основе использования языка как средства, в котором в обобщенной форме закреплены наиболее общие свойства предметов и явлений и отношения между ними. Формирования языка, существующего в речевой форме и являющегося средством общения, в свою очередь возможно только в социальной среде. Спецификой отражения на уровне мышления является отражение именно отношений между объектами и признаками внутри них, оно требуется, в том числе и для осуществления обобщений. Специфическое отражение указанных отношений в мышлении психологически представлено в феномене понимания. До тех пор, пока эти отношения не будут поняты субъектом, их отражение в психике будет представлено только на сенсорно — перцептивном уровне, как это случается при восприятии речевых звуков — можно услышать фразу, произнесенную на родном языке, но не понять ничего. Человеческое мышление, обладая всеми присущими ему специфическими свойствами, не обнаруживающимися в рассудочной деятельности животных, не является в то же время внезапно возникшим феноменом и имеет определенные предпосылки — биологические и социальные.
11 В качестве исходных условий для возникновения мышления выступают две формы деятельности: предметная деятельность и общение. Внутри этих условий — совместных действий с предметом — в формировании мышления участвуют как собственно биологические, так и социальные предпосылки. В качестве биологической предпосылки выступает развитое восприятие, которое дает субъекту максимально адекватный образ объекта, без чего невозможна адекватная манипуляция им и, соответственно, невозможно отражение связей как внутри объекта, так и между объектами. Без регулирующей функции образов невозможны также первичные исходные формы предметной деятельности и общения: без наличных образов люди, образно говоря, просто не нашли бы ни объекта для совместных действий, ни друг друга. В свою очередь, совместная предметная деятельность и общение, развиваясь, становятся мощной движущей силой и главным фактором развития мышления. Исключительно мощным средством формирования мышления, таким образом, является вовсе не созерцание, а деятельность, действие, которое, по образному выражению С.
Л. Рубинштейна, «как бы несет мышление на проникающем в объективную действительность острие своем». Разламывая кость, раскалывая орех, копая землю, бросая камень, царапая и пробивая мягкое твердым, человек постигает открывающиеся при этом связи между объектами. Исходной предпосылкой для развития мышления является непосредственная преобразующая активность отдельного индивида. Данная активность приводит к формированию первой фазы всего процесса — формированию и совершенствованию специальных органов действия. У человека таким органом является рука. Совершенствование руки заключалось в постепенном приобретении ею такой формы, при которой один палец противопоставлен остальным, что способствует совершению разнообразных и тонких действий. Вторая фаза определяется тем, что действие становится орудийным и коммуникативно — опосредованным, то есть, и сами орудия, и цели, и значение действия определяются совместно с 12 И, наконец, американский лингвист Леонард Блумфилд утверждал, что мышление — это говорение с самим собой.
Однако многие ученые придерживаются прямо противоположной точки зрения, считая, что мышление, особенно творческое мышление, вполне возможно без словесного выражения. Норберт ВинерАльберт Эйнштейн, Фрэнсис Гальтон и другие ученые признаются, что используют в процессе мышления не слова или математические знаки, а расплывчатые образы, используют игру ассоциаций и только затем воплощают результат в слова. С другой стороны многим удается скрывать скудость своих мыслей за обилием слов. «Бессодержательную речь всегда легко в слова облечь» (Гёте). Творить без помощи словесного языка могут многие творческие люди — композиторы, художники, актеры. Например, композитор Ю.А.Шапорин утратил способность говорить и понимать, но мог сочинять музыку, то есть, продолжал мыслить. У него сохранился конструктивный, образный тип мышления. А композитор М.Равель после аварии в 1937 году, когда его левое полушарие было повреждено, мог слушать музыку, но писать ее уже не мог. Русско-американский лингвист Роман Осипович Якобсон объясняет эти факты тем, что знаки — необходимая поддержка для мысли, но внутренняя мысль, особенно когда это мысль творческая, охотно использует другие системы знаков (неречевые), более гибкие, среди которых встречаются условные общепринятые и индивидуальные (как постоянные, так и эпизодические).
Некоторые исследователи (Д.Миллер, Ю. Галантер, К. Прибрам) считают, что у нас есть очень отчетливое предвосхищение того, что мы собираемся сказать, у нас есть план предложения, и когда мы формулируем его, мы имеем относительно ясное представление о том, что мы собираемся сказать. Это значит, что план предложения осуществляется не на базе слов. 15 Фрагментарность и свернутость редуцированной речи — следствие преобладания в этот момент в мышлении несловесных форм. Таким образом, обе противоположные точки зрения имеют под собой достаточные основания. Истина, скорее всего, лежит посередине, т.е. в основном, мышление и словесный язык тесно связаны. Но в ряде случаев и в некоторых сферах мышление не нуждается в словах. 4. Гипотезы о соотношении мышления и языка Гипотеза 1 — язык есть мышление. Подразумевается, что эти понятия тождественны, хотя удобнее говорить об их синонимичности: ибо ничто не есть язык, только язык есть язык. Но это была бы тавтологическая характеристика. Все же по этой формуле не может быть языка без мышления и мышления без языка.
Говорение (речевая деятельность) приравнивается к озвученному мышлению, невыраженное мышление — к внутреннему говорению. А.Шлейхер заявлял: «Язык есть мышление в звуке, как и наоборот, мышление есть беззвучная речь». «Без речи, — писал И. М. Сеченов, — элементы чувствительного мышления, лишенные образа и формы, не имели бы возможности фиксироваться в сознании: она и придает им объективность, род реальности (конечно фиктивной), и составляет, поэтому основное условие мышления нечувственными образами». Отвергая такое мнение, критики утверждают, что, во-первых, возможно говорение без мышления. Во-вторых, часто для уже готовых мыслей подыскивают слова, а иногда так и не находят. В практике говорения имеются также примеры ложных высказываний (при правильных мыслях). Гипотеза 2 — язык есть мышление, но мышление не есть язык. 16 В первой гипотезе возможна была перестановка элементов равенства без ущерба для этого равенства (язык есть мышление, мышление есть язык). Согласно данной гипотезе говорение и мышление не одно и то же, а разные стороны одного процесса.
Язык и интеллект развиваются в тесной связи, но, ни один из них не является результатом другого. Мы можем мыслить без языка, но мы не можем говорить (осмысленно) без мышления. Речевая деятельность, по мнению Г.П.Мельникова, меняет состояние сознания, но это изменение может протекать и без участия языковых знаков, например, под воздействием сигналов, получаемых от органов зрения, осязания и т.п. «Следовательно, речевая деятельность всегда сопровождается мыслительными процессами, но мышление может протекать независимо от языковых процессов. Именно поэтому одно и то же понятийное содержание может быть выражено различными языковыми средствами». Гипотеза 3 — язык не есть мышление, но мышление есть язык. Согласно этому тезису, все, что высказано и реализовано в чувственно воспринимаемых структурах (звукоряды, графические знаки и т. п.), никак не может быть приравнено к мышлению и элементов такого не содержит. Однако мышление как процесс протекает в формах собственного языка. Психологи называют этот процесс внутренней речью, имеющей предикативную структуру, которая преобразуется во внешнюю — речь.
В этой группе можно выделить две разновидности: — язык и мышление не имеют ничего общего. Подлинное понимание мира может быть осуществлено только в мышлении свободном от языка, хотя не исключено, что язык в состоянии сделать мышление более экономичным, послужить ему опорой, однако в этой роли способна выступать и другая знаковая система; — язык не имеет никакого положительного влияния на мышление. Так называемые вспомогательные средства для обозначения и фиксации 17 Заключение Открываемые мышлением свойства окружающего мира очень важны, так как позволяют человеку успешно приспосабливаться к нему. Благодаря мышлению мы можем предвидеть те или иные факты и события, потому что мышление всякий раз, как бы добывает знания, являющиеся общими для целого класса явлений, а не только для одного какого-то случая. Умение найти в новой ситуации общее с прежней, постижение общего в, казалось бы, разных случаях — важнейшее отличительное свойство мышления. Несовпадение «живой мысли» с внутренней речью, сложность процесса вербализации мысли позволяет подвергнуть сомнению общепринятую трактовку языка как прародителя мышления.
Исследования психологов, физиологов, лингвистов, языковедов и философов подтверждают тот факт, что язык и мышление связаны тысячами нитей и взаимопереходов. Они не могут существовать друг без друга. Речь без мысли — пуста, мысль без речи — нема, а, следовательно, не понята. Но было бы ошибкой отождествлять одно с другим, ибо мыслить, не значит говорить, а говорить не всегда значит мыслить. 20 Список литературы 1. Выготский Л.С. Мышление и речь / Л.С.Выготский. — М.: Изд-во «Лабиринт» Издательство, 2000. — 352 с. 2. Высказывания великих. М.: «Мысль», 2003. 3. Горелов И.Н, Седов К.Ф. Основы психолингвистики. Учебное пособие. — М.: Издательство Лабиринт, 1997. 4. Ительсон Л.Б. Лекции по общей психологии. Учебное пособие / Л.Б. Ительсон. — Мн.: Харвест, 2000. — 896 с. 5. Еникеев М.И, Общая и социальная психология. — М.,2002. 6. Невлева М.И. Философия. Учебное пособие, — М.- 2004. 7. Общая психология, под редакцией А.В. Карпова. — М., 2002, 14. Психология, под редакцией А.В.Крылова. — М., 2001.
8. Немов Р.С., Психология, словарь — справочник (в 2-х частях). — М., 2003. 9. Ф.В.Лазарев, Трифонова М.К. Философия, — Симферополь,2003. 10. Carroll J. B., Language and thought, Englewood Cliffs (N. J.), [1964]; 11. Kainz F., Über die Sprachverführung des Denkens, B., [1972]. 21
|
Мы должны сейчас кое-что обсудить, и дело не только в том, что мы сделаем это на языке и посредством языка, но в том, что предметом этого обсуждения будет сам язык. Но как такое может произойти? Самый первый вопрос, встающий перед нами, звучит так: какие границы установлены для такого рода предприятия и какие границы следует для него установить, чтобы оно не превратилось в некий бесконечный процесс? Пролить свет на сущность языка можно лишь посредством самого языка. Когда это осуществляется в процессе научного исследования, то направленные на это исследование усилия носят некий вторичный и дополнительный характер. Поскольку наше мышление принадлежит самому языку, мы остаёмся в его сфере; то, что он позволяет нам познать, находится не вне, а внутри его самого. Уже долгие годы тянется нескончаемый спор о том, что чему предшествует: язык разуму или разум языку, и при ближайшем рассмотрении мы должны прийти к выводу, что этот спор приводит к не слишком плодотворным результатам. Разрыв между языком и разумом искусствен, и наша речь происходит отнюдь не из этого разрыва, сколь неразумной подчас она бы ни была и сколь бессловесный вид ни принимал бы временами разум. Мышление основывается на языке, а язык — на мышлении, и там, где слова, мысли и понятия заканчиваются, остаётся лишь немногое или даже совсем ничего, что мы могли бы исследовать. Но как только язык как таковой становится предметом специального рассмотрения, он тотчас даёт нам понять, что он не является предметом и не может быть уподоблен всем прочим предметам. Он не противостоит нам так, как противостоят предметы, и поэтому мы также не можем представить его, как представляем предметы, и не можем противопоставить ему себя. Напротив, предмет, как и всё прочее, мыслится в нём и посредством его, с помощью слова и предложения. Язык охватывает все обладающие своим предметом науки, которые, в свою очередь, разрабатываются на определённом языке, и это говорит о том, что сам язык не является ни предметом, ни наукой. Если язык исследуется грамматически, логически, риторически, метрически или в каких-либо других аспектах, то это возможно лишь потому, что он включает в себя все эти частные аспекты. У такого исследования есть границы ещё и потому, что существует различие между языком и речью. Нам следует обдумать это различие. Мы называем языком также и способность осуществлять речевую деятельность, которой обладает каждый отдельный человек; однако общий для всех язык включает в себя и эту способность отдельного человека. Язык существует до его рождения и продолжает существовать после его смерти. Кроме того, язык есть то, что сохраняется в письме; он есть наследие, передаваемое потомкам. Родной язык ещё до рождения ребёнка живёт в его матери, и, усваивая его, ребёнок как бы врастает в него. Играя, ребёнок занимается усвоением языка. В игре, подражая взрослым, он воспроизводит слова и их связи, тем самым предвосхищая то, что позднее он будет говорить. В памяти и воспоминаниях он запечатлевает то, что само уже когда-то было памятью и воспоминанием. Но охватывая всякую осуществляющуюся на нём речь, язык охватывает и всю совокупность различий. Язык изначально включает в себя любую возможную речь, и именно таким образом, что всегда уже в ней присутствует. Язык, который усваивает ребёнок, уже присутствует в речи матери. Для этого ребёнка различие существующих на земле языков отнюдь не является какой-либо помехой; он обладает чудесной способностью овладеть любым языком. Тому, что он слышит ушами, он подражает с помощью органов речи. Язык есть нечто общее, — то общее, что присуще нашей речи, и в качестве такового он способен таким образом индивидуализироваться в тех, кто ему принадлежит, чтобы это общее продолжало своё существование. Истоком нашей речи является язык. Но каков исток языка? Сам этот вопрос уже предполагает, что исток человека и исток языка различны. Мы не обладаем опытом, который снабдил бы нас сведениями о человеке, обходящемся без языка, и о происхождении языка у человека, его не имеющего; мы можем лишь строить на этот счёт предположения и догадки. Строение языка может быть исследовано, о его происхождении мы можем судить на основании сравнения с более древними стадиями его развития или с другими подобными языками. Поскольку язык, пребывая в непрерывном становлении, подвержен медленному изменению, мы можем сделать определённые выводы, основываясь на знании его более ранних стадий. Если различные языки похожи друг на друга лексикой, корнями слов или грамматическим строением, то из этого можно сделать вывод, что они происходят из одного и того же праязыка. Здесь нам следует обдумать ещё кое-что. Осуществляя свою речь, высказываем ли мы что-либо о самой этой речи? Нет, в своей речи мы не размышляем о её осуществлении, а наша способность к извлечению звуков не даёт нам ключа к слову и предложению. Мы уже упоминали, что глухонемые и слепоглухонемые дети также приходят к языку. В этом утверждении содержится важное указание на отношение между языком и речью. Дефект или отсутствие того или иного речевого органа может вызвать нарушение речи или даже привести к её полной потере. Из-за заболевания или в результате несчастного случая мы можем потерять дар речи, но тем не менее это не означает, что мы утратили нашу принадлежность к языку. Что это означает? Оказывается, речевые органы, на которые опирается наша способность к речи, отнюдь не определяют нашу принадлежность к языку. Неспособность к речи, временная или постоянная, не отрывает нас от языкового сообщества. Наше понимание зависит не от органов или орудий, а от принадлежности к языку. Человек говорит не только посредством этих органов, но и с помощью глаз, мимики, выражения лица, производимых им телодвижений. Жестикуляция способна заменить речь; при помощи жестов и мимики два человека — например, два сицилийца — в течение длительного времени могут поддерживать беседу, не произнося при этом ни единого слова. Не речевые органы, а сам язык должен стать предметом наших размышлений. При этом мы должны исходить из слова. Где есть слово, там есть язык. Слово может быть рассмотрено нами в трёх аспектах: в аспекте звука и звукосочетаний, в аспекте его отношения к другим словам и в аспекте его значения. Отношение звука и слова — это отношение голоса и языка. Голосом, принадлежащим сфере звука, обладают и животные, но они не обладают словами. Самое большее, на что они способны, — звуками подражать словам, которые они слышат от человека. Голос — это невербальный элемент нашей речи, движимый страстью, подобно тому как вода движется бурей и ветром. Соотнесённость слова с другими словами связана с его положением внутри предложения. Его значение исследуется в учении о частях речи, в котором слово рассматривается как некая часть, как parts orationis (Часть речи (лат.) — Прим. перев.). Рассматривая слово с точки зрения его положения в предложении и в качестве части речи, мы обнаруживаем, что оно не обладает никакой самостоятельностью в отношении этого предложения. Исследование этих отношений — задача грамматики; оно есть некое вторичное, осуществляемое задним числом знакомство с языком, на котором мы здесь не будем подробно останавливаться. Гаман предполагал, что грамматика «была изобретена лишь после появления алфавитного письма». Как бы то ни было, но сейчас нам следует обратить внимание не на это «изобретение», а на нечто иное. Говоря, мы не углубляемся ни в размышления о способе осуществления нашей речи, ни в грамматические рассуждения, если только не занимаемся грамматикой специально. В процессе речи мы не думаем ни о звукосочетаниях, ни о соотнесённости и значении слов. То, что нас занимает, это не связность предложения как таковая, а смысловая связность сказанного. Наше понимание перескакивает через то, как осуществляется это понимание, и оно должно через него перескакивать, поскольку в ином случае речь закончилась бы и утонула в исследовании её разнообразных условий. Лишь тогда, когда мы что-то не поняли или когда в нас возникло сомнение по поводу правильности нашего понимания, мы специально возвращаемся к предложению и слову. Только тогда, когда мы не понимаем какое-нибудь слово, мы вновь возвращаемся к нему и рассматриваем его с точки зрения фонетики, соотнесённости с другими словами и значениями. Понимание возникает из принадлежности к общему языку. Язык есть нечто общее. Говорящий имеет в нём свою долю, и эта причитающаяся ему доля отличается от долей прочих участников языкового сообщества. Ни один говорящий не говорит так, как говорят другие, но каждый, чтобы было возможно понимание, связан с неким общим. Понимание прекращается, если исчезает принадлежность к языку, если говорящий её лишается. Понимание охватывает литературный язык и местные диалектные различия. В жаргоне, сленге, блатной фене и иного рода тарабарщине мы видим, как речь затвердевает в изолированных от общего языка, самостоятельных по отношению к нему сферах, становится почти непонятной и превращается в некий тайный язык. Если язык представляет собой нечто общее, то это означает, что он сам не может быть средством или целью, но охватывает все частные особенности речи. Не являясь средством, а включая в себя средства, он охватывает и сферу общения, осуществляемого говорящими. В этом — широта его возможностей. С точки зрения каждого говорящего он есть граница причитающейся ему доли в нём, а с точки зрения различия этих долей он определяется как их общая граница, как граница границ. В языке каждый имеет свою долю, и эти доли различны. Каждый обладает своим собственным запасом слов, и эти словарные запасы не бывают одинаковыми. Происхождение, семья, сословие, профессия, род занятий, условия труда, склонности и прочие обстоятельства определяют долю, причитающуюся каждому человеку в языке, и способ его принадлежности к языку. Язык предоставляет каждому долю в себе и живёт благодаря этому предоставлению. Мы уже говорили, что язык не является предметом. Если бы он противостоял нам в качестве предмета, то не обладал бы такой широтой возможностей. Язык не противостоит говорящему в качестве предмета; предшествуя всякому противостоянию, он есть все ему принадлежащее. Поэтому говорящему не нужно размышлять об осуществлении своей речи, поэтому он не должен специально обращать внимание на звук, слово, предложение, на их значение, соотнесённость и связь друг с другом. Специальные поиски начинаются лишь тогда, когда мы забываем или не понимаем какое-либо слово. Между нами и нашим языком нет никакого свободного пространства. Когда мы специально занимаемся языком, это мотивируется чем-то иным — границы нашей доли сохраняют свою значимость. Теперь мы должны подробно рассмотреть отношение между словом и знаком, причём именно таким образом, чтобы одновременно была продумана и сущность образа. Связь между словом, образом и знаком нельзя упускать из виду. Образ существует для глаза, он зрим и, исчезая из виду, становится внутренним образом, — образом, запечатлённым в воспоминании. Благодаря воспоминанию и способности воображения в нас возникают образы, тождественные или подобные внешним образам. Под образом (Bild) издавна понималось разное: например, сами видимые лица или предметы, что до сих пор ощутимо в таких словах, как «мужик» (Mannsbild) или «баба» (Weibsbild), и таких выражениях, как «писаный красавец» (ein Bild von einem Manne) или «писаная красавица» (ein Bild von einer Frau). Некогда образом называли внешний облик вещи, образец, тень, имитацию. «Образ, — говорит Майстер Экхарт, — и не возникает сам собой, и не существует сам по себе; напротив, он появляется из того, чьим образом он является, и принадлежит ему вместе со всем тем, что он есть. Всему, чуждому тому, чьим образом он является, он не принадлежит и от него не происходит. Образ получает своё бытие непосредственно от того, чьим образом он является, и обладает с ним одним и тем же бытием». По сути дела, в этой цитате говорится, что образ — это отнюдь не знак. В слове мы видим нечто совершенно иное. Прежде всего мы видим в нём, что оно существует само по себе, что оно не отображает ничего зримого, никаких видимых вещей, предметов и объектов. Очевидно, что такие слова, как «роза», «олень», «река», ничего не отображают, что они не обладают даже самым отдалённым сходством с реальными розой, оленем, рекой. Отображаться могут зримые, видимые вещи, но визуальное отображение не может осуществляться в слове, которое представляет собой обращённые к уху звуки, тоны, шумы, дыхание. Акустическое воспроизведение, как оно осуществляется в узкой области звукоподражания, не является отображением, не обладает наглядностью. Поэтому когда мы говорим о словесном образе, об образности языка, о метафоре как об образной речи, то это нельзя воспринимать буквально. Когда риторы требуют, чтобы attenuatum (Нечто уменьшенное, ослабленное (лат.) — Прим. перев.) низкий стиль, соответствующий языку повседневного общения, был беден, а высокий или утончённый стиль, наоборот, был богат образами, то это говорится исключительно в переносном смысле. Слово — это не образ, и оно ничего не может отобразить. То, что в языке называют образным, есть нечто новое по отношению к образу как таковому. Нам следовало бы с самого начала отказаться от отображения в слове тождественного и сходного. Именно там, где нет связи с визуальной сферой, где невозможно подражать оптически воспринимаемому миру, слово разворачивает свою подлинную силу и мощь. Из образа происходит не слово, а знак. Мы всякий раз понимаем это, глядя на знаки рисуночного письма или на пиктограммы. Поэтому и сегодня мы говорим о символе (а он представляет собой знак) как о «смыслообразе» (Sinnbild). Первоначально знак представлял собой подражание видимому образу, и, как демонстрируют рисуночные письмена американских индейцев, подражание весьма точное, хотя и не настолько схожее с оригиналом, чтобы не знакомый с такими письменами человек мог разгадать их смысл. Зримые вещи становятся знаками, используются как знаки. Например, красный цвет означает ранение, поднятая вверх курительная трубка — войну, стрела — сторону света. Движение, которое нужно привнести в образы, чтобы изобразить протяжённость какого-либо действия или процесса, показывается посредством нарисованных пиктограмм. Идеограммы китайского письма и иероглифы также выдают своё происхождение от образов. Но в иероглифах мы видим и то, как образ фиксируется, как к образам добавляются пояснительные знаки, которые допускают всё более и более абстрактное использование. В этих добавлениях знак отделяется от образа. То незримое, что схватывается в языке, в слове, не может быть отображено, но потребность в этом существует, и дальнейшее развитие пиктограммы осуществляется в направлении звука и слова. В рисуночных знаках, передающих имена собственные, мы уже можем обнаружить звукосочетания. Наконец, мы видим, что иероглифы превращаются в сугубо фонетические знаки. Напрашивается вывод, что к знаку ведёт постоянное, становящееся стереотипным упрощение и опускание образов, однако такое предположение затрагивает лишь внешнюю, проявляющуюся в письменности сторону этого процесса. Образ и пиктограмма суть предварительные ступени на пути к лишённому всякой связи с образом знаку. Бывает так — в частности, это имело место в древней Мексике, — что рисуночное письмо используется как фонетическое и слоговое. Существует глубокое различие между письменностью, основывающейся на наглядно-образном сходстве, и сугубо фонетическим письмом, каковым, например, является наш алфавит. Фонетическое письмо стало для нас чем-то само собой разумеющимся; мы просто не в состоянии понять все те потери, которые принёс с собой переход от образного подобия к полному отсутствию образа. Использование фонетических знаков привело не только к исчезновению утончённого искусства каллиграфии, основывавшегося на образном подобии; с ним исчезло и всякое опиравшееся на него воспоминание, вся полнота воспоминаний, жизненных отношений и тонких, мимолётных комбинаций, которые древнее, достигшее своего расцвета рисуночное письмо пробуждает в каждом, кто с ним кровно связан. Если письмо — самое значительное по вызванным им последствиям мнемотехническое изобретение, с появлением книгопечатания вытеснившее все прочие достижения, — по отношению к слову является чем-то безжизненным, направленным вовне воспоминанием, обретающим жизнь лишь благодаря читателю, то фонетическое письмо — это самый безжизненный вид письменности. Тем не менее оно вновь и вновь поражает всякого, кто начинает размышлять о нём или о том, как оно применяется на практике. Способность к абстракции, необходимая для изобретения такого письма, представляет собой нечто совершенно исключительное. Знак отделяется от образа, что означает отказ от всякого основывающегося на подражании уподобления. Как это возможно? Это возможно потому, что уже существует слово, что в слове, в отношении между словом и звуком, словом и вещью уже осуществилось то, что теперь осуществляется в знаке. Не случайно алфавитная письменность основывается на присутствующих в словах звуках и звукосочетаниях. Благодаря звуку знак отделяется от образа. В силу того что на место рисуночного знака приходит знак фонетический, знак ориентируется уже не на образ, а на слово. Этот процесс отделения открывает новые пути для развития знака. Освобождаясь от образа, которому он родствен и близок, знак расширяет сферу своего применения и начинает повсюду теснить образ. Он становится врагом образа. Мы видим, что религии откровения — иудаизм, христианство и ислам — испытывают неприкрытую враждебность к образу, и в раннехристианскую эпоху это приводило к ожесточённому противоборству. В Византии враги наглядных образов, иконоборцы, пытались силой подавить образ и изгнать почитание образов из сакральной сферы. Может показаться, что эта враждебность затрагивает лишь образ, но её корни — в слове, в логосе. Именно от логоса исходит запрет создания и демонстрации образов Бога, Христа, Троицы, — именно образов, ибо никогда враги наглядных изображений не выступали против знаков; ведь знаки суть то, что они хотят поставить на место образов. Почему же им нужны лишь знаки? Потому, что знаки для них — это то, было высказано в слове; потому, что в знаке нет основывающегося на подражании уподобления; потому, что в нём отсутствует отображение неотображаемого божественного, а есть лишь лишённое всякой наглядной образности указание на трансценденцию. Отображающее подражание неотображаемому и абсолютно различному необходимо прекратить. Ветхозаветная заповедь «Не сотвори себе кумира» должна исполняться буквально. Всякий почитаемый образ считается призраком, идолом или фетишем, его почитание признается идолопоклонством. Однако эта точка зрения не смогла взять верх над другим мнением, согласно которому признается взаимная связь между образом и первообразом и образ понимается как нечто прототипическое и архетипическое. Спиритуализм Оригена, в котором уже ощутима враждебность по отношению к образу, отвергается. При рассмотрении этой борьбы нам не следует принимать во внимание средневековую точку зрения, согласно которой образы понимаются как Библия для бедных, biblia pauperum; речь здесь идёт лишь о том, что неграмотный народ не может обойтись без наглядных образов. Здесь отнюдь не имеется в виду то, что знак есть нечто более глубинное и более внутреннее, чем образ; он точно так же обращён вовне. В данном случае этот аспект не имеет особого значения. Отрицается присущее образу подобие, подражательное уподобление; именно поэтому образ должен быть заменён лишённым какой бы то ни было образности знаком. То, что отрицают противники образов, это осуществляющееся в образе копирование бытия. Утверждают ли они, что в знаке также осуществляется такого рода копирование? Нет, они принимают знак, поскольку он чист от любых подозрений в уподоблении чему-либо. Крест становится символом, о чём свидетельствуют раскопки древних построек, на которых нацарапаны бесчисленные изображения креста. Однако Христос символом не становится. В символическом Христе не было бы ничего достойного почитания даже для самого закоренелого противника образов. То предпочтение, которое он отдаёт знаку, есть признак его стремления к более чистому почитанию. Образ для него есть нечто более чистое; в этом почитании ощутим некий пуризм. Символизм доходит до крайности, ведёт к атаке на образы, к уничтожению образов. К этому спору, как и ко всему, что в нём оспаривается, следует подходить с точки зрения слова. Он отталкивается от языка и затрагивает отношение между словом и знаком. Но как возникает знак? И что мы под ним понимаем? Мы должны понимать, что знак определённым образом связан с показом, обнаружением. Показ — это некая демонстрация и указание в определённом направлении, каковое осуществляется при помощи указательного пальца или каким-либо иным образом. Когда нечто показывается, когда я на что-то показываю, имеется в виду показанное. Показывается то, что является. Показывается являющееся, явление (феномен). И показываясь, оно в момент своего обнаружения показывает нам свой зримый облик, свой свет; оно выходит на свет, светится, сияет и блестит, как, например, сияют небесные светила, о демонстративном явлении которых говорит Гомер. Видимость — это не иллюзия, но нам кажется, что она обладает таким качеством, как свет. Этот показ и самопоказ составляют изначальную суть греческого сюмболона — разрезанной кости, или (у Платона) некоего разрезанного целого, части которого предъявляются таким образом, чтобы при предъявлении и соединении друг с другом они вновь образовывали единое целое. Они все ещё оказываются тем, чем они являются. Показ, демонстрация и указание ещё не создают знака, ещё не являются достаточным условием для его появления. Но сюмболон — разделённая на части кость, разрезанное целое — приводит к возникновению знака. Показывая себя, нечто в этом показе может одновременно указывать ещё и на что-то иное, нежели оно само. Оно означает нечто иное, обладает своим значением в чём-то ином. Значение — это не знак, но оно есть то общее всем знакам, что предоставляет им возможность как бы выступать от их лица. Сюмболон — разделённая на части кость, разрезанное целое — становится опознавательным знаком. Такая эволюция может показаться странной, но нам следует помнить, что знаки непосредственно связаны с чем-то иным, что в них нечто разделяется: демонстративный самопоказ и его значение. Знак отнюдь не является чем-то двойственным, он не дубликат обозначаемой им вещи, существующий параллельно с ней, он не самостоятелен, а зависим. Мы принимаем часть за целое, подобно охотнику, идущему по следу зверя. Следы, перья, шерсть, кровь становятся знаками преследуемой дичи. Сюмболон здесь является частью, которая становится признаком и опознавательным знаком. Он превращается в некую примету (или в симптом, как его именуют в медицине), в которой он относится к области диагностики и является основанием для прогнозов и выбора методов лечения. Как примета он указывает на будущее событие, как отметина — на принадлежность, как отличительный признак и памятный знак — на воспоминание, как знак отличия — на почести и заслуги. Часть указывает на целое; она представляет собой нечто характерное. Так, согласно теории рецептурной сигнатуры каждое растение обладает неким признаком, знаком, показывающим, против какого человеческого заболевания оно может быть использовано. Это — основанное на соответствиях, аналогиях, подобии знание, соединяющее знак с определённым растением. В знаке нечто существует ради чего-то иного. Так, фонетический знак существует ради звука, цифра — ради числа, сигнал точного времени — ради самого времени. Книжная закладка показывает мне ту страницу в книге, на которой прервалось моё чтение; узелок на носовом платке должен напомнить мне о каком-то несделанном деле или назначенной встрече. В этом свойстве знака даёт о себе знать та закономерность, которой подчинены все без исключения знаки, как бы они ни различались по своему значению. Знак может быть предметом, он может своей формой и материей подражать предмету, а может быть и беспредметным. Значение же не является ни вещью, ни предметом, ни объектом, а потому материя знака не важна; не важна и его форма, поскольку приемлема любая произвольно выбранная и согласованная форма. Знак креста может быть изготовлен из дерева, металла или стекла, но он может быть показан и пальцами в воздухе. Знаки, обозначающие точное время, могут быть показаны на часах; они же могут быть ударами колокола или световыми сигналами. Материя и форма здесь совершенно не важны; важны лишь значение и то, к чему оно относится. Нечто — знак — существует ради чего-то другого. Это другое, со своей стороны, не является знаком; более того, оно ни в коем случае не может быть им. Знак может занимать лишь то место, которое никоим образом не значимо; он обретает значение не благодаря тому, что обладает равным с ним бытийным статусом, а благодаря тому, что свободно от какого бы то ни было значения. Так, знаки дорожного движения не указывают друг на друга, но каждый из них указывает на дорогу и на те или иные её компоненты и особенности, которые, в свою очередь, являются не знаками, а поворотами, уклонами, пешеходными переходами, скользкими участками и так далее. Если я уберу дорожные знаки, то обозначаемая ими дорога никуда не денется. Если я уберу дорогу, то знаки утратят своё значение, поскольку не будет того, к чему они относятся. Место, которому они придавали значение, исчезнет, а вместе с ним исчезнет и само значение, как если бы дорогу перепахали, превратили в поле и оставили бы на нём прежние дорожные знаки. Или как если бы лесную тропу засадили лесом, оставив на деревьях путевые указатели. С помощью таких утративших свой реальный референт и своё значение знаков ориентироваться в лесу было бы уже невозможно. Значение знака, с которым связаны наше понимание и наша ориентация, проявляется в определённом соотношении. Место, в котором находится то другое, с которым соотносится знак, остаётся свободным от какого бы то ни было значения. Лишь благодаря этому отношению знак становится частью некоего доступного пониманию ряда. Свойство сочетания, системы знаков таково, что каждый принадлежащий им отдельный знак обладает своим собственным отношением к другому знаку; у него имеется как будто бы своя собственная оболочка, с которой он никогда не расстается. Это относится к нашим фонетическим и нотным знакам, к цифрам, ко всякому типу прогрессивной нумерации. Денежные знаки и обозначения времени также обладают этой оболочкой; если я отниму её у них, они больше ничего не будут значить. Время, на которое указывает соответствующий знак (например, циферблат часов), нечто означает. Время без обозначающего его знака не значит для нас ничего, и несомненно, что такое время становится чрезвычайно редким и ценным. Если являющееся воспринимается таким, каким оно является, то не возникает никакого значения, никакого знака. Если же оно принимается за нечто иное, замещая нечто находящееся вне его, то возникает и даёт о себе знать некое значение. Оно воспринимается таким образом, что уже мыслится не в своей реальности, а в отличном от неё отношении к другому. Оно воспринимается нереальным образом. Иначе говоря, в реальности ещё нет оболочки значения, реальность свободна от неё. Реальность предшествует всякому пониманию и не поддаётся ему, оставаясь некоей непонятой данностью. Чтобы нечто такое, как понимание, стало возможным, я должен оставить эту реальность в покое как некую данность моего мышления. Я «не понимаю» ни розу, ни звезду, ни человека. В них нет ни «как», ни «что», присущих значению, ибо они явлены мне в своей реальности. Но когда они являются нам таким образом, что их реальность становится для нас очевидной, действительно открываясь нам? Большая удача, если мы видим являющееся нам в его реальности, но это везение крайне редко выпадает на нашу долю. В движении нашего мышления открывается и фиксируется понимание; оно открывается таким же образом, каким глаз может видеть сам себя, поскольку сам по себе он видеть себя не может, а должен для этого прибегнуть к помощи зеркала. Значение — зеркало нашего понимания. Понимание и объяснение возможны лишь там, где значение становится осязаемым. Поскольку мы прибегаем к помощи значения, наше толкование, объяснение и понимание оставляют реальность неистолкованной, необъяснённой и непонятой и, ставя себя в определённое отношение к ней, помещают её как бы в некую оболочку. Здесь нам открывается область знака. Нам знаком один диалог, в котором эти отношения предстают в своей исторической действенности: я имею в виду марбургский религиозный диспут, на котором Лютер полемизировал с Цвингли и его символическим толкованием причастия. Лютер боролся с нереальностью знака и с основывающимся на знаке пониманием таинства причастия. Он настаивал на реальности превращения, а такое превращение не является знаком. Цвингли же придавал причастию значение поминальной трапезы. Марбургский диспут был не только теологическим событием; он имел важное значение и для науки. Наука не может достичь значения без знака. Является ли слово знаком, а язык — некой совокупностью знаков? Такое понимание языка можно назвать символическим. Оно ничего не говорит о возникновении слова и языка, как это делают теории, основывающие возникновение слова на звукоподражании, на подражании слышимым, доступным восприятию шумам, и, поскольку визуально слово ничего отобразить не может, допускающие одно лишь подражание. Согласно символической точке зрения, слово — это знак для чего-то другого. «Совокупность (Inbegriff) знаков, — утверждает Больцано в своём «Наукоучении», — составляет язык». А говорение, речь, по его словам, — это употребление знаков. Под совокупностью мы понимаем сегодня нечто, включённое и собранное в определённую целостность, нечто составляющее единое целое. Это переносное значение слова Inbegriff, появившееся относительно недавно; старое, уже вышедшее из употребления значение этого слова — ограниченное, заключённое в определённые границы место. Применительно к языку это означает, что язык — это место знаков. Но если язык — это место знаков, то сам он не может быть знаком. Место дерева — это не дерево, место животного — не животное, место знака — не знак. В символической теории есть нечто, что сразу же становится понятным всем и каждому. Поэтому она и господствует над нашим мышлением и представлением. Ведь слово «птица» — это не сама пролетающая мимо нас птица. Слова, которыми мы обозначаем птицу, цветок, камень, это не сами птицы, цветы и камни; они указывают на некое сущее, бытие которого находится вне языка. Они не являются тем, на что они указывают. Для большинства людей очевидно, что слова представляют собой знаки для чего-то другого и что сущность языка заключается в обозначении. Но видимость понятности рассеется, если мы подвергнем эту очевидность тщательной проверке. Если слово — это знак, то оно возникает как результат процесса обозначения; словообразование и образование знака суть одно и то же. Обозначение порождает слова потому, что наделяет необозначенное нереальным словесным значением. Но можем ли мы представить себе такой процесс? Чтобы обозначение стало возможным, уже должны присутствовать звуки и звукосочетания, которые сами по себе ещё ничего не означают. Кроме того, должна наличествовать и способность превращать их в слова. И само слово также уже должно существовать, чтобы быть использованным для чего-то другого. Мы ничего не говорим здесь о языке и речи; наше внимание обращено исключительно на значение слова. Но знак ведёт своё происхождение не от слова, а от образа, и лишь опирается на слово, чтобы избавиться от своей образности. Это означает, что использование знаков уже предполагает некое мышление, некий язык, в котором нет знаков. Символическая теория в сфере языка несостоятельна. Если нечто, являющееся нашему зрению и слуху, именуется в языке, то это означает, что в нём существует определённое отношение к этому именуемому. Но где находится это отношение, когда оно затрагивает всё то, что проявляется лишь в языке и нигде более? Здесь мы имеем в виду не только слова, partes orationis и положение слова в предложении, но и строение, внешний облик и внутренние связи языка. Дело не только в том, что необходимо обозначить вещи, предметы и объекты, хотя и это остаётся насущной задачей; дело в том, что язык разворачивает сам себя в некоей связности, которой обладает он один и которую можно обнаружить лишь в нём и нигде более. Наконец, следует подумать о том, а действительно ли существует то, что воспринимается как существующее вне языка? Где то место, в котором можно обнаружить вещь, предмет и объект до того, как они сами покажут себя в языке? Такие абстракции и родовые понятия существуют лишь в языке. Понятия — это не знаки, и они не возникают в результате именования объектов, которые могут быть обнаружены вне языка. Здесь я хотел бы вспомнить о покойном Вальтере Ф. Отто. Язык входил в круг его интересов, и он полагал, что миф (слово, речь) нельзя понимать как сюмболон, что символическое понимание и истолкование мифа ошибочно и искажает его сущность. В своей книге о музах он пишет: «Эта точка зрения (имеется в виду точка зрения, согласно которой язык возник из потребности в коммуникации и представляет собой знак. — Прим. авт.) основывается на в высшей степени наивной вере в то, что вещи существуют в себе и для себя и что язык занят не чем другим, как только их обозначением, с тем чтобы иметь возможность сохранить их в памяти и сообщить о них другим. На самом же деле вещи существуют лишь в языковом мышлении. Не язык обозначает их, а они являются в языке. Поэтому, как известно, слышащий слышит не знаки, указывающие на вещи, но сами вещи, ибо язык представляет собой способ, каким вещи предстают перед нами». Разделение слова и вещи носит искусственный характер. Вещи существуют не прежде языка (там нет вещей) и не позади языка; они являются, обнаруживают себя в языке. Только я могу превратить их в знаки. Если бы слово существовало лишь для обозначения чего-то внешнего по отношению к нему, то наша речь была бы не речью, а дешифровкой какого-то шифра. Широта возможностей, предоставляемых языком, не могла бы сохраниться в деятельности, сводящейся к оперированию знаками. Как зрение не становится для нас знаком для увиденного, так и в речи мы не разделяем слово и вещь. Поэтому мы не говорим друг с другом посредством знаков, но наша речь — даже тогда, когда она притворна, — подразумевает самое себя. Возможность притворства основывается на том, что речь подразумевает то, что она высказывает. А она подразумевает не только то, что говорит; она подразумевает самое себя. Если мы решительно разорвём эту связь (чего никто не делает), то разорвём связь между языком и являющимися в нём вещами. Почему мы не говорим друг с другом посредством знаков? Потому, что принадлежность к языку предшествует всякому обозначению. Исходя из этой принадлежности мы говорим, мыслим и живём. Но знак по сравнению со словом уже есть нечто безжизненное, так же как и надпись есть нечто безжизненное по сравнению с произнесённым, вслух или мысленно, словом, ибо она есть воспоминание, сохранённое неким внешним образом, которое не усиливает, а лишь ослабляет наше внутреннее воспоминание. Буква — фонетический знак — уже не живёт собственной жизнью; она мертва, и мертв тот, у кого нет ничего, кроме буквы. В знаке нечто фиксируется и застывает; в нём нет собственного движения, собственного роста. Его безжизненность встаёт между человеком и языком, так что место подлинной речи занимает значение символического сообщения, а место принадлежности к языку — отчуждение от него. И теперь слово «символ» вызывает уже, пожалуй, внимание и уважение. В символе сюмболон становится знаком (смыслообразом) для другого и отличается от аллегории, которая что-то одно (образ, лицо) ставит на место чего-то другого (понятия). Но знак получает своё значение, как бы беря его взаймы; так же обстоит дело и со всяким символом, даже самым священным и возвышенным. Его значение будто бы взято им взаймы. Когда истрачивается тот запас необозначенного, из которого знак берёт взаймы своё значение, истрачивается и ветшает и сам знак. Такая изношенная символика, как ставшая бессмысленной нереальность, входит в наш язык и нашу речь. Она понимается как нечто преднамеренно вымышленное и поэтому уже не воспринимается всерьёз. Таким образом, в сфере символики мы обнаруживаем не только значение; мы обнаруживаем в ней то, что стало безжизненным и продолжает существовать в нас как мёртвый знак. Но безжизненное становится ощутимым во всём. Что же в конечном счёте кроется за попыткой превратить слово в знак для чего-то другого? Ни более не менее как атака на ритм человеческого движения. У нас есть нечто, что даёт нам мощнейший языковой опыт, более мощный, чем любые теории, чем любое размышление о языке, — ритм. Ритм и язык едины. Языковой ритм — это то целостное движение самого языка, в котором, пульсируя, он удерживает себя в своём единстве. Ритмическое движение присутствует и в не знающей языка природе как повторяющиеся звуки, шумы и голоса. Языковой ритм преодолевает эту стадию стихийного движения, не отрекаясь от неё и не противопоставляя себя ей. Он привносит это не знающее языка движение в язык. Язык очевидным образом ориентирован на этот ритм; язык стремится к нему и ждёт его уже в силу самой своей структуры. В нерасчленённости движения есть некая двойственность, объединяющая предложение и его ритм. Предложение и слово с готовностью подчиняются не знающему языка ритму; это упорядочивающее их подчинение есть гармония. И предложение и слово сами суть движения, к которым прислушивается ритм; так возникает единство фразы и стиха, в котором они уравновешивают друг друга. Это движение не носит символического характера; если бы оно было таковым, то за ним стояло бы нечто иное, и его собственная жизнь подошла бы к концу. Оно — не знак объятия, а само объятие. Безжизненность знака не проникает в движение; оно существует не в значении чего-то другого, а пребывает в своём собственном изобилии. Ритм, взятый сам по себе, ничего не значит; как только я мысленно отделю его от языка, он превратится в пустой знак и схему. Это всё равно что отнять у лебедя присущие ему волнообразные движения. В ритме нет рассудка и разума, присущих всему разумному и рассудочному, но он заставляет разумное и рассудочное услышать его, войти в него, сделать его жизнь своей. В нас присутствует это движение, и оно не отрывает нас от самих себя, а приводит в восторг. Только такое движение, в котором исчезает все разделяющее, может быть радостным. В нём уже нет ничего чуждого нам; ведь мы сами суть это движение, и поэтому к нему закрыт путь отчуждению. Здесь царит доверие, а в доверии нет ничего чуждого, разделённого. Язык и ритм, как мы уже говорили в начале этого доклада, основываются на повторении. Ритм, говорилось там, это повторяющийся танец. Очевидно, что танец нельзя отделить от танцора. Мы не можем говорить здесь о танце; скажем лишь, что в танце тело и ритм составляют единство. Муза танца идёт впереди всех прочих муз — как солистка-танцовщица, задающая темп движению. Хор также движется в танце; всякое ритмическое движение есть танец. Ему совсем необязательно нужны зрители и слушатели. Более того, там, где есть зрители и слушатели, они отступают перед танцующим. От их присутствия ничего не зависит. Созерцание, рассмотрение и наблюдение остаются внешними действиями, оторванными от единства движения и мешающими ему извне. Движение самодостаточно. Оно тем торжественнее и радостнее, чем более четок ритм. На вопрос, откуда берётся ритм, почему его закономерно повторяющееся движение является торжественным и радостным, греки отвечали, что он дарован богами. Они видели в ритме не сводимую ни к чему другому основу движения, которую следует принимать такой, как она есть. Язык — это судьба, а судьба дана лишь тому, у кого есть язык. Язык — область, которой правит Мнемозина, мать муз. |
Какое же знание мы должны обрести? Оно ничего не добавит к внешнему облику языка, не сделает его ни изящнее, ни мощнее. Самый чистый и сильный свет исходит от поэзии; но в стихотворении ничего не говорится о языке и ничего в нём не исследуется, стихотворение есть то, что рождается в языке.
Покидаем ли мы сферу языка, когда заканчиваем говорить? Нет, даже если мы молчим, то отнюдь не находимся за пределами этой сферы. Бессловесный разговор с самим собой, безмолвный монолог, также ведётся на языке.
Граница исследования определяется тем фактом, что оно само должно оставаться в рамках языка и не может осуществляться с позиций, находясь на которых, оно могло бы поставить себя над языком.
Ибо язык, слово, которое мы произносим, является воспоминанием, которое постоянно возвращается. Оно мимолётно, как дыхание, оно рассеивается и исчезает, но оно существует в нас. Оно прочнее железа и возводимых человеком зданий. На повторяющемся время от времени движении основывается долговечность языка, и его повторение и долговечность суть одно и то же. На это, на тождество и подобие, в первую очередь опирается наша речь и наше понимание, ибо без повторения одинаково звучащих словесных форм немыслимо никакое языковое понимание. Язык представляет собой ритм и обладает благозвучием, превращающимся в поэзию. Языковой ритм не накинут поверх языка, подобно платью или мантии, он не украшение, которое язык надевает на себя, он есть его собственное естественное движение; в поэзии, в стихотворении сам язык представляет собой ритм и благозвучие. Ритм — это повторяющийся танец. О нём нам ещё предстоит поговорить.
Он включает в себя различие и противоречие, тезис и антитезис, истинное и неистинное. Нетрудно понять, что он, с одной стороны, не является логической структурой, а с другой — не избегает и логического мышления. Мы можем строить фразы как грамматически правильные, которые будут логически ошибочны, так и логически правильные, которые будут неправильны грамматически. Лишь язык делает возможным тот конфликт, который в нём разрешается. Но каким образом он способен на все это? Он обладает достаточной широтой для этого потому, что прежде всякого спора, прежде всяких различий он есть то, что является общим и принадлежащим всем.
Он копирует форму слов, словосочетаний и предложений, прислушивается к их звучанию, как к чему-то чужому, и фиксирует их посредством повторения. В нём есть та способность к языку, которой обладает всякое дитя человеческое, и, начиная говорить, он развёртывает эту способность и при помощи ещё слабых сил своего растущего организма устремляется к языку. Он идёт к языку, к языковому сообществу, и это стремление, которому он следует, есть самое важное, что только может быть в детстве. Ребёнок врастает в сферу понимания языкового сообщества и начинает понимать в ней самого себя. Он обнаруживает язык не только как нечто внешнее, вне-его-находящееся; он разворачивает в нём свою собственную внутреннюю жизнь, свою способность к выражению, берущую начало в этой принадлежности к языку. Он принадлежит языку ещё до того, как начнёт говорить. Даже глухонемой или слепоглухонемой ребёнок не исключён из этой принадлежности; он лишь нуждается в некоей особой подготовке, чтобы прийти к языку.
Если бы оно исчезло, то исчез бы всякий свет, то есть все говорящие, и наступила бы ночь непонимания. Понимание, основывающееся на этой принадлежности языку, которая является истоком нашей речи, перестало бы существовать.
Такие исследования представляют собой задачу языкознания, великая эпоха которого началась вместе с исследованием санскрита. Посредством сравнения языки и языковые группы могут быть сведены в общие языковые семьи. Я могу изучать историю языка, историю слов, выводить их из более древних слов и сравнивать. Этимология становится прикладной исторической наукой. Но лингвистические исследования всегда предполагают наличие языка; там, где нет слова, для таких исследований просто нет пространства. Я могу задаться вопросом о происхождении слова, но вопрос о бессловесном истоке слова, который, как правило, основывается на представлении о звукоподражательной природе слов, является вопросом столь же каверзным, как и вопрос об истоке языка. Слово лишь кажется самостоятельным по отношению к языку; там, где мы застаем слово, уже присутствует язык.
Лишь дефекты речи демонстрируют нам, что телесные органы, на которые опирается наша речь, принимают в ней участие. Это голосовые средства, которые сами по себе не используются в разговоре, однако присутствуют в нашей речи, хотя мы сами этого не осознаем. Когда мы что-либо видим, то не размышляем об условиях зрения, как это делают офтальмолог или оптик, занимающиеся дефектами зрения. И когда мы что-либо слышим или осязаем, ощущаем какой-либо вкус или запах, нас не занимает вопрос, как при этом работают органы наших чувств. И это очень хорошо, поскольку в здоровом состоянии органы и части нашего тела не должны становиться объектами нашего сознания; если же против нашей воли они становятся такими объектами, то это, как правило, означает, что с ними что-то не в порядке. То же самое относится и к органам нашей речи; они не принимают участия в разговоре, и их участие в нём свидетельствовало бы о некоем расстройстве. В то же время их безмолвная, бессознательная деятельность освобождает язык от необходимости самому быть орудием и действовать присущим орудию образом.
Они не говорят, но тот факт, что они понимают друг друга, предполагает, что они обладают языком. Такая бессловесная речь свидетельствует о том, что тело и телесность нашей речи суть одно и то же, что человек не только обладает языком, но и сам есть язык. Даже если он не говорит, то в силу наличия у него тела, в силу своей структурированной телесности он уже является говорящим существом.
Голос может производить тихие и громкие звуки, шепот и крик, обладать различным тоном и звонкостью. И от него зависит то речевое благозвучие, которое превращается в поэзию. Когда, возбуждаясь, голос выходит на первый план и пытается стать чем-то единственно определяющим, речь становится невнятной. В момент страстного возбуждения язык в такой степени выходит из повиновения говорящего, что разрушается структура фразы, слова становятся непонятными и звук как таковой обретает самостоятельность. Язык становится непригодным для передачи разумных, понятных высказываний, сообщений, в нём сохраняются лишь бессвязные звуки, междометия. Это — звуки боли, радости, удивления, ужаса, восхищения, в которых отсутствует присущая языку связность, ибо мы и сами испытываем нечто такое, что выбивает нас из нашего привычного контекста. В ясной же, членораздельной речи голос занимает второстепенное и подчинённое положение. Слово господствует над звуком и звукосочетаниями. Мы хотим слышать слова и не потерпим, чтобы нам мешал голос, играющий какую-либо самостоятельную роль.
Членораздельность языка, находящаяся в несомненной связи с нашим дыханием, вырастает не из звука, а из слова и предложения. Звук послушен языку и без труда входит в состав слогов, слов и предложений. Между звуком и словом существует отношение подчинения, превращающее звук в простую материю речи.
Слова, которые мы не понимаем, являются для нас не словами, а непонятными соединениями звуков, в силу чего мы должны признать, что соединение звуков само по себе ещё не создаёт понимания. Слова, которые мы не понимаем, не становятся для нас понятными даже тогда, когда мы рассматриваем их в качестве частей речи или с точки зрения их места внутри предложения. Грамматическое понимание предполагает существование какого-то иного изначального понимания. Но на чем же основывается это изначальное понимание?
Сколь бы язык ни был загадочен, являясь общим для всех, он не представляет собой никакой тайны и отнюдь не обладает свойствами закрытой профессиональной сферы. Поэтому в нём из сферы всеобщего понимания выделяется особая сфера — профессиональный язык, жаргон.
В любое время, в любом месте, в любой ситуации мы должны принимать во внимание различия говорящих. Возможности, которые язык предоставляет принадлежащим к нему, доказывают нам, что он не статичен и тверд, а чрезвычайно гибок, что он пребывает в нескончаемом циклическом процессе возникновения и уничтожения. Он постоянно заново возникает в нас и способен возрождаться вновь и вновь, поскольку не является чем-то готовым, что находит в нас своё завершение. Совершенная гладкость, законченность речи вызывает подозрения; эту гладкую речь и складную болтовню мы слышим отовсюду и поэтому должны прийти к выводу, что используемый в ней язык стал безжизненным и машинальным, что такая речь обрекает его на превращение в материал, орудие, инструмент. Говорящему легко поверить, что, имея в языке свою долю, он одновременно получает в своё распоряжение и то общее, что есть в языке; он не задумывается о том, что это распоряжение начинает распоряжаться им самим, что оно точно таким же образом начинает определять и его самого.
Речь каждого говорящего разоблачает его. Как гласит старое изречение, говори, чтобы я тебя увидел, чтобы я узнал, кто ты есть. Это разоблачение осуществляется в сфере общего, и именно из этой сферы исходит тот свет, благодаря которому оно становится возможным.
Здесь мы ограничены, — ограничены настолько, что нам сложно осознать, какова доля другого и что, быть может, мы уже его не понимаем. Основание понимания находится в сфере общего.
Мы также понимаем под этим словом различные вещи, но прежде всего — возникающее в результате подражания отображение чего-либо, тождественное или подобное оригиналу. Образом, изображением, картиной мы называем как зеркальное отражение (Spiegelbild), так и силуэт (Schattenbild), как живописное, так и графическое изображение, но наряду с этим — и то, что возникает у нас перед глазами, открывается взору, а не только то, что заключено в рамку и висит на стене. «Это красивая картина», — говорим мы, глядя на пейзаж, группу людей или что-то ещё. Кроме того, образы извлекаются из других образов, из прообразов, подобий, прототипов. Это отображения, отображения отображений, копии, которые по образцу оригинала могут быть изготовлены в любом количестве. Они механическим способом производятся посредством печати, фотографии, телевидения и распространяются таким же механическим способом тиражирования. Нетрудно заметить, что в слове «образ» не содержится различия между визуальным процессом, в котором возникает изображение, и тем, что увидено; процесс создания образа не интересует видящего. Как правило, мы не проводим различий между внутренним и внешним образом. Мы не отделяем цветок, растущий на клумбе, от цветка, находящегося в нас, таким образом, чтобы сделать из него два цветка.Язык и сознание. Диалектика их взаимосвязи.
Язык и сознание. Диалектика их взаимосвязи.
Аристанова Л.С., Араньязова Э.Р.
Научный руководитель: Кузнецова М.Н.
ГБОУ ВПО Саратовский ГМУ им. В.И. Разумовского Минздрава РФ
Кафедра философии, гуманитарных наук и психологии
Язык и сознание. Диалектика их взаимосвязи.
Аристанова Л.С., Араньязова Э.Р.
Научный руководитель: Кузнецова М.Н.
ГБОУ ВПО Саратовский ГМУ им. В.И. Разумовского Минздрава РФ
Кафедра философии, гуманитарных наук и психологии
В философии понятия сознания и языка тесно связаны,
а это говорит о том, что узнать внутренний мир человека можно, проанализировав то,
что он говорит и как.
Сознание неразрывно связано с языком, и возникает одновременно с ним. Отсюда следует, что между языком и сознанием есть определенные взаимоотношения. Язык выступает способом существования сознания. Связь сознания с языком проявляется в том, что возникновение и формирование индивидуального сознания возможно в том случае , если человек включен в мир словесного языка. Вместе с речью индивид усваивает логику мышления, начинает рассуждать о существовании мира и себя. Чем богаче содержание духовного мира , тем больше ему нужно языковых знаков для его передачи.
Язык так же древен, как и сознание. Язык во взаимосвязи с сознанием представляют органическое единство, не исключающее и противоречия между ними. Сущность языка обнаруживает себя в его функциях.
Стоит отметить, что издавна в философии такие мыслители, как Платон, Гераклит и Аристотель изучали взаимосвязь между сознанием, мышлением и языком. Именно в Древней Греции последние воспринимались, как единое целое. Не зря ведь это отразилось в таком понятии, как «логос»,
что дословно означает «мысль неразрывна со словом». Школа философов-идеалистов считала ,
что мысль невозможно выразить словесно.
В начале 20 ст. возникает новое направление, называемое «философия языка», согласно которому сознание оказывает влияние на мировосприятие человека, на его речь и, следовательно, на общение
с окружающими. Основоположником этого течения считается философ Вильгельм Гумбольд.
Прежде всего, язык выступает как средство общения, передачи мыслей, т.е выполняет коммуникативную функцию. Мысль представляет собой идеальное отображение предмета и поэтому не может быть ни выражена, ни передана без материального обрамления. А в роли материальной, чувственной оболочки мысли и выступает слово как единство знака, звучания и значения, понятия. Речь представляет собой деятельность, сам процесс общения, обмена мыслями, чувствами и т.п., осуществляемый с помощью языка как средства общения.
Но язык не только средство общения, но и орудие мышления, средство выражения мыслей. Дело в том, что мысль, понятие лишены образности, и потому выразить и усвоить мысль — значит облечь ее в словесную форму. Даже тогда, когда мы мыслим про себя, мы мыслим, отливая мысль в языковые формы. Выполнение языком этой своей функции обеспечивается тем, что слово — это знак особого рода:
в нем, как правило, нет ничего, что напоминало бы о конкретных свойствах обозначаемой вещи,
явления, в силу чего оно и может выступать в роли знака — представителя целого класса сходных предметов, т.е. в роли знака понятия.
Наконец, язык выполняет роль инструмента, накопления знаний, развития сознания. В языковых формах наши представления, чувства и мысли приобретают материальное бытие и благодаря этому могут стать и становятся достоянием других людей. Через речь осуществляется мощное воздействие одних людей на других. Эта роль языка видна в процессе обучения в том значении, которое в наши дни приобрели средства массовой информации. Вместе с тем успехи в познании мира, накопление знаний ведут к обогащению языка, его словарного запаса. С возникновением письменности знания и опыт закрепляются в рукописях, книгах и становятся общественным достоянием.
Языку присущи следующие функции:
Одним из условий возможности формирования и объективации сознания индивида является способность посредством языка заявить о своем самостоятельном бытии. В речевом общении человек обретает способность к сознанию и самосознанию. Содержание сознания напрямую зависит от пространства речевого общения. Специфика национального языка оказывает влияние на характер и содержание национальной культуры. Различие между сознанием и языком заключается в том, что мысль — это отражение объективной реальности, а слово — способ закрепления и передачи мысли.
Язык способствует взаимопониманию между людьми, а также осознанию человеком своих действий и самого себя.
Можно выделить следующие виды речи:
Слово, как единица языка, имеет внешнезвуковую (фонетическую) и внутреннесмысловую (семантическую) стороны. Среди неязыковых знаков выделяют знаки-копии (отпечатки), знаки-признаки, знаки-сигналы, знаки-символы. Различают также специализированные (системы символов в математике, физике, химии, лингвистике) и неспециализированные языки (эсперанто). В процессе исторического развития языка сформировался язык науки, отличающийся точностью, строгостью, однозначностью понятий, что способствует точности, ясности формулировок. В социально-гуманитарном познании использование искусственного языка затруднительно.
То есть можно сделать небольшой вывод о выше сказанном ,что человек способен быть человеком только в той естественно-искусственной среде, основными компонентами которой являются артефакты и знаки, и без которой невозможно формирование и функционирование сознания.
Изучая воздействие языка на мышление, можно сказать, что как язык вызывается мышлением, так и мышление развивается через язык. Именно обратным воздействием языка на мышление можно объяснить возникновение первых слов у ребенка, как результат проснувшейся языковой способности, которая, действуя в ребенке, побуждает его через называние предметов к различению объективного и субъективного, окружающего мира и себя как индивидуума, что находит свое выражение в произнесении местоимения «я».
Самое важное в языке, по мысли Гумбольдта, «это не смешение, а четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения» . Согласно этому, сам язык, в силу своего устройства, способствует разделению в мышлении категорий субъективного и объективного, что впоследствии скажется как на формировании речевой деятельности, так и на становлении самосознания ребенка, потому что в его речевой деятельности проявляется работа духа, которая через первые членораздельные звуки свидетельствует о начавшемся формировании этого разделения. Здесь надо отметить, что именно членораздельный звук отличает человека от животного, так как выражает не просто намерение или потребность, но, прежде всего, конкретный смысл произносимого, так как является «сознательным действием создающей его души» , что еще раз указывает на действие сознания в процессе проговаривания первых слов ребенка.
Возникая и развиваясь в обществе, в процессе общения людей между собой, язык представляет собой объективное явление. Это значит, что, будучи продуктом, созданным обществом, язык существует независимо от отдельных людей. Каждое поколение застает язык уже выработанным предшествующими поколениями и овладевает им, т. е. учится пользоваться им в общении.
Люди воспринимают слова языка так же, как и другие явления окружающей их действительности, т. е. как раздражители, воздействующие на органы чувств. Однако особенность явлений языка заключается в том, что они передают закрепленное в звуках отражение людьми других явлений, результаты познания действительности. Существуя в виде материальных явлений — звуков речи или письменного их изображения, — явления языка в то же время передают знания, понятия, мысли людей, т. е. воплощают в себе явления идеальные, явления общественного сознания.
В процессе развития труда и трудовых общественных связей людей друг с другом вместе с языком возникает, следовательно, особая форма отражения людьми действительности — их сознание.
Необходимо различать общественное и индивидуальное сознание.
К явлениям общественного сознания принадлежат создаваемые обществом знания о природе, обществе,
о человеческом мышлении. Индивидуальное сознание — это высшая форма отражения действительности отдельным человеком, членом общества.
Общественное сознание возникает вместе с формированием этой новой, высшей формы психического отражения действительности отдельных людей, членов общества.
Таким образом, сознание и язык органически связаны друг с другом. Но единство языка и мышления не означает их тождества. Действительно, мысль, понятие как значение слова есть отражение объективной реальности, а слово как знак — средство выражения и закрепления мысли, средство и передачи ее другим людям. К этому следует добавить, что мышление по своим логическим законам и формам интернационально, а язык по его грамматическому строю и словарному составу — национален.
Наконец, отсутствие тождества языка и мышления просматривается и в том, что порой мы понимаем все слова, а мысль, выраженная с их помощью, остается для нас недоступной, не говоря уже о том, что в одно и то же словесное выражение люди с различным жизненным опытом вкладывают далеко не одинаковое смысловое содержание.
Общая психопатология | Обучение | РОП
Локализация и функциональная организация речи — см. главу 2
Для правильного протекания мышления необходимо участие множества других психических процессов (речи, восприятия, памяти и пр.), но непосредственно само мышление основано на так называемых исполнительских функциях, локализованных в префронтальных отделах коры головного мозга, в том числе таких, как:
- постановка целей и планирование;
- выделение важности;
- внимание: поддержание деятельности и подавление влияния интерферирующих воздействий и импульсов;
- коррекция ошибок и гибкая смена когнитивных установок при необходимости;
- рабочая память.
Патология мышления может быть обусловлена различными вариантами нарушений как этих, так и других познавательных процессов, что и определяет многообразие форм нарушений мышления.
Клиническая оценка мышления в первую очередь основана на оценке того, что говорит пациент во время беседы с врачом.
Для наглядности можно представить себе следующую модель протекания ассоциативного процесса:
Мышление начинается с появления задачи (посыла) и постановки цели, которую необходимо достичь для ее решения. Из всех возможных мыслей начинает составляться план (схема решения имеющейся задачи), содержащий мысли, соответствующие поставленной цели, а мысли, несоответствующие цели, «тормозятся» (выводятся из фокуса активного внимания). Далее происходит последовательное раскрытие (анализ, описание или другие операции) каждого из пунктов плана в отдельности с возвращением к общему плану, сверкой прогресса его выполнения, проверкой на соответствие поставленной цели и коррекцией плана в случае такой необходимости.
В большинстве случаев данная последовательность операций имеет имплицитный (неосознаваемый) характер, но, столкнувшись с какой-либо сложной, непривычной или объемной задачей человек может в той или иной степени осознанно подойти к ее решению, например, записывая ход решения на бумаге и т.д.
По своей сути мышление человека имеет несколько «уровней вложенности» (по типу матрешки), где каждый уровень представлен полной моделью, изображенной на рисунке, но при этом каждый из отдельных пунктов плана представляет собой вложенный уровень, являясь такой же полной моделью со своей задачей, целью и планом решения.
Представим себе ход мышления на наиболее частом в клинике примере — рассказе пациента о своей болезни:
Врач просит пациента описать свое самочувствие (ставит задачу), пациент задает себе соответствующую цель, составляет предварительный план рассказа, куда включает ряд своих мылей, относящихся к самочувствию. Посторонние мысли (не относящиеся к рассказу о самочувствии), даже те, которые по тем или иным причинам сейчас могут быть актуальны для больного, он игнорирует. Начав свой рассказ, пациент последовательно раскрывает каждую из мыслей (в данном случае — жалобу на состояние своего здоровья), упоминая наиболее важные для врача детали, затем вновь возвращается к своему внутреннему списку (плану), проверяя, что уже было рассказано и что еще необходимо рассказать, чем еще можно было бы дополнить этот план для того, чтобы он более полно соответствовал поставленной цели и не отклонялся от нее.
Нейрофизиологический базис рационального и интуитивного мышления — см. главу 2
О взаимосвязи мышления и языка
Библиографическое описание:Аминев, Д. М. О взаимосвязи мышления и языка / Д. М. Аминев, Т. З. Назаров, Р. Р. Саниев. — Текст : непосредственный // Молодой ученый. — 2017. — № 5 (139). — С. 451-453. — URL: https://moluch.ru/archive/139/39114/ (дата обращения: 01.05.2021).
О взаимосвязи мышления и языка
Аминев Дамир Марселевич, студент;
Назаров Тимур Зуфарович, доцент;
Саниев Рамис Римович, студент
Башкирский государственный аграрный университет (г. Уфа)
Мышление является главным компонентом сознания. Его можно определить как способность человека обрабатывать информацию по логическим алгоритмам. Правда, в философии и психологии встречаются попытки расширительного толкования мышления путем введения терминов «невербальное мышление» [1], «визуальное мышление» [2] и т. п. Мы полагаем, что для обозначения указанных феноменов лучше было бы ввести другие термины.
Мышление возникло в результате замены действий и предметов знаками, т. е. заместителями этих действий и предметов. И. П. Павлов называл этот механизм второй сигнальной системой. В сознании человека каждая вещь существует как бы в двух видах: в виде чувственного образа и имени вещи, обычно выражаемого через такой знак, как слово. Получается, что в психике человека есть компонент, который состоит только из знаков, связанных между собой по определенным правилам. Это и есть сфера мышления. Мысль отличается от чувственного образа двумя особенностями: 1) она есть обобщенная форма отражения мира. Например, понятие «дом» содержит в себе основные характеристики множества домов, безотносительно от их индивидуальных особенностей; 2) она есть опосредствованное через знаки отражение действительности: понятие «дом» есть имя, выраженное при помощи слова, записи на бумаге или жеста, имя, которое является репрезентантом множества домов.
Озвученное мышление есть речь, которая является наиболее типичным выражением языка. Язык есть знаковая система, выполняющая функции общения, хранения информации, формирования и развития мышления. Основными единицами речи, как наиболее распространенного вида языка, являются слова, при помощи которых выражаются понятия. Наиболее эффективно функцию общения (коммуникативная функция) выполняет именно речь. В отдельных случаях общение может осуществляться с помощью жестов (язык глухонемых) или на искусственных языках. Для хранения и трансляции информации в большей степени используется письменный язык.
Многие специалисты по изучению сознания склоняются к тому, что именно язык является одним из главных факторов формирования мышления. При этом они ссылаются на ряд известных фактов, подтверждающих, что языковая изоляция ребенка отрицательно сказывается на формировании его сознания.
На существование связи между богатством языка и уровнем интеллекта показывают, в частности, результаты исследований народов, находящихся на родоплеменной стадии развития. Язык представителей таких племен насчитывает всего несколько сот слов, а интеллект близок к уровню интеллекта ребенка. Да и по активному словарю наших современников в определенной мере можно судить об их интеллекте! Как писали И. А. Ильф и Е. П. Петров, словарь Шекспира составлял 12 тысяч слов, словарь негра-людоеда из племени «Мумбо-Юмбо» насчитывал 300 слов, а знаменитая героиня «Двенадцати стульев» Эллочка Щукина легко обходилась тридцатью словами.
Результаты клинических исследований сознания доказывают единство языка и мышления с другой стороны: ненормальная речь является признаком патологии мышления. На это указывают примеры речи или письма душевнобольных. Приведем в качестве примера один пример фрагмент заявления психически больного человека, который записал профессор А. Г. Спиркин: «В силу достоверных и неопровержимых документальных данных о получении насущного и переводу мощного, которые могут быть характеризованы как получение при закрытых герметически ушах двух с половиной под нос фиг, я остаюсь полностью и чересчур малодовольным и осмеливаюсь, набравшись храбрости, наступивши на правое дыхательное сердце, остаться без сестры Пашки Туберкульской и совершенно потерять имя ее» [3, с. 224–225].
Причина тесной связи мышления и языка объясняется по-разному. Одна из распространенных на Западе точек зрения принадлежит американским ученым Э. Сепиру и Б. Уорфу. Они полагают, что характер и закономерности мышления человека определяются тем языком, которым он пользуется. Согласно авторам, картина мира человека обусловлена характером его языка. Человек, овладевая языком, неявно выделяет из единого потока информации о мире те фрагменты, которые обозначены в языке в виде отдельных высказываний. Происходит категоризация знания о мире. «Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании ˂…˃. Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем», — пишут Э. Сепир и Б. Уорф [4, с 55].
Эта концепция, получившая название лингвистической относительности, ставит мышление человека в полную зависимость от языка. Получается, что люди, пользующиеся разными языками, имеют разные представления о мире. Правда, концепция лингвистической относительности имеет две версии — строгая и нестрогая. Согласно первой, язык определяет мышление, и, соответственно, лингвистические категории ограничивают и определяют когнитивные категории. Согласно второй, мышление наряду с лингвистическими категориями формируется под влиянием традиций и отдельных видов неязыкового поведения. По нашему мнению, вторая версия более предпочтительна, т. к. социализация человека осуществляется не только при помощи языка.
Но рациональное зерно во взглядах Сепира и Уорфа есть. В науке, например, характер и результаты исследований во многом определяются понятийным аппаратом, которым пользуется ученый. Но возникает вопрос: а чем определяются особенности самого языка? По всей видимости, на этот вопрос невозможен устраивающий науку ответ, если не обратиться к человеческой практике.
Структура языка, согласно результатам ряда исследований, представляет собой превращенную схему практической деятельности человека (Э. В. Ильенков, Р. Ю. Рахматуллин и др.) [5; 6; 7; 8; 9]. А структура самой практики, в свою очередь, определяется особенностями объективной реальности. Выживание в мире невозможно без учета закономерностей этого мира. И мы в своей деятельности вынуждены считаться с этим.
Свой опыт приспособления к закономерностям этого мира мы передаем через язык своим потомкам. Поэтому язык есть превращенная в знаковую форму (трансформированная в особый вид реальности) человеческая практика. Особенности внешнего мира, в котором живет человек, детерминируют характер его деятельности, а последний отражается в специфике языка. Язык же является важнейшим средством формирования сознания.
Тезис «мышление есть отражение» наполняется теперь более сложным содержанием и может быть сформулирован как «мышление есть результат отражения через структуру практики и языка объективной реальности». Эту идею так называемого деятельностного подхода к мышлению и языку схематически можно выразить так: законы объективного мира → схема практического действия → структура языкового выражения практической ситуации → структуры мысли.
Нужно, однако, заметить, что в философии и филологии существуют и другие мнения по поводу взаимосвязи языка и мышления, которые лежат в интервале от их полного отождествления (Ф. Шлейермахер) до полного отрицания непосредственной связи между ними (Ф. Э. Бенеке) [10].
В религиозной философии и язык, и мышление рассматриваются как дар Бога людям для общения и способности выбрать единственно правильный путь, на который указывает Священное Писание [11; 12; 13; 14].
Литература:
- Жинкин Н. И. Язык. Речь. Творчество. М.: Лабиринт, 1998. 366 с.
- Жуковский В. И., Пивоваров Д. В., Рахматуллин Р. Ю. Визуальное мышление в структуре научного познания // Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1988. 184 с.
- Спиркин А. Г. Сознание и самосознание. М.: Политиздат, 1972. 303 с.
- Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М.: Прогресс, 1977. 261 с.
- Ильенков Э. В. Диалектическая логика. М.: Политиздат 1984. 320 с.
- Рахматуллин Р. Ю. Об онтологических основаниях логического мышления // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2014. № 9–2 (47). С. 148–150.
- Rakhmatullin R. Reflection principle in scientific knowledge // Современный научный вестник. 2015. Т. 2. № 2. С. 35–38.
- Rakhmatullin R. Сonsciousness as a reflection // Nauka i studia. 2016. Т. 3. С. 947–950.
- Рахматуллин Р. Ю. Онтология права в призме деятельностного подхода // Вестник Уфимского юридического института МВД России. 2000. № 2. С. 40–42.
- Столетов А. И. Философия и поэзия: точки пересечения // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2007. № 11. С. 18–24.
- Rakhmatullin R., Semenova E. Thomism of the unity of the religious and scientific knowledge // Nauka i studia. 2015. Т. 10. С. 288–291.
- Rakhmatullin R.Yu. The scientific and religious knowledge // News of Science and Education. 2016. Т. 8. № -1. С. 298–303.
- Рахматуллин Р. Ю., Семенова Э. Р. Религиозная философия: сущность и основные проблемы // Приднепровский научный вестник. 2016. Т. 10. С. 138–142.
- Nazarov T. Z., Semenova E. R. Sufi philosophy // Nauka i studia. 2016. Т. 10. С. 348–354.
Основные термины (генерируются автоматически): язык, мышление, категория, лингвистическая относительность, мир, объективная реальность, особенность, слово, человеческая практика, чувственный образ.
Взаимосвязь между мышлением и языком — класс психологии [видео 2021]
Язык и когнитивное развитие
Мы собираемся поговорить о языке и мышлении в нескольких различных терминах, начиная с когнитивного развития или постепенного развития способности мозга думать, принимать решения, решать проблемы и т. Д. . Люди не рождаются с языком, но со временем изучают его. Это означает, что язык — это почти первое, что мы учим.Хотя мы, возможно, не сможем создавать слова в течение нескольких месяцев, наш разум начинает приобретать язык с первого раза, когда мы его слышим. Таким образом, то, как мы изучаем язык, на самом деле может повлиять на то, как мы будем учиться всю оставшуюся жизнь.
По мере того, как наш разум изучает язык, этот язык создает основу, которая позволяет нашему разуму формировать последовательное и осознанное мышление. Люди удивительно саморефлексивны, они думают о себе, о своем опыте и о самом нашем существовании. Язык позволяет нашему разуму согласованно обрабатывать эту информацию.Оказывается, чем больше языков мы выучим, тем быстрее сможет работать наш разум. Есть причина, по которой умные люди часто имеют больший словарный запас: более интенсивное изучение языка позволяет уму более эффективно реагировать на различные ситуации. По той же логике детям, выросшим на двух языках, может быть легче усвоить другие формы информации в более позднем возрасте.
Здесь интересно то, что, поскольку люди не рождаются с языком, многие ученые предполагают, что мы не должны мыслить исключительно языком.Фактически, большинство людей мыслит, по крайней мере, до некоторой степени, образами. Образное мышление может изменить способ интерпретации и запоминания информации. Так это плохо? Нет. В конце концов, что такое письменный язык, как не единая система образов? Это просто другой способ мышления. При этом некоторые исследователи считают, что неспособность переключаться между визуальным и лингвистическим мышлением может быть причиной задержки речи при таких состояниях, как аутизм.
Язык и критическое мышление
Чем больше мы изучаем язык, тем больше осознаем его силу.Да, он обеспечивает основу для наших мыслей, но он также обеспечивает основу для нашего общества, ценностей, действий и убеждений. Давайте посмотрим на несколько примеров.
Во-первых, язык влияет на то, как мы интерпретируем ситуацию и реагируем на нее. Исследователи давно наблюдали прямую корреляцию между словарным запасом и реакцией в различных социальных условиях. При участии в профессиональной или академической среде словарный запас отдельного агента может принимать более формальные манеры. Изменение языковых моделей отражает необходимость перехода к новой парадигме мышления.С другой стороны, более нормальный тон и слова лучше подходят для социальных ситуаций. Вместо того чтобы иметь дело с высокими и академическими идеями, уму есть о чем беспокоиться. Смена языка может подготовить человека к различным ситуациям.
В качестве другого примера взаимосвязи между мышлением и языком давайте посмотрим, как язык влияет на наше восприятие реальности. Представьте себе, что вы идете в продуктовый магазин и идете по проходу с этнической едой. Что вы ожидаете найти? Энчиладас, жаркое, может карри? Как насчет гамбургеров? Большинство людей не ожидали бы найти гамбургеры в ряду с блюдами этнической кухни, но почему бы и нет? У людей, которые едят гамбургеры, есть национальность, не так ли? В этом сценарии использование языка делит людей на других этнических групп и американцев.
Давайте посмотрим на это с другой стороны. Представьте, что вы пошли в ресторан и обнаружили, что он закрыт, а кто-то говорит: «Ну, это дебил». Подразумевается, что что-то отсталое — это негатив. Как вы думаете, как это употребление слова повлияет на человека, живущего с нарушением развития? Мы не обязательно подразумеваем это, но этот язык подразумевает систему, в которой люди со средними когнитивными навыками являются хорошими, а люди без них — плохими.
В этом смысле язык конструирует власть и помещает нас где-то в пределах этой иерархии.Это то, о чем нам нужно очень хорошо знать. Почему это важно, если мы используем местоимение «он» для описания любого неизвестного профессионала? Почему это имеет значение, если мы постоянно ассоциируем белый цвет с добром, а черный — со злом? Язык конструирует власть, и осознаем мы это или нет, или думает в этих терминах разум. Помните, что язык создает структуру, которая позволяет нашему разуму взаимодействовать с окружающим миром, поэтому структура, построенная на неравенстве, позволяет нам воспринимать мир как естественное неравенство.Язык использовался, часто неосознанно, для сохранения систем расизма, сексизма и предрассудков во многих обществах. Это влияет на то, как наш разум понимает мир. Это делает язык одним из самых мощных инструментов в мире. Просто подумай об этом.
Краткое содержание урока
Мало что влияет на наши сознательные и подсознательные мысли так же сильно, как язык. Язык влияет на когнитивное развитие , или постепенное развитие способности мозга думать, принимать решения, решать проблемы и т. Д.установив прецеденты того, как мозг будет учиться. Это дает мозгу структуру, необходимую для интерпретации и обработки информации, и может позволить мозгу более эффективно взаимодействовать в различных ситуациях. Структура, созданная языком, также влияет на то, как наш разум воспринимает окружающий мир, что делает язык мощным. Язык, содержащий структуры неравенства, поддерживает это неравенство. Об этом определенно стоит подумать.
Как язык, на котором вы говорите, влияет на ваше мышление
Молчание — это язык Бога, все остальное — плохой перевод.- Руми
Источник: Pixabay
[Статья изменена 24 ноября 2020 г.]
Время легонько вздохнуло, когда ветер пронесся по ивам.
Для общения не нужен язык, и многие животные эффективно общаются другими способами. Однако язык тесно связан с символикой, а значит, с концептуальным мышлением, решением проблем и творчеством. Эти уникальные качества делают нас наиболее адаптируемыми из всех животных и позволяют нам заниматься весьма абстрактными занятиями, такими как философия, искусство и наука, которые определяют нас как людей.
Вот мысленный эксперимент. Представьте, каково было бы жить без языка — не без способности говорить, но без самого языка. Если бы у вас был выбор, что бы вы предпочли потерять способность зрения или способность говорить? Вероятно, вы впервые столкнулись с этим вопросом: способность к языку настолько важна для того, что значит быть человеком, что, в отличие от способности зрения, мы принимаем ее как должное. «Обезьяны», — пошутил Кеннет Грэхем, «очень разумно воздерживаются от слов, чтобы не начать зарабатывать себе на жизнь».’
Если риторика, красота языка так нас сгибает, как насчет самого языка? Другими словами, как язык, на котором вы говорите, влияет на то, как вы думаете? Якобы цель языка — передавать мысли от одного ума к другому. Язык представляет мысль, это точно, но определяет ли он также мысль?
Витгенштейн писал, что «пределы моего языка означают пределы моего мира». На первый взгляд это утверждение кажется слишком сильным.В мире насчитывается более 7000 языков, и, по некоторым оценкам, один из них вымирает примерно каждые две недели. Количество основных цветовых терминов значительно варьируется от одного языка к другому. Дани, на котором говорят в Новой Гвинее, и Басса, на котором говорят в Либерии и Сьерра-Леоне, имеют не более двух цветовых терминов: один для темных / холодных цветов, а другой — для светлых / теплых цветов. Но, очевидно, говорящие на Dani и Bassa способны воспринимать и думать не только о двух цветах.
Более тонко, не существует английского эквивалента немецкого слова Sehnsucht , которое обозначает неудовлетворенность реальностью и стремление к более богатому, «более реальному» идеалу.Но, несмотря на недостаток слова, американский поэт Уолт Уитмен (ум. 1892) смог очень успешно вызвать в воображении и концепцию, и эмоцию: Это сон? Нет, но отсутствие этого — мечта, И, в противном случае, знания жизни и богатство — мечта, И весь мир — мечта.
В английском языке есть слово для детей, потерявших родителей («сирота»), и слово для людей, потерявших супруга («вдова» или «вдовец»), но нет слова для родителей, потерявших ребенка. .Это может означать, что родители, потерявшие ребенка, с меньшей вероятностью войдут в наши умы, но не то, что они не могут войти в наши умы или что мы не можем их зачать. Мы часто думаем или вспоминаем вещи, которые невозможно описать словами, например запах и вкус манго, утренний хор птиц, контуры лица любовника или другую часть их анатомии. У животных и доязыковых младенцев наверняка есть мысли, даже если у них нет языка.
Если язык не определяет мышление, как, если вообще, он взаимодействует с мыслью? В русском, греческом и многих других языках есть два слова для обозначения синего, одно для более светлых оттенков, а другое для более темных оттенков: голубой и синий в русском и ghalazio и ble на греческом.Исследование показало, что, по сравнению с носителями английского языка, русскоговорящие быстрее различали оттенки голубого и синего , но не оттенки голубого или оттенки синего . И наоборот, другое исследование показало, что носители греческого языка, долгое время жившие в Великобритании, считают, что ghalazio и ble больше похожи, чем носители греческого языка, живущие в Греции. Создавая категории, разделяя мир, язык поддерживает и улучшает познание.
В отличие от современного греческого, в древнегреческом, как и во многих древних языках, нет специального слова для обозначения синего цвета, поэтому Гомер говорит о «винно-темном море». Но у древних греков было несколько слов для обозначения любви, в том числе philia , eros , storge и agape , каждое из которых относилось к разному типу или концепции любви, соответственно, дружбе, сексуальной любви и т. Д. семейная любовь и всеобщая или благотворительная любовь. Это означает, что древние греки могли более точно говорить о любви, но означает ли это также, что они могли более точно думать о любви и, как следствие, вести более наполненную любовную жизнь? Или, возможно, у них было больше слов для обозначения любви, потому что они в первую очередь вели более наполненную любовную жизнь, или, более прозаично, потому что их культура и общество уделяли больше внимания различным связям, которые могут существовать между людьми, а также различным обязанностям и ожиданиям. которые следят за этими связями или заботятся о них.
Философы и ученые иногда придумывают слова, чтобы помочь им поговорить и подумать о проблеме. В « Федре » Платон ввел в оборот слово « психагогия », искусство управления душами, обсуждая риторику, которая, как оказалось, является еще одним изобретенным им словом. Каждая область человеческой деятельности неизменно развивает свой собственный специализированный жаргон. Кажется, существует важная взаимосвязь между языком и мыслью: я часто говорю — или пишу, как я делаю прямо сейчас, — чтобы определить или уточнить свое мышление по определенной теме, а язык — это опора, с помощью которой я прихожу к более тонким или синкретические мысли.
Пока мы говорим о мертвых языках, может показаться удивительным, что на латыни нет прямых переводов «да» и «нет». Вместо этого человек либо повторяет глагол в вопросе (утвердительно или отрицательно), либо выражает свои чувства по поводу истинности предложения с помощью наречий, таких как certe , fortasse , nimirum , plane , vero , etiam , sane , minime … Возможно, это привело к более тонкому мышлению, а также к большему межличностному взаимодействию, хотя для подростков это, должно быть, было кошмаром — если у них в те дни были подростки.
Как я утверждаю в своей новой книге Hypersanity: Thinking Beyond Thinking , большая часть особенностей языка является внелексической, встроена в синтаксис и грамматику языка и практически невидима для носителей языка. Английский, например, ограничивает использование настоящего совершенного времени (‘был’, ‘прочитал’) субъектами, которые еще живы, отмечая резкое грамматическое разделение между живыми и мертвыми и, в более широком смысле, между жизнью. и смерть. Но, конечно, вы, как англоговорящий, это уже знали, или, по крайней мере, подсознательно.Язык полон встроенных предположений и предрассудков такого рода. Вот еще один, более существенный пример. При описании случайных событий англоговорящие люди склонны уделять больше внимания агенту («Я выстрелил из пистолета»), чем, скажем, носители испанского или японского языков, которые предпочитают опускать агента («выстрелил»). Одно исследование показало, что в результате англоговорящие люди с большей вероятностью будут помнить агентов случайных событий — и, я полагаю, винить их.
Некоторые языки кажутся более эгоцентрическими, чем другие.Многие языки отказываются от явного использования личного местоимения, которое вместо этого встроено в глагол. Например, «Я хочу» по-испански — это просто quiero . Напротив, английский язык требует явного использования личного местоимения во всех случаях, как и французский язык. Более того, франкоговорящие люди часто удваивают личное местоимение от первого лица, например, Moi, je pense que… [Me, I think that] с ударением на moi . Иногда они также удваиваются на других личных местоимениях, Et toi, qu’en penses-tu? [А вы что об этом думаете?].Но удвоение личного местоимения от первого лица встречается гораздо чаще: Bon Aller, moi j’en ai marre [Как бы то ни было, мне надоело]. Это удвоение, этот плеоназм больше характерен для устной речи, чем для письменного слова, и, в зависимости от контекста, может служить для подчеркивания или просто признания разногласий. Эквивалентные формы в английском языке более натянутые и запутанные и используются реже, например, «Ну, что касается меня, я думаю, что…» Удвоение во французском языке личного местоимения от первого лица, кажется, придает драматичности разговору. , как будто говорящий разыгрывает свою роль или подчеркивает свое отличие и обособленность.
В английском языке глаголы выражают время, то есть время относительно момента разговора. На турецком языке они также выражают источник информации (доказательность), то есть, была ли информация получена непосредственно через чувственное восприятие или только косвенно путем свидетельских показаний или умозаключений. В русском языке глаголы включают в себя информацию о завершении, с (чтобы немного упростить) аспект совершенства, используемый для завершенных действий, и аспект несовершенного вида, используемый для текущих или привычных действий.В испанском же, напротив, упор делается на способы существования с двумя глаголами для «быть»: ser для обозначения постоянных или устойчивых атрибутов и estar для обозначения временных состояний и местоположений. Как и во многих других языках, в испанском есть более одного режима адресации от второго лица: tú для близких и социальных низших слоев общества и usted для незнакомцев и социальных начальников, что эквивалентно tu и vous на французском языке и tu. и лей, на итальянском языке.Раньше было подобное различие в английском языке, где «ты» использовалось для обозначения близости, близости или откровенной грубости, но поскольку оно архаично, многие люди теперь думают о нем как о более формальном, чем «ты»: Должен ли я сравнить тебя в летний день? Ты милее и умереннее… Само собой разумеется, что, по сравнению с носителями английского языка, носители турецкого языка должны уделять больше внимания доказательности, носители русского языка — полноте, а носители испанского — способам существования и социальным отношениям.По словам лингвиста Романа Якобсона (ум. 1982 г.), «языки существенно различаются тем, что они должны передать, а не тем, что они могут передать».
Во многих языках существительные делятся на мужской и женский род. В немецком языке существует третий, нейтральный класс существительных. В дирибале, языке аборигенов, существует четыре класса существительных, в том числе один для женщин, воды, огня, насилия и исключительных животных или, как выразился Джордж Лакофф, «женщины, огонь и опасные предметы». Исследователи попросили говорящих по-немецки и говорящих по-испански описывать предметы с противоположным гендерным назначением на немецком и испанском языках и обнаружили, что их описания соответствовали гендерным стереотипам, даже если тестирование проводилось на английском языке.Например, теутофоны, как правило, описывали мосты (женский род по-немецки, die Brücke ) как красивые, элегантные, хрупкие, мирные, красивые и тонкие, тогда как испанофоны описывали мосты (мужской род по-испански, el puente ) как большие. , опасный, длинный, сильный, крепкий и высокий.
Другое исследование, посвященное олицетворению в искусстве абстрактных понятий, таких как любовь, справедливость и время, показало, что в 78% случаев пол понятия на языке художника предопределяет пол персонификации, и что этот образец соответствует действительности. даже для необычных аллегорий, таких как геометрия, необходимость и тишина.По сравнению с французским или испанским художником, немецкий художник с гораздо большей вероятностью рисует смерть [ der Tod , la mort , la muerte ] или победу [ der Sieg , la victoire , la victoria ] как человека, хотя все художники или, по крайней мере, все европейские художники склонны изображать смерть в форме скелета. Таким образом, кажется, что грамматика может напрямую и радикально влиять на мышление, восприятие и действие.
Часто говорят, что, принижая их значение, язык закрепляет предубеждения в отношении женщин.Например, многие английские писатели продолжают использовать «человечество», говоря о человечестве, и «он» для «он или она». Точно так же во многих языках используются местоимения во множественном числе мужского рода для обозначения групп людей, в которых есть хотя бы один мужчина. Если 100 женщин приходят с младенцем в коляске, и у этого ребенка есть пенис, французская грамматика диктует использование множественного числа мужского рода ils: ils sont arrivés , «они приехали».
Язык меняется по мере изменения отношения, и иногда политики, группы давления и другие пытаются изменить язык, чтобы изменить отношение, но в целом язык или, по крайней мере, грамматика служит для сохранения статус-кво, кристаллизации и увековечения порядок и культура, которые его породили.
Язык также состоит из всевозможных метафор. На английском и шведском языке люди склонны говорить о времени с точки зрения расстояния: «Я не задержусь»; «Посмотрим на погоду на неделю вперед»; «Его пьянство наконец настигло его». Но на испанском или греческом языке люди склонны говорить о времени в терминах размера или объема — например, на испанском это hacemos una pequeña pausa [давайте сделаем небольшой перерыв], а не corta pausa [короткий перерыв]. В более общем смысле, mucho tiempo [много времени] предпочтительнее largo tiempo [долгое время] и, по-гречески, poli ora до makry kroniko diastima .И угадайте, что … Согласно исследованию двуязычных испанско-шведских говорящих, язык, используемый для оценки продолжительности событий, изменяет восприятие говорящим относительного течения времени.
Но в целом, за некоторыми исключениями, европейские языки или даже индоевропейские языки существенно не отличаются друг от друга. В отличие от этого, говоря о пространстве, носители куук-таайорре, языка аборигенов, используют 16 слов для обозначения абсолютных сторон света вместо относительных ссылок, таких как «прямо перед вами», «справа» и «там».В результате даже их дети всегда знают, в каком именно направлении они смотрят. Когда их просят расположить последовательность карточек с картинками во временном порядке, англоговорящие люди размещают карточки слева направо, тогда как носители иврита или арабского языка, как правило, размещают их справа налево. Но говорящие на Kuuk Thaayorre последовательно размещают их с востока на запад, слева направо, если они смотрят на юг, и справа налево, если они обращены на север. По-другому думают о пространстве, они, кажется, иначе думают и о времени.
Язык может не определять мышление, но он фокусирует восприятие и внимание на определенных аспектах реальности, структурах и, таким образом, усиливает когнитивные процессы и даже в некоторой степени регулирует социальные отношения. Наш язык отражает и в то же время формирует наши мысли и, в конечном итоге, нашу культуру, которая, в свою очередь, формирует наши мысли и язык. В английском языке нет эквивалента португальскому слову saudade , которое относится к любви и тоске по кому-то или чему-то, что было потеряно и никогда не может быть восстановлено.Подъем saudade совпал с упадком Португалии и иены для ее имперского расцвета, иены настолько сильной и горькой, что она вписалась в национальный гимн: Levantai hoje de novo o esplendor de Portugal [Давайте еще раз вознеси великолепие Португалии]. Три нити языка, мышления и культуры настолько тесно переплетены, что их невозможно разделить.
Говорят, что когда умирает старик, библиотека сгорает дотла.Но когда умирает язык, весь мир рушится в море.
См. Мою статью по теме «Помимо слов: преимущества двуязычия».
границ | Язык действительно может влиять на мышление
Введение
Два связанных вопроса if и , как язык влияет на разум, восходят к истокам созерцательной мысли. Поскольку мысль и язык тесно связаны, часто предполагалась некоторая форма тесной связи между ними.Периодические дебаты с колеблющимися тенденциями заключаются в том, влияет ли в основном мнение на язык или наоборот (Златев, 2008a). Тезис о том, что язык оказывает существенное влияние на мышление, в сочетании с утверждением, что языки нетривиально различны, широко известен как «гипотеза Сепира – Уорфа». Это довольно вводящий в заблуждение ярлык, введенный Кэрроллом (1956) в предисловии к известному сборнику статей Бенджамина Ли Уорфа Язык, мысль и реальность .Фактически, первоначальная идея сводилась не к эмпирической гипотезе, а к тому, что мы сегодня назвали бы «исследовательской программой», и ее главным пропагандистом был Уорф. Оглядываясь назад на 60 лет, мы можем теперь заметить, что после длительного периода научного недоверия то, что Уорф (1956, стр. 213) назвал принципом лингвистической относительности , похоже, находит значительную поддержку в междисциплинарных исследованиях со стороны последние два десятилетия (Люси, 1992, 1997; Педерсон, 1995; Гумперц, Левинсон, 1996; Слобин, 1996; Бородицкий, 2001; Гентнер, Голдин-Мидоу, 2003; Левинсон, 2003; Касасанто и др., 2004; Маджид и др., 2004; Касасанто, 2008 г .; Касасанто и Бородицкий, 2008; Бородицкий и Габи, 2010; Вольф и Холмс, 2011; Лупян, 2012).
В то же время тезис о том, что язык влияет на мышление одним или несколькими возможными способами, особенно в сочетании с тезисом лингвистической относительности, продолжает оставаться весьма спорным и то и дело вызывает резкую критику, характеризуя предприятие как фатальное. ошибочные (Pinker, 1994; McWhorter, 2014). С другой стороны, некоторые сторонники тезиса также были относительно односторонними (Durst-Andersen, 2011).Возможно, это так, как заявил Эллис (1993, стр. 55): «Гипотеза Уорфа, кажется, выявляет худшее в тех, кто ее обсуждает».
В этой статье мы хотим сделать несколько шагов назад и рассмотреть следующие возражения, выдвинутые против проекта. Во-первых, некоторые считают, что вопрос о влиянии языка на мышление концептуально необоснован: поскольку эти два понятия невозможно даже различить, мысль не может существовать независимо от языка. Второе возражение состоит в том, что невозможно отделить язык от культуры в целом и от социального взаимодействия в частности, поэтому невозможно приписать различия в образцах мышления членов разных культурных сообществ структурам языка.Третья критика утверждает, что сильный тезис о лингвистическом влиянии является методологически замкнутым или ложным, в то время как слабый тезис тривиален. Четвертый вопрос — это не столько возражение, сколько то, что было представлено как практическое решение дилеммы: поскольку язык потенциально может влиять на мышление от «совсем не» до «полностью», теоретические предложения могут быть составлены на основе cline от «слабого» к «сильному», и единственная проблема состоит в том, чтобы определить место лингвистического влияния на клин, предположительно в сторону слабого конца.
Мы исследуем каждую из этих проблем по очереди. Чтобы предвидеть первые три возражения, мы предполагаем, что сила критики была преувеличена и концептуальных проблем можно избежать. Что касается последнего пункта, мы утверждаем, что по крайней мере некоторые теории «языкового влияния» различаются не количественно, а качественно в соответствии с двумя независимыми измерениями. Таким образом, наша цель — показать, что большая часть пренебрежительной критики влияния языковой мысли и лингвистической относительности является неудовлетворительной, и тем самым подготовить почву для дальнейших исследований.Хотя мы часто ссылаемся на соответствующие эмпирические результаты, наша цель не является в первую очередь эмпирической — ответить , как именно язык влияет на мышление, — но прояснить семиотическое пространство, окружающее дискуссию. Результатом этого разъяснения является (как минимум) вывод о том, что язык вполне может влиять на мышление, и остается определить способы, которыми эта возможность реализуется на практике (Wolff and Holmes, 2011). Такое взаимное обогащение концептуальных и эмпирических проблем характерно для новой области когнитивной семиотики (Златев, 2012), которую реализует настоящий подход.
Разделение языка и мысли
Классическое возражение против возможности убедительно поставить вопрос о лингвистическом влиянии на мышление состоит в том, чтобы отвергнуть предположение, что последнее могло существовать даже в отсутствие языка. Философы, по крайней мере, со времен Гумбольдта (который писал: «… идея рождается, становится объектом и возвращается, заново воспринимается как таковая, в субъективный разум. Для этого язык неизбежен», цитируется и переводится Zinken, 2008, fn 10), часто были склонны к столь радикальной позиции, подразумевая, что без языка мы были бы бездумными или даже бездумными.Хотя эта точка зрения по-прежнему имеет своих сторонников среди философов (Dennett, 1991; Macphail, 1998), ее труднее найти в психологии или лингвистических науках. Тем не менее, некоторые исследователи, следующие за Умберто Матураной (например, Maturana, 1988), которые уделяли особенно большое внимание роли языка (или языковых) в «конструировании реальности», похоже, соглашаются с версией этой точки зрения:
Существующий тупик в изучении этой взаимосвязи (т. Е. Между языком и разумом) не может быть преодолен до тех пор, пока сама проблема не будет переформулирована таким образом, чтобы избавить ее от внутренне дуалистического допущения о том, что на самом деле существует феномен, называемый « язык ». ‘которое онтологически не зависит от явления, называемого’ разум ‘.'[…] Ум нельзя понять без языка и вне его.
(Кравченко, 2011, с. 355)
Вполне возможно согласиться с такими утверждениями в некоторых отношениях, например, что трактовка языка и мышления как принципиально разных «модулей» или «представлений» ошибочно (Lupyan, 2012), но, тем не менее, утверждать, что язык и мышление не следует приравнивать , так как это решило бы решающий вопрос об их взаимосвязи (Выготский, 1962).
Удобное определение языка, принятое в некоторых из наших более ранних работ, — это определение , преимущественно условная семиотическая система для общения и мышления (Златев, 2007, 2008b).Сюда входит то, что языки по сути являются «социально разделяемыми символическими системами» (Nelson and Shaw, 2002), которые развивались на протяжении тысячелетий и развиваются у детей в течение многих лет, выполняя две основные функции: обмен опытом и улучшение познания. Действительно, это определение подразумевает, что мышление невозможно без языка и что можно рассматривать эти два явления как отдельные, например, «Язык вторгается в наше мышление, потому что с помощью языков хорошо мыслить» (Bowerman and Levinson, 2001, p.584). Под «мыслью» мы подразумеваем, по сути, опосредованное познание . Это примерно соответствует тому, что иногда называют «высшими когнитивными процессами», когда разум не полностью погружен в практические проблемы «здесь и сейчас», а скорее использует различные структуры и процессы сознательного осознания, такие как ментальные образы, эпизодические воспоминания или явные ожидания сосредоточиться на намеренных объектах, которые не присутствуют в восприятии. Мы считаем, что это достаточно хорошо соответствует народно-психологическим понятиям «мысль» и «мышление».Стоит отличать это, по крайней мере, аналитически, от неопосредованных форм познания, включая (сознательные и бессознательные) процессы восприятия, движения, процедурной памяти и имплицитного ожидания. Мы предполагаем, что проблема «языкового влияния на мышление» может быть ограничена таким образом. Это не исключает возможности того, что язык может в некоторых случаях даже «модулировать» восприятие (Lupyan, 2012), поскольку подтвержденное присутствие такой модуляции — почти во всех случаях, которые оказываются преходящими и зависящими от контекста — также можно интерпретировать как пример лингвистического посредничества.
Учитывая эти объяснения ключевых понятий, каковы доказательства того, что только язык может порождать мысль, или, другими словами: служить «единственным посредником» познания? Феноменологический анализ (например, Merleau-Ponty, 1962/1945; Husserl, 1989/1952) и психологические исследования показывают, что опосредованное познание возможно без языка. Например, обезьяны способны принимать решений на основе суждений о том, знаком ли данный стимул или нет, что трудно объяснить без эпизодической памяти (Griffin and Speck, 2004).Шимпанзе и орангутаны, по-видимому, способны планировать на (ближайшее) будущее (Osvath and Osvath, 2008), и, по крайней мере, шимпанзе и бонобо демонстрируют такое поведение, как утешение и тактический обман, которые требуют от человека «поставить себя на место» кто-то другой, известный как когнитивная эмпатия (Престон и де Ваал, 2002). Конечно, существуют формы мышления, которые бесспорно лингвистически опосредованы: внутренняя речь, комплексное планирование и автобиографическая самооценка (Nelson, 1996).Мало кто сомневается в том, что язык играет определяющую роль в таком «лингвистическом мышлении», хотя остается много вопросов относительно того, в какой степени это так и с помощью каких «механизмов» это реализуется (Bowerman and Levinson, 2001; Casasanto, 2008; Wolff). и Холмс, 2011). Дело в том, что не все проявления мысли и тем более познания в целом совпадают с языком. Таким образом, вопрос о лингвистическом влиянии на мышление можно сформулировать довольно просто: в какой степени и каким образом язык опосредует познание?
Встречное утверждение может заключаться в том, что даже если мысль и язык могут быть в принципе (онтологически) разделены, это невозможно методологически — для «языковых» существ, таких как мы.Эта проблема четко проявляется в эмпирических исследованиях лингвистической относительности: как и в случае с принципом относительности Эйнштейна, предполагается, что некая форма стабильной «реальности» в первую очередь способна установить различия между «измерениями» или перспективами. Эту реальность, как инвариантность света в теории Эйнштейна, следует понимать не как нечто строго независимое от разума, а скорее как мир восприятия (Merleau-Ponty, 1962/1945). Многие читатели предполагаемого релятивиста Уорфа с удивлением обнаруживают многочисленные ссылки на такой универсальный уровень опыта.
Чтобы сравнить способы, которыми разные языки по-разному «сегментируют» одну и ту же ситуацию опыта, желательно сначала проанализировать или «сегментировать» этот опыт независимо от какого-либо языка или языковой принадлежности, и это будет одинаковым для всех способом. наблюдатели
(Whorf, 1956, с. 162).
При описании различий между [языками]… у нас должен быть способ описания явлений с помощью нелингвистических стандартов и терминов, которые относятся к опыту так, как он должен быть для всех людей, независимо от их языков или философии
(Whorf and Trager, 1938, стр.6).
Даже если другие отрывки из произведений Уорфа можно интерпретировать как предположение, что мышление полностью зависит от языка (Brown, 1976), цитаты, подобные этим, ясно показывают, что Уорф принял долингвистический способ представления, на который язык еще не повлиял, и отсюда необходимость сравнивать языки по степени их отклонения от такого опыта. Более того, как следует из приведенных выше цитат, Уорф даже считал это методологической необходимостью. Эта позиция принята во всех текущих эмпирических исследованиях лингвистической относительности, таких как активная область типологии событий движения (Talmy, 2000), где исследуется, коррелируют ли межъязыковые различия в выражениях движения с нелингвистической категоризацией (например.г., Слобин, 2003). Такие исследования предполагают предварительный анализ самой предметной области, т. Е. Анализ, требующий возможности классификации опыта «независимо от какого-либо языка или языковой принадлежности». В предыдущей работе мы предложили именно такой анализ движения на основе трех бинарных параметров ( TRANSLOCATIVE, BOUNDED, CAUSED ), различая восемь видов ситуаций движения (Златев и др., 2010). Это обеспечило лучшую концептуальную основу для описания семантических различий между языками в выражении движения (Blomberg, 2014), чем исходная талмианская структура.Такой анализ — необходимое предварительное условие для того, чтобы задавать уорфовские вопросы.
Подводя итог, определение языка и мышления таким образом, чтобы оно было верным для явлений, и позволяло им быть как различимыми, так и взаимосвязанными, является первым предварительным условием для дальнейших исследований их взаимоотношений. Случайные утверждения о том, что такое различие онтологически или методологически невозможно, по-видимому, проистекают из сильных теоретических предубеждений, а не из концептуальной необходимости или эмпирических данных.
Разделение языка и культурного контекста
В некоторой степени аналогично критике из предыдущего раздела Бьорк (2008) утверждает, что текущие исследования лингвистической относительности, часто называемые «нео-уорфианскими» (см. McWhorter, 2014), принимают упрощенный и статичный взгляд на язык:
Нео-уорфские исследования исследуют роль языкового разнообразия в отношениях языка и мышления, и поэтому язык изучается в первую очередь как «отдельные языки», такие как английский, целтальский, голландский или юкатекские майя.Конкретные языки рассматриваются как разграниченные, когнитивно представленные системы, которым присуще лингвистическое значение. То есть лингвистическое значение придается системой до любой конкретной ситуации использования языка. Термин «язык», который иногда используется в дискуссии об относительности в отличие от «языков», кажется, относится к общим аспектам наличия «языка», кода. Когда упоминается общение, это тоже кажется общим аспектом использования «языка».
(Björk, 2008, стр.125–126)
Конечно, язык — это нечто большее, чем использование определенного «кода»: фактическое, конкретное использование языка, которое также тесно связано с социокультурными практиками. Например, изучение языковых эффектов на пространственное познание было бы упрощенным, если бы оно рассматривало только «пространственные выражения», такие как предлоги. Их, скорее, следует рассматривать как элементы социальных практик или «языковых игр» (Wittgenstein, 1953), неотделимые от деятельности, в которой они участвуют, например, спрашивания направления и указания местоположения объектов, событий, мест и людей.Другими словами, язык следует понимать как социально-культурно расположенный : «Языковое значение неотделимо от социальных практик (языковых игр), в которых используется язык. Владение языком является неотъемлемой частью культурного фона человека и во многом его формирует »(Златев, 1997, с. 5). Следовательно, только реальная языковая практика может влиять на мышление. Утверждать, что лингвистические структуры — как отдельные и отдельные «переменные» — могут действовать как причины когнитивных различий у носителей разных языков, значит вызывать абстрактные и онтологически подозрительные сущности как причины (Berthele, 2013).
Как и раньше, мы можем частично согласиться с такой критикой, но полагаем, что она одновременно преувеличивает проблему и недооценивает методологическую сложность нео-уорфских исследований, в которых учитываются такие факторы, как частота использования (Slobin, 1996; Casasanto , 2008). Концептуально понятие языка действительно должно включать и, возможно, даже отдавать предпочтение ситуативно и культурно встроенному дискурсу. Но это не означает, что онтология языка должна ограничиваться таким дискурсом и, таким образом, исключать «отдельные языки», такие как английский, целтальский, голландский, или общее понятие наличия языка, связанного с конкретными универсальными свойствами (такими как смещенная ссылка и предикация ).Эти три аспекта: ситуативный дискурс, конкретный язык и язык в целом на самом деле появляются как отдельные уровни языка в металингвистической структуре Coseriu (1985), как показано в его матрице уровней и перспектив, представленной в таблице 1. Это явно плюралистический а нередукционистская лингвистическая онтология (см. Златев, 2011) не только признает существование универсальных, исторических и локализованных уровней языка (по вертикали), но также и различных точек зрения на каждый из них (по горизонтали): язык как творческая деятельность, как компетентность и как продукт.Все это до некоторой степени независимые, но взаимодополняющие и взаимодействующие аспекты языка. В соответствии с Björk (2008), мы можем согласиться с тем, что наиболее «реальным» или актуальным аспектом языка является дискурс, поскольку он одновременно является наиболее «живым», разворачивается в общении между говорящими и слушателями и наиболее контекстуализирован. В то же время дискурс будет ограничен грамматическими и семантическими нормами конкретного языка, а также потенциально универсальными аспектами прагматики, такими как принцип сотрудничества (Grice, 1975).Хотя лингвистические нормы языкового сообщества не определяют реальную речь и, следовательно, мыслительные процессы, связанные с ней, «исторический» уровень явно влияет на уровень дискурса аналогично тому, как социальные нормы влияют на социальное поведение (Итконен , 2008).
ТАБЛИЦА 1. Матрица Косериу; адаптировано из Coseriu (1985; см. также Zlatev, 2011), выделив Discourse как привилегированный, но неисключительный аспект языка.
До сих пор обсуждение касалось отношений между языком как системой и языком как дискурсом, показывая, что, хотя они тесно связаны, системный уровень не является ни эпифеноменом, ни плодом воображения (структурных) лингвистов, и, следовательно, имеет потенциал быть «причинно-следственным». Однако можно согласиться с этим, но все же отрицать, что система лексических и грамматических норм может быть отделена от других аспектов культуры, таких как общие убеждения и отношения.Таким образом, если существуют различия в мышлении, их следует отнести к культурам, а не языкам (см. McWhorter, 2014). Фактически, Уорф и его предшественники Боас и Сапир всегда рассматривали возможность взаимодействия культурных верований и практик с «грамматическими моделями как интерпретациями опыта» (Whorf, 1956, стр. 137) на взаимной основе. Однако было труднее предоставить доказательства прямой причинно-следственной связи таких убеждений с любым аспектом «привычного мышления», который можно было бы подтвердить эмпирически.Предложение Эверетта (2005) о том, что высокая ценность, которую пираха придают «непосредственному опыту», является основной причиной отсутствия в их языке числительных и многих аспектов грамматической сложности, таких как иерархическая структура, является подходящим случаем: хотя и не лишено правдоподобия, это утверждение оставалось весьма спорным и трудным для подтверждения. Можно сделать более веский аргумент в пользу того, что именно «привычные образцы» языка — возможно, отражающие какой-то конкретный аспект соответствующей культуры — оказывают такое влияние.Как пишет Левинсон (2005, с. 638):
Эверетт […] предпочитает объяснение с точки зрения причинной эффективности культуры, но никто, интересующийся языковым разнообразием, не стал бы проводить простую дихотомию между языком и культурой: язык, конечно, является важной частью культуры и адаптирован к остальное. […] Нео-уорфианцев интересует вопрос, как культура проникает в голову, так сказать, и здесь язык играет решающую роль: он изучается намного раньше, чем большинство аспектов культуры, является наиболее широко применяемым. набор культурных навыков и представляет собой репрезентативную систему, которая одновременно является общественной и частной, культурной и ментальной.
Методологически исследования были спланированы таким образом, чтобы попытаться разделить соответствующие роли языка и других аспектов культуры, например, путем включения носителей языков, где определенные конкретные языковые структуры схожи, в то время как существует множество других культурных различий, например, Юкатекские майя и японцы (Люси, 1992). Действительно, в этом исследовании участники двух групп вели себя одинаково в отношении категоризации объектов и по-разному, чем, например, носители английского языка, и это можно правдоподобно приписать широкому использованию именных классификаторов как в юкатекских майя, так и в японском языке.
И наоборот, можно тестировать говорящих из популяций, которые очень похожи в культурном и даже языковом отношении — за исключением одной особенно важной переменной. Это имело место в исследовании Педерсона (1995), в котором сравнивали носителей тамильского языка, которые предпочитали использовать «относительную» систему отсчета для определения местоположения объектов в пространстве, с терминами, соответствующими английскому слева-справа-спереди-назад , с другой группой носителей тамильского языка, которые были знакомы с этим использованием, но предпочли использовать «абсолютную» систему отсчета с условиями, соответствующими север-юго-восток-запад .Другими словами, то, что одна группа склонна выразить как «стекло находится слева от тарелки», будет предпочтительно выражаться в терминах сторон света, например, «стекло находится к западу от тарелки», посредством Другие. В экспериментах, которые с тех пор использовались для ряда языков (Levinson, 2003), было показано, что эти две группы склонны решать нелингвистические пространственные задачи способами, соответствующими их языковым предпочтениям. Эти результаты важны, поскольку Педерсон (1995, стр.40) пишет, что «это различие в привычном использовании языка не имеет глубоких корней в грамматической системе», то есть это не было вопросом обязательных или «абстрактных» свойств двух существенно разных языков, а скорее было вопросом предпочтений двух очень близкородственные диалекты. Тем не менее этого было достаточно, чтобы вызвать различия в решении (очевидно) нелингвистических задач.
Наконец, тот факт, что существует дискуссия о соответствующих причинных ролях языковых структур и нелингвистических культурных паттернов, достаточно показателен, что различие не только концептуально возможно, но и эмпирически полезно.В конечном итоге эмпирические данные должны разрешить некоторые споры по этому поводу. Например, Ji et al. (2005) сообщили о различиях в стилях визуального внимания («аналитическое» против «холистического») между участниками из Восточной Азии и Америки и приписали их неязыковым культурным различиям: индивидуалистические и коллективистские ценности, соответственно. Дерст-Андерсен (2011) не согласен с этим и, скорее, относит такие разные языки, как китайский, русский и испанский, к (супер) типу «ориентированных на реальность» языков на основе общих структурных особенностей, таких как грамматический аспект.Это означает, что говорящие по-русски и по-испански должны вести себя как китайцы, а не североамериканцы в задачах на визуальное внимание. В той мере, в какой это предсказание выполняется, уорфская интерпретация будет поддерживаться; в противном случае предложение о некоторой степени «культурной относительности» сохранило бы свою убедительность. Наконец, можно отметить, что, согласно гипотетической типологии, тезис Нисбетта о культурной относительности более проверяем, чем тезис Эверетта, упомянутый ранее, как раз то, что он касается не одной культуры, а множества различных.Именно это позволяет строить контрастные прогнозы.
«Интересные» и «тривиальные» виды языкового влияния?
В влиятельной обзорной статье Блум и Кейл (2001) провели различие между двумя видами утверждений / теорий языкового влияния на мышление, назвав первый «интересным», а второй — «тривиальным»:
[Мы] хотим подчеркнуть различие между интересным утверждением, что язык вызывает изменение теории из-за лингвистической структуры (e.g., конкретные слова, которые он имеет) против тривиального утверждения, что язык вызывает изменение теории из-за информации, которую он передает. В конце концов, существует большая разница между утверждением, что детская развивающая теория, скажем, социального мира формируется конкретным лексическим разделением, которое их языки делают (интересными), и утверждением, что детская развивающая теория социального мира формируется то, о чем они слышат, люди говорят (тривиально).
(Блум и Кейл, 2001, стр. 362, выделено оригиналом)
Этот отрывок заслуживает некоторого пояснения.Авторы здесь исходят из «теоретической» точки зрения на когнитивное развитие, согласно которой мы строим (неявные) теории о мире, включая «теории» о других людях и о самих себе (Gopnik and Meltzoff, 1997). Следовательно, любой акт познания, который дает нам новое знание, можно рассматривать как «изменение теории». Теперь можно с полным основанием возразить, что познание и даже мышление (в смысле опосредованного познания, см. «Выделение языка и мысли») включают в себя такие процессы, как эпизодическая память, предвидение и образность, которые очень жестко вписаны в рамки «теоретизирования».Но мы можем игнорировать это, поскольку различие, которое вызывают Блум и Кейл (2001), должно сохраниться, даже если мы заменим «вызывает изменение теории» на «влияет на мысль» в приведенной выше цитате.
Итак, что подразумевается под «лингвистической структурой» и почему ее возможное влияние на мышление должно быть «интересным»? На первый взгляд, можно подумать, что это относится к различию, сделанному уже Уорфом (1956): более ограниченные эффекты лексических элементов, такие как вызов бочки с опасными парами пустой , и гораздо более распространенный эффект «грамматических шаблонов». ”(I.д., морфология и синтаксис), которые используются повсеместно и под менее сознательным контролем. Однако Блум и Кейл (2001) конкретно ссылаются на «конкретные слова», которые есть в языке, чтобы проиллюстрировать то, что они подразумевают под структурой, что действительно согласуется с отказом от «простой дихотомии между лексическими и грамматическими элементами» (Croft, 2003, стр. 226) в большинстве современных лингвистических исследований.
Фактически, различие, к которому стремятся авторы, соответствует различию между историческим («структура») и , расположенным на уровнях («разговор») языка, обсуждавшимся в предыдущем разделе (см. Таблицу 1).Однако, хотя мы утверждали, что дискурс , или фактическое использование языка в зависимости от ситуации — это то, что может повлиять на мышление, Блум и Кейл (2001) предполагают, что только языковые различия на системном уровне заслуживают того, чтобы рассматриваться как (интересные) причины когнитивных способностей. различия. На первый взгляд, это вызывает недоумение, поскольку языковые структуры всегда реализуются в дискурсе («разговоре»), и разговор никогда не бывает неструктурированным. Почему следует считать тривиальным влияние на когнитивное развитие детей того, «о чем они слышат, говорят люди»? Очевидно, поскольку дискурс и получаемые им знания настолько распространены: почти все, что мы узнаем без непосредственного перцептивного опыта, опосредовано лингвистически (а в последнее время также опосредовано изображениями): динозавры, ангелы, гора Эверест, кварки, гены и т. Д.Например, слово , кварк, обозначает определенный класс объектов, выдвинутый современной физикой. Посредством информационного содержания термина мы очерчиваем, если не устанавливаем, понятие основной составляющей материи. Тем не менее, Блум и Кейл (2001) не учитывают такие когнитивные эффекты, поскольку такие слова, как , кварк, , по-видимому, не составляют систематического аспекта языка.
Однако провести различие между «информацией и структурой» проблематично. Как хорошо известно, по крайней мере, с де Соссюра (1916), значение слов не исчерпывается их референтным («информационным») содержанием, но также включает в себя сеть отношений с другими словами.Чтобы взять предыдущий пример, слова кварк , основной , составляющий и материя можно рассматривать как систематически взаимосвязанные: их значения в некоторой степени взаимосвязаны, а также в отношении «языковой игры». »Современной науки, в которой они участвуют. Возьмем другой пример: разве это не структурный аспект английского языка, что динозавров (считаются) рептилий , а слонов — млекопитающих , как и дельфинов , хотя последние долгое время считались рыбами (и все еще присутствуют во многих других языках / культурах)? Такая структура, а также структура, закодированная в «грамматических шаблонах» языка, конечно же, будет предоставлять «информацию» во время изучения языка и повседневного использования.Таким образом, дихотомия между информацией и структурой, на которой основываются взгляды Блума и Кейла, не может быть поддержана: лингвистическая информация всегда структурирована, а структурные различия информативны.
Кроме того, если мы рассмотрим пример социального познания, использованный Блумом и Кейлом (2001) в приведенной выше цитате, есть значительные свидетельства того, что язык сильно способствует пониманию детьми концепции веры (и, следовательно, «ложных убеждений»). . В самом деле, как минимум две бесспорно структурные особенности языка, как утверждается, способствуют этому: (а) ментальные предикаты, такие как , думают, , полагают, , знают, … и (б) конструкции сентенциального дополнения, такие как , говорят, что (де Вильерс и Пайерс, 1997; Астингтон и Дженкинс, 1999).С другой стороны, другие утверждали, что такие особенности не единственные и, возможно, не основные факторы, которые позволяют овладению языком влиять на социальное познание. Томаселло (1999, стр. 173) предполагает, что типичные черты языкового взаимодействия, такие как разногласия, исправления и объяснения, составляют (по крайней мере) «три вида дискурса, каждый из которых требует, чтобы [дети] приняли точку зрения другого человека» (Lohmann и Томаселло, 2003). Наконец, Хатто (2008) представляет аргумент длиной в книгу о том, что решающим аспектом языка, который приводит к знанию «народной психологии», являются все истории, которые рассказывают детям.В общем, как структурные, так и информационные аспекты языка, вероятно, будут способствовать развитию таких понятий, как желание, намерение, разум, убеждение, и даже в большей степени для их взаимосвязи в дискурсивные и целостные комплексы, такие как «народное психологическое повествование». Поскольку различие между «разговором» и «структурой» (и, следовательно, их возможное влияние на мышление) весьма сомнительно, нет ничего очевидного тривиального во влиянии первого.
Давайте рассмотрим другую сторону дилеммы, которую Блум и Кейл (2001) поставили перед лингвистической относительностью («интересно, но неверно»).Сначала они указывают на стандартное методологическое возражение: Уорф и многие, кто пошел по его стопам, используют круговую аргументацию, в которой языковые различия являются единственным доказательством когнитивных различий. Фактически, Уорф знал об этой проблеме и указал на необходимость будущих исследований для подтверждения его предположений (Whorf, 1956, стр. 162). Можно сказать, что документирование языкового разнообразия является необходимым предварительным шагом к формулированию гипотез языкового влияния. Мы можем использовать различие Поппера (1935) между «контекстом открытия» и «контекстом оправдания» и рассматривать Уорфа как участника первого, в то время как современные нео-уорфианцы с психологической подготовкой явно стремятся ко второму:
Полная теория отношения языкового разнообразия к мышлению обязательно включает по крайней мере три логических компонента .Он должен принципиально различать язык и мысль. Он должен разработать действительные механизмы или способы воздействия. И он должен указывать, в какой степени другие контекстуальные факторы влияют на работу этих механизмов.
(Люси, 1997, с. 306, выделено оригиналом)
Тем не менее, Блум и Кейл (2001) находят ошибки даже в исследованиях, которые следуют такой процедуре. Например, исследования Люси по категоризации объектов на основе формы и материала у говорящих на разных языках не выявили различий у 7-летних детей; различия в пространственном мышлении, такие как у Педерсона (1995), могут быть следствием экологических, а не языковых различий; демонстрация того, что язык важен для числовых рассуждений (Dehaene, 1997), также может оказаться тривиальным: «если сама задача требует, чтобы человек использовал внутреннюю речь, например, тогда любое влияние языка на производительность значительно менее интересно» (Bloom и Кейл, 2001, стр.358). Таким образом, авторы приходят к выводу, на который намекали с самого начала их обзора: «вместе взятые … доступные исследования не бросают вызов господствующей точке зрения (там же: 364)», что язык — это модуль, совершенно отдельный от мышления, или даже больше. прямо: «язык, на котором вы говорите, не влияет на то, как вы думаете» (там же: 351).
Мы потратили много времени на одну конкретную статью, хотя и упомянутую как влиятельную, не столько потому, что мы не согласны с фактическими выводами авторов, сколько потому, что мы считаем ее стиль рассуждений довольно типичным для «основной» когнитивной науки (e .g., Pinker, 1994), где понятия (врожденных) «модулей», «обработки информации» и «ментальных репрезентаций» являются аксиоматическими. Поскольку при таком концептуальном аппарате у языка нет логической возможности влиять на мышление (каким-либо «интересным» образом), стратегия состоит в том, чтобы сначала разделить притязания на языковое влияние на «основанное на дискурсе» и «основанное на структуре». Первое затем опровергается как трюизм, а второе опровергается методологически или сводится к тривиальной разновидности. По иронии судьбы, можно предположить, что когнитивные ученые, такие как Блум, Кейл и Пинкер, настолько подвержены влиянию языковой концептуальной основы, с которой они работают, что их выводы (почти) предопределены.
Наше главное контр-возражение против этой аргументации заключалось в том, что различие между «информацией» и «структурой» соответствует различию между дискурсом (ситуативным) и языковой системой (историческим) в рамках концепции Козериу, обсуждавшимся ранее. Поскольку два аспекта языка предполагают друг друга, их нельзя противопоставить «тривиальным» и «интересным». По общему признанию, необходимо различать различные виды (возможного) языкового влияния на мышление, и некоторые из них могут быть более распространенными, чем другие.Представление о дельфинах как о млекопитающих может изменить способы мышления (и этику), но вряд ли повлияет на рассуждения в других областях. С другой стороны, наличие лингвистической «структуры», такой как обязательная грамматическая маркировка доказательств, которые говорящий имеет для каждого предложения (прямой опыт, умозаключение, слухи и т. Д.), Особенность, например, турецкого языка, может превратиться в чтобы иметь гораздо более широкое влияние. Степень такого влияния еще предстоит определить, но исключать его явно преждевременно.
Различные виды теорий языкового влияния
Настаивая на качественном различии между «интересным» и «тривиальным» лингвистическим влиянием, Блум и Кейл (2001) были в одном отношении нетипичны: так называемая гипотеза Сепира – Уорфа обычно делится на «слабую» и «сильную». », Как в следующих формулировках Брауна (1976, стр. 128):
(1) Структурные различия между языковыми системами, как правило, будут сопровождаться неязыковыми когнитивными различиями неопределенного рода у носителей этих двух языков.
(2) Структура любого родного языка сильно влияет или полностью определяет мировоззрение, которое он приобретет по мере изучения языка.
Можно ли применить такое различие к тезису о лингвистическом влиянии на мышление в целом? Прилагательные слабый и сильный являются градиентными противоположностями, влекущими за собой существование континуума в диапазоне от приблизительно нуля («нет влияния») до максимума («полный детерминизм»). Если так, то конкретные теоретические предложения лингвистического влияния, такие как предложения Уорфа (1956), Выготского (1962), Люси (1992), Левинсона (2003) и т. Д.в принципе могут быть расположены на грани, представляющей «силу влияния». Главный вопрос будет заключаться в том, чтобы установить, какое предложение соответствует действительной позиции на клине — и, если следовать рассуждениям Блума и Кейла (2001), оно должно быть где-то очень близко к цели «никакого влияния».
Мы считаем, что такая градиентная концепция языкового влияния вводит в заблуждение, по крайней мере, по двум связанным причинам. Во-первых, по крайней мере четыре типа (возможных) языкового влияния — и соответствующие теоретические предложения — отличаются друг от друга не количественно, а качественно.Во-вторых, по крайней мере три из этих типов влияния не являются взаимоисключающими или несоизмеримыми друг с другом и потенциально все могут быть действительными. Аналогичный аргумент был выдвинут в недавней обзорной статье (Wolff and Holmes, 2011), но здесь мы следуем различиям, сделанным Бломбергом и Златевым (2009), где теории языкового влияния на мышление различаются по двум параметрам. Первый параметр — это контекст. Принцип лингвистической относительности Уорфа (1956) — это, например, контекстно-общий: независимо от задачи, контекста или ситуации, какой-то конкретный аспект языка будет влиять на мышление человека, по крайней мере, в некоторых конкретных областях.С другой стороны, контекстно-зависимый тип влияния дает больше свободы мысли и позволяет решать конкретную задачу либо без, либо, если необходимо, с помощью языка. Второй параметр касается того, влияют ли особенности конкретных языков на мышление (, специфичные для языка, ), как в традиции Уорфа, или же свойства языка, влияющие на мышление, являются настолько общими (например, предсказание, иерархическая структура), что не будет различий. между языковыми сообществами в том, как язык влияет на мышление ( общий язык ), в отличие от разницы в наличии или отсутствии языка.Эти два параметра / измерения могут быть объединены, что дает четыре типа языкового влияния, каждый из которых представлен рядом теорий, как показано в Таблице 2.
ТАБЛИЦА 2. Четыре основных типа теорий языкового влияния на мышление (с примерами ссылок, обсуждаемых в тексте), классифицированные на основе двоичных параметров: Контекст : общие и частные и Язык : конкретное или общее.
Как уже говорилось, мы не намерены подробно оценивать каждую из теорий языкового влияния, перечисленных в таблице 2.Однако нам нужно сказать несколько слов о каждом типе, чтобы оправдать наши классификации и поддержать наше утверждение о том, что не все из них являются взаимоисключающими. Мы также должны добавить, что эти категории несколько схематичны, затушевывая различия между теориями внутри каждого типа. Тем не менее, они служат цели основной мысли, которую мы делаем: теории языка-мышления не попадают в континуум «сильный-слабый».
Тип 1, классически представленный Уорфом (1956), остается жизнеспособным до тех пор, пока существует правдоподобный «механизм», согласно которому лингвистическая классификация может влиять на мышление настолько широко, что становится доступной в любом контексте и ситуации.И Люси (1992), и Левинсон (2003) дают объяснения того, как это могло происходить: путем проведения соответствующих различий, закодированных в языке с самого начала овладения языком, и, таким образом, по словам Эванса (2010, гл. 8), «Тренировочная мысль», чтобы проводить соответствующие различия. В терминах деления, сделанного Вольфом и Холмсом (2011), это касается роли языка как «центра внимания» и «индуктора». Выводы Левинсона о том, что носители языков, использующие (только) абсолютных рамок пространственной привязки, также используют эти рамки в мышлении, навигации и жестах, являются одними из самых убедительных доказательств специфического для языка, общего для контекста типа эффекта.
Тип 2, который так же зависит от языка, но также и от контекста, может быть представлен гипотезой мышления для говорения Слобина (1996, стр. 76), согласно которой языковая структура (см. «Интересно» и «Тривиально» Виды языкового влияния?) Влияет на «мысль, которая мобилизуется для речи». Слобин не исключает более общих эффектов, но сосредоточился на том, что, по-видимому, является наиболее очевидным контекстом языкового влияния: различиями, которые проводятся при использовании языка.Это может быть краеугольным камнем лингвистического влияния, поскольку даже известные противники тезиса о лингвистическом влиянии, кажется, принимают его: «язык действительно определяет, как человек должен концептуализировать реальность, когда он должен говорить о ней» (Pinker, 1989 , с. 360). Другие теории в этой категории вносят более существенные предложения. Исследование Pederson (1995) тамильских носителей, которые преимущественно использовали либо относительные, либо абсолютные системы отсчета (в отличие от более монокадровых говорящих Левинсоном на языке Guugu Yimithirr), выявило только сильную тенденцию решать пространственную задачу способом, который соответствовал их предпочтениям в лингвистическом отношении. Применение.Таким образом, Педерсон (1995, стр. 54) заключает, что язык не может использоваться в качестве «обязательного средства», а только факультативно: «Согласно гипотезе о более слабом языке как факультативном средстве, экспериментальные результаты предполагают значительную, близкую и изменчивую взаимосвязь между языком и мысль.» Еще один подтвержденный эффект, который можно было бы здесь сгруппировать как «более сильный», но все же зависящий от контекста тип влияния, — это выводы, которые у англоговорящих людей можно было побудить после относительно коротких периодов воздействия думать о времени с точки зрения греческого стиля КОНТЕЙНЕР метафор («большое» и «малое» количество времени) и, таким образом, «перекрывают» традиционные метафоры LENGTH «коротких» и «длинных» расстояний времени, используемые в их родном языке (Casasanto et al., 2004). Что касается классификации Вольфа и Холмса (2011), это можно рассматривать как пример языка как «вмешивающегося», когда лингвистические представления влияют на нелингвистическое познание по-разному в разных случаях, в зависимости от множества факторов, которые для простоты мы можем вызовите контекст . «Гипотеза обратной связи по ярлыку» Лупьяна (2012), направленная на объяснение как распространенности эффектов языкового познания, так и их хрупкого характера (например, они легко разрушаются словесным вмешательством), также попадает в эту категорию теорий, поскольку показано в методологическом заключении: «in может быть более продуктивным для измерения степени, в которой выполнение конкретных задач модулируется языком, модулируется по-разному разными языками или действительно не зависит от каких-либо экспериментальных манипуляций, которые можно назвать лингвистическими» (там же: 10).
Обращаясь к общему языку, нерелятивистскому типу лингвистического влияния, Тип 3 представляет возможность, которая обсуждалась (и отвергалась) в Разделе «Отделение языка от мысли»: этот язык более или менее «создает» мысль или даже сознание. . Возможно, наиболее ярким представителем этой позиции в нынешних дебатах является Деннет (1991) с его знаменитым (хотя и довольно загадочным) заявлением о том, что:
Человеческое сознание само по себе представляет собой огромный комплекс мемов (или, точнее, мем-эффекты в мозгу), которые лучше всего можно понять как работу виртуальной машины фон Неймана, реализованную в параллельной архитектуре мозга, которая не была предназначена для такой деятельности.
(Деннет, 1991, с. 210)
Macphail (1998) пытается обосновать такое утверждение эмпирически, рассматривая (и не принимая во внимание) различные свидетельства сознания животных. В некоторой степени неясно, означает ли это возвращение к дискредитированному картезианскому взгляду на животных как на «безмозглых автоматов», и применимо ли это также к доязыковым детям. В любом случае, даже если Тип 3 концептуально проблематичен, этически отвратителен и эмпирически неправдоподобен (Griffin and Speck, 2004), его стоит рассматривать как часть глобальной картины, вычеркивая (удаленное) пространство возможностей.
Наконец, Тип 4 — это гораздо более приятная версия языкового влияния, часто связанная с понятием лингвистического опосредования Выготского (1962, 1978). Согласно этой точке зрения, язык аналогичен инструменту, поскольку он позволяет нам решать определенную задачу с большей легкостью, чем это было бы, если бы к той же задаче подошли с неязыковой мыслью. Различия между языками могут быть менее значимыми (хотя не должны исключаться), чем факт использования или неиспользования языка.Например, Златев и др. (2010) обнаружили, что говорящие на шведском и французском языках решали нелингвистическую задачу, связанную с категоризацией анимированных событий движения, аналогичным образом, когда они описывали эти события до вынесения суждения о сходстве. И это несмотря на соответствующие семантические различия между языками, которые, как ожидается, приведут к разным суждениям о сходстве в сценарии типа 2 «мышление для речи». Кроме того, аргумент Томаселло (1999) о том, что «перспективный» характер языковых символов и определенных форм дискурса, упомянутый в предыдущем разделе, играет важную роль в обеспечении понимания других как «ментальных агентов» с убеждениями, намерениями и эмоциями. , также можно рассматривать как принадлежащий к этому классу общих языковых, контекстно-зависимых воздействий на мышление.
Повторюсь, различение типов лингвистического влияния предложенным здесь способом может быть слишком схематичным, но оно служит цели нашего конкретного аргумента: показать, что концептуально неточно и аналитически невозможно упорядочить эффекты и соответствующие теории в группе из « от слабого до сильного. Хотя в некоторых случаях это может быть возможно в каждой ячейке таблицы 2, необходимо тщательно сформулировать «метрику» для такого упорядочивания. Из четырех основных типов языкового влияния типы 1, 2 и 4 кажутся возможными, а в некоторых частных случаях: фактическое .Следовательно, они не исключают друг друга.
Заключение
Тема отношения языка к мышлению и, в частности, тезис о том, что язык влияет на мышление одним или несколькими различными способами, в чем-то похож на тему происхождения языка. Во-первых, у него старая родословная. Во-вторых, он очаровывает людей и с годами породил множество теорий, некоторые из которых более правдоподобны, чем другие. В-третьих, временами его более или менее «запрещали» из-за предположительно неразрешимых концептуальных и методологических проблем.В этой главе мы прежде всего рассмотрели последний пункт: дело не в том, что кто-то явно запретил обсуждение языкового влияния, как это было в La societé de linguistique de Paris в 1886 году, но были настойчивые попытки поставить под сомнение жизнеспособность всей исследовательской программы (Pinker, 1994; Bloom and Keil, 2001; Björk, 2008; McWhorter, 2014).
Мы сосредоточили внимание на четырех таких попытках и выступили против них: (1) невозможно разделить язык и мысль; (2) невозможно отделить язык от культуры и социального взаимодействия; (3) жизнеспособны только «тривиальные» формы языкового влияния; (4) что все возможные формы языкового влияния могут быть выровнены по схеме от слабой к сильной, и задача состоит в том, чтобы установить, какое место на этой грани лучше всего подтверждается доказательствами.Напротив, мы утверждали, что (1 ’) действительно можно различать язык и мышление концептуально, поскольку мышление (понимаемое как« опосредованное познание ») возможно без языка; (2 ’) язык является важным аспектом культуры и реализуется посредством дискурса, но это не отменяет возможности культурных влияний на мысль, отделенную от языка, и наоборот; кроме того, понятие «язык» следует анализировать на нескольких уровнях и с нескольких точек зрения (см. Таблицу 1), что позволит нам избежать дихотомий, таких как язык / пароль, система / дискурс или структура / информация (3 ‘), различие между «тривиальным» и «Интересное» влияние проистекает из определенного взгляда на язык и познание, которое может быть подвергнуто сомнению; (4 ’) можно выделить по крайней мере четыре различных типа языкового влияния с качественными различиями между ними, и что три из них являются возможными и не исключающими друг друга.
Как говорится, более эмпирические утверждения, касающиеся влияния языка мысли, все еще не решены, и наша цель не состояла в том, чтобы отстаивать тот или иной конкретный механизм. Скорее цель состояла в том, чтобы показать, что такое влияние возможно в нескольких различных формах. Мы надеемся, что этот вывод и концептуальные пояснения, на которых он основан, могут способствовать дальнейшим тщательным исследованиям, чтобы установить, какое из них является фактическим .
Заявление о конфликте интересов
Авторы заявляют, что исследование проводилось при отсутствии каких-либо коммерческих или финансовых отношений, которые могут быть истолкованы как потенциальный конфликт интересов.
Благодарности
Мы хотели бы поблагодарить Мартина Тиринга, который редактировал специальный выпуск Zeitschrift für Semiotik 35 (1-2), посвященный «Нео-Уорфовской теории», предшественник данной статьи вышел на немецком языке. Мы также благодарим Александра Лакова за полезные комментарии к промежуточной версии.Наконец, комментарии двух рецензентов к этому журналу привели к значительным улучшениям, за которые мы благодарны.
Список литературы
Астингтон, Дж. У., и Дженкинс, Дж. М. (1999). Продольное исследование связи между языком и развитием теории разума. Dev. Psychol. 35, 1311–1320. DOI: 10.1037 / 0012-1649.35.5.1311
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Бертеле Р. (2013). «Способ отделения от пути: свидетельства из разновидностей немецкого и романского», в «Вариации и изменение кодирования событий движения» , ред.Гошлер и А. Стефанович (Амстердам: Джон Бенджаминс), 55–76. DOI: 10.1075 / hcp.41.03ber
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Бьорк И. (2008). Релятивизирующая лингвистическая относительность: исследование основных предположений о языке в нео-уорфской литературе. Упсала: Acta Universitatis Upsaliensis.
Google Scholar
Бломберг, Дж. (2014). Движение на языке и опыте: актуальное и неактуальное движение на шведском, французском и тайском языках. к.т.н. докторская диссертация, Лундский университет, Лунд.
Google Scholar
Бломберг Дж., Златев Дж. (2009). «Лингвистическая относительность, опосредование и категоризация движения», в Исследования в области языка и познания , ред. Дж. Златев, М. Андрен, М. Йоханссон Фальк и К. Лундмарк (Ньюкасл-апон-Тайн: Cambridge Scholars Publishing), 46 –61.
Google Scholar
Бородицкий Л., Габи А. (2010). Воспоминания о временах Востока: абсолютные пространственные представления времени в сообществе австралийских аборигенов. Psychol. Sci. 21, 1635–1639. DOI: 10.1177 / 0956797610386621
PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar
Бауэрман, М., и Левинсон, С. К. (2001). Приобретение языка и концептуальное развитие. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9780511620669
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Кэрролл, Дж. (1956). «Введение» в «Язык, мысль и реальность» . Кембридж, Массачусетс: MIT Press, 1–35.
Google Scholar
Касасанто, Д. (2008). Кто боится Большого Плохого Уорфа? Межъязыковые различия в темпоральном языке и мышлении. Lang. Учить. 58, 63–79. DOI: 10.1111 / j.1467-9922.2008.00462.x
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Касасанто Д., Бородицкий Л., Филлипс В., Грин Дж., Госвами С., Боканегра-Тиль С. и др. (2004). «Насколько сильно язык влияет на мышление? Оценка времени у говорящих на английском, индонезийском, греческом и испанском языках », Proceedings of the 26h Annual Conference Cognitive Science Society , ред.Форбус, Д. Джентнер и Т. Регьер (Хиллсдейл, Нью-Джерси: Лоуренс Эрлбаум), 575–580.
Google Scholar
Крофт, В. (2003). Типология и универсалии , 2-е изд. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Google Scholar
Dehaene, S. (1997). Чувство числа. Кембридж: Издательство Оксфордского университета.
Google Scholar
Деннет, Д. К. (1991). Сознание объяснено. Торонто, ОН: Литтл Браун.
Google Scholar
де Соссюр, Ф.(1916). Cours de Linguistique Générale. Париж: Пайон.
Google Scholar
де Вилье, Дж., И Пайерс, Дж. (1997). «Дополняющее познание: взаимосвязь между языком и теорией разума», Труды 21-й ежегодной конференции Бостонского университета по языковому развитию, (Сомервилль, Массачусетс: Cascadillia Press).
Google Scholar
Дерст-Андерсен, П. (2011). Лингвистические супертипы: когнитивно-семиотическая теория человеческого общения. Берлин: де Грюйтер Мутон. DOI: 10.1515 / 9783110253153
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Эллис, Дж. М. (1993). Язык, мысль и логика. Эванстон, Иллинойс: Издательство Северо-Западного университета.
Google Scholar
Эванс, Н. (2010). Умирающие слова: языки, находящиеся под угрозой исчезновения, и что они говорят нам. Оксфорд: Уайли-Блэквелл.
Google Scholar
Гентнер, Д., и Голдин-Мидоу, С. (2003). Язык в уме: достижения в изучении языка и мысли. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Google Scholar
Гопник А., Мельцов А. Н. (1997). Слова, мысли и теории. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Google Scholar
Грайс, П. (1975). «Логика и разговор», в Syntax and Semantics III, Speech Acts , ред. П. Коул и Дж. Морган (Нью-Йорк, Нью-Йорк: Academic Press), 22–40.
Google Scholar
Гумперц, Дж. Дж., И Левинсон, С. К. (1996). Переосмысление лингвистической относительности. Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Google Scholar
Гуссерль, Э. (1989/1952). Идеи, относящиеся к чистой феноменологии и феноменологической философии, Вторая книга. Дордрехт: Клевер. DOI: 10.1007 / 978-94-009-2233-4
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Хутто, Д. Д. (2008). Народные психологические рассказы: социокультурные основы понимания причин. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Google Scholar
Итконен, Э.(2008). «Роль нормативности в языке и лингвистике», в . Общий разум: перспективы интерсубъективности, , ред. Дж. Златев, Т. П. Расин, К. Синха и Э. Итконен (Амстердам: Бенджамины), 279–308. DOI: 10.1075 / celcr.12.16itk
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Джи, Л., Нисбетт, Р. Э., и Чжан, З. (2005). Это культура или язык: изучение языковых эффектов в кросс-культурных исследованиях по категоризации. J. Pers. Soc. Psychol. 87, 57–65.DOI: 10.1037 / 0022-3514.87.1.57
PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar
Кравченко А. (2011). Как биология познания Умберто Матураны может возродить языковые науки. Констр. Нашел. 6, 352–362.
Google Scholar
Левинсон, С. К. (2003). Пространство в языке и познании: исследования когнитивного разнообразия. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9780511613609
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Левинсон, С.С. (2005). Комментарий к «Культурным ограничениям грамматики и познания в пирахе». Curr. Антрополь. 46, 637–638.
Google Scholar
Ломанн, Х., Томаселло, М. (2003). Роль языка в развитии понимания ложных убеждений: учебное исследование. Child Dev. 74, 1130–1144. DOI: 10.1111 / 1467-8624.00597
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Люси, Дж. А. (1992). Языковое разнообразие и мышление: переформулировка гипотезы лингвистической относительности. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9780511620843
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Macphail, E. (1998). Эволюция сознания. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета. DOI: 10.1093 / acprof: oso / 9780198503248.001.0001
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Маджид А., Бауэрман М., Кита С., Хаун Д. Б. и Левинсон С. К. (2004). Может ли язык перестроить познание? Дело в космосе. Trends Cogn.Sci. 8, 108–114. DOI: 10.1016 / j.tics.2004.01.003
PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar
Маквортер, Дж. Х. (2014). Языковая мистификация. Почему мир выглядит одинаково на любом языке. Оксфорд: Издательство Оксфордского университета.
Google Scholar
Мерло-Понти, М. (1962/1945). Феноменология восприятия. Лондон: Рутледж.
Google Scholar
Нельсон, К. (1996). Язык в когнитивном развитии.Возникновение опосредованного разума. Кембридж: Издательство Кембриджского университета. DOI: 10.1017 / CBO9781139174619
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Нельсон К. и Шоу Л. К. (2002). «Развитие социально разделяемой символической системы», в «Язык, грамотность и когнитивное развитие» , ред. Дж. Бирнс и Э. Амсели (Махва, Нью-Джерси: Эрлбаум), 27–57.
Google Scholar
Осват М. и Осват Х. (2008). Шимпанзе ( Pan troglodytes ) и орангутанг ( Pongo abelii ) предусмотрительно: самоконтроль и предварительный опыт перед лицом будущего использования инструментов. Anim. Cogn. 11, 661–674. DOI: 10.1007 / s10071-008-0157-0
PubMed Аннотация | CrossRef Полный текст | Google Scholar
Педерсон, Э. (1995). Язык как контекст, язык как средство: пространственное познание и привычное использование языка. Cogn. Лингвист. 6, 33–62. DOI: 10.1515 / cogl.1995.6.1.33
CrossRef Полный текст | Google Scholar
Пинкер, С. (1989). Обучаемость и познание: приобретение структуры аргументов. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Google Scholar
Престон, С. Д., и де Ваал, Ф. Б. М. (2002). Сочувствие: его конечная и ближайшая основы. Behav. Brain Sci. 25, 1–72.
Google Scholar
Слобин Д. И. (1996). «От мысли и языка к мышлению для речи», в Rethinking Linguistic Relativity , ред. Дж. Дж. Гумперц и С. К. Левинсон (Кембридж: издательство Кембриджского университета), 70–96.
Google Scholar
Слобин Д. И. (2003).«Язык и мышление в Интернете: когнитивные последствия лингвистической относительности», в «Язык в сознании: достижения в изучении языка мышления», , ред. Д. Гентнер и С. Голдин-Мидоу (Кембридж, Массачусетс, Массачусетс, США), 157– 192.
Google Scholar
Талми, Л. (2000). К когнитивной семантике , Vol. 2. Камбридж: MIT Press.
Google Scholar
Томаселло, М. (1999). Культурные истоки человеческого познания. Кембридж: Издательство Гарвардского университета.
Google Scholar
Выготский, Л. С. (1978). Разум в обществе. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Google Scholar
Уорф, Б. Л. (1956). Язык, мысль и реальность. Кембридж, Массачусетс: MIT Press.
Google Scholar
Витгенштейн, Л. (1953). Философские исследования. Оксфорд: Бэзил Блэквелл.
Google Scholar
Цинкен, Дж. (2008). Метафора «лингвистической относительности».’ Hist. Филос. Psychol. 10, 1–10.
Google Scholar
Златев Дж. (1997). Расположенный воплощение: исследования возникновения пространственного значения. Стокгольм: Gotab.
Google Scholar
Златев, Дж. (2007). «Язык, воплощение и мимесис» в Body, Language and Mind: Embodiment , Vol. 1, ред. Т. Зиемке, Я. Златев и Р. Франк (Берлин: Mouton de Gruyter), 297–337.
PubMed Аннотация | Google Scholar
Златев, Я.(2008a). От редакции: диалектика сознания и языка. J. Сознание. Stud. 15, 5–14.
Google Scholar
Златев Дж. (2011). От когнитивной к интегральной лингвистике и обратно. Intellectica 56, 125–147.
Google Scholar
Златев, Дж. (2012). Когнитивная семиотика: развивающаяся область трансдисциплинарного изучения значения. Public J. Semiotic. 4, 2–24.
Google Scholar
Златев, Я., Бломберг, Дж., И Дэвид, К. (2010). «Транслокация, язык и категоризация опыта», в Пространство в языке и познании: современное состояние и новые направления, , ред. В. Эванс и П. Чилтон (Лондон: Equinox), 389–418.
Google Scholar
Влияет ли язык, на котором я говорю, на то, как я думаю?
Верно ли, что язык, на котором я говорю, формирует мои мысли?
Люди задают этот вопрос сотни лет.Лингвисты обращали на это особое внимание с 1940-х годов, когда лингвист по имени Бенджамин Ли Уорф изучал хопи, язык коренных американцев, на котором говорят в северо-восточной Аризоне. Основываясь на своих исследованиях, Уорф утверждал, что носители хопи и носители английского видят мир по-разному из-за различий в их языке.
Мы узнали, что ответ на этот вопрос сложен. В некоторой степени это вопрос курицы и яйца: вы не можете думать о вещах, для которых у вас нет слов, или вам не хватает слов для них, потому что вы не думаете о них? Отчасти проблема в том, что здесь задействовано нечто большее, чем просто язык и мысль; есть еще культура.Ваша культура — традиции, образ жизни, привычки и т. Д., Которые вы перенимаете у людей, с которыми живете и с которыми взаимодействуете, — формирует то, как вы думаете, а также то, как вы говорите.
Есть язык под названием кууку йимитирр (на котором говорят в Северном Квинсленде, Австралия), в котором нет таких слов, как левый и правый или передний и задний. Его
говорящих всегда описывают места и направления, используя слова кууку йимитирр для обозначения севера, юга, востока и запада. Итак, они никогда не скажут, что мальчик стоит перед домом; вместо этого они сказали бы, что он стоит (например) к востоку от дома.Они также, без сомнения, подумали бы, что мальчик стоит к востоку от дома, в то время как говорящий по-английски будет думать о нем как о стоящем перед домом. Повлиял ли наш язык на наш образ мышления? Или разница в культурных привычках повлияла как на наши мысли, так и на наш язык? Скорее всего, культура, образ мышления и язык выросли вместе.
Проблема также не ограничивается отдельными словами. В английском языке форма глагола в предложении говорит о том, описывает ли он прошлое или настоящее событие ( Мэри идет vs. Мария прошла ). Хопи этого не требует; вместо этого формы его глаголов говорят о том, как говорящий узнал информацию, поэтому вы должны использовать разные формы для информации из первых рук (например, Я голоден ) и общеизвестной информации (например, , небо синее ) . Конечно, англоговорящие люди могут включить такую информацию (например, , я слышал, Мэри прошла тест ), но это не обязательно. Уорф полагал, что из-за этой разницы носители хопи и англоговорящие по-разному думают о событиях, носители хопи больше сосредотачиваются на источнике информации, а англоговорящие больше сосредотачиваются на времени события.
Объекты также обрабатываются по-разному синтаксисом разных языков. В английском языке некоторые существительные (например, bean ) являются «счетными» и могут иметь множественное число ( beans ), в то время как другие являются «массовыми» и не могут быть множественными (у вас может быть две чашки риса, но не две. рис). Другие языки, например японский, не делают этого различия; вместо этого для всех существительных используются классификаторы, такие как cup of. Исследователи изучают, помогает ли это свойство языка англоязычным людям лучше понимать различие между субстанциями и отдельными объектами.
Вот еще один пример. Уорф сказал, что, поскольку английский рассматривает время как разбитое на части, которые можно посчитать — три дня, четыре минуты, полчаса, — носители английского языка склонны рассматривать время как группу объектов — секунды, минуты, часы — а не как плавный непрерывный поток. По его словам, это заставляет нас думать, что время — это «вещи», которые можно сэкономить, потратить или потерять. Он сказал, что хопи не говорят о времени в таких терминах, поэтому они думают о нем иначе; для них это непрерывный цикл.Но это не обязательно означает, что наш язык навязывает нам определенный взгляд на время; также может быть, что наш взгляд на время отражается в нашем языке или что то, как мы относимся ко времени в нашей культуре, отражается как в нашем языке, так и в наших мыслях. Кажется вероятным, что язык, мысль и культура образуют три нити косы, каждая из которых влияет на другие.
Но ведь люди думают языком, не так ли?
В большинстве случаев да. Но не всегда. Вы легко можете вызвать мысленные образы и ощущения, которые трудно описать словами.Вы можете подумать о звучании симфонии, форме груши или запахе чесночного хлеба. Ни одна из этих мыслей не требует слов.
Значит, можно думать о чем-то, даже если у меня нет слова для этого?
Да. Возьмем, к примеру, цвета. Существует бесконечное количество разных цветов, и не у всех есть свои названия. Если у вас есть банка с красной краской, и вы медленно добавляете в нее синюю, капля за каплей, она очень медленно изменится на красновато-пурпурный, затем пурпурный, а затем синевато-фиолетовый.Каждая капля очень незначительно меняет цвет, но нет ни одного момента, когда она перестанет быть красной и станет пурпурной. Цветовая гамма сплошная. Однако наш язык не непрерывен. Наш язык заставляет нас разбивать цветовую гамму на «красный», «фиолетовый» и так далее.
У дани Новой Гвинеи есть только два основных цветовых термина в своем языке: один для «темных» цветов (включая синий и зеленый) и один для «светлых» цветов (включая желтый и красный). Их язык разбивает цветовую гамму иначе, чем наш.Но это не значит, что они не видят разницы между желтым и красным; исследования показали, что они могут видеть разные цвета так же, как англоговорящие.
В русском языке есть два разных слова для обозначения голубого и синего. Означает ли это, что русскоязычные люди думают о них как о «разных» цветах, в то время как одно слово (синий) заставляет англоговорящих думать о них как об одном и том же? Может быть. Вы думаете о красном и розовом как о разных цветах? Если это так, возможно, вы находитесь под влиянием вашего языка; в конце концов, розовый на самом деле просто светло-красный.
Итак, наш язык не заставляет нас видеть только то, для чего он дает нам слова, но он может повлиять на то, как мы объединяем вещи в группы. Одна из задач ребенка, изучающего язык, — выяснить, какие вещи называются одним и тем же словом. Узнав, что сенбернар в семье — собака, ребенок может увидеть корову и сказать собака , думая, что эти две вещи считаются одним и тем же. Или ребенок может не осознавать, что чихуахуа соседа тоже считается собакой. Ребенку необходимо узнать, какой круг предметов охватывает слово собака .Мы учимся группировать похожие вещи и давать им одинаковые ярлыки, но то, что считается достаточно похожим, чтобы подпадать под один ярлык, может варьироваться от языка к языку.
Другими словами, язык влияет не столько на то, о чем мы можем думать или даже то, о чем мы думаем, сколько на то, как мы разбиваем реальность на категории и маркируем их. И в этом, наш язык и наши мысли, вероятно, находятся под сильным влиянием нашей культуры.
А как насчет всех этих эскимосских слов о снеге?
Вы, наверное, слышали, что у эскимосов есть десятки (или даже сотни!) Слов для обозначения снега.Люди часто используют это утверждение, чтобы показать, что то, как мы смотрим на мир, и то, как мы говорим о нем, тесно связаны. Но это просто неправда, что у эскимосов необычайно много слов для обозначения снега. Во-первых, эскимосский язык не один; Люди, которых мы называем «эскимосами», говорят на разных языках в языковых семьях инуитов и юпиков. И даже если мы выберем один-единственный диалект одного языка, мы не найдем много доказательств того, что в нем больше слов для обозначения снега, чем в английском. Во-первых, возникает вопрос о том, что считается словом: в английском языке мы можем комбинировать слова, чтобы получить составные формы, такие как snowball и snowflake , и мы можем добавлять так называемые «флективные» окончания, чтобы получить snowed и идет снег .В эскимосских языках гораздо больше словообразовательных процессов, чем в английском, поэтому одно «корневое» слово (например, snow ) может быть основой для сотен связанных слов. Считать каждую из них по отдельности вряд ли справедливо. Если вы посчитаете только корни, вы обнаружите, что эти языки не сильно отличаются от английского. В конце концов, в английском много слов для обозначения снега; у нас снег, мокрый снег, слякоть, мороз, метель, лавины, занос, порох и шквал, а если вы заядлый лыжник, вы, вероятно, знаете даже больше.
Значит, изучение другого языка не изменит моих мыслей?
Не совсем, но если новый язык сильно отличается от вашего собственного, он может дать вам некоторое представление о другой культуре и другом образе жизни.
Для получения дополнительной информации
Нунберг, Джеффри. 1996. «Снежная слепая». Естественный язык и лингвистическая теория 14: с. 205-213.
Пуллум, Джеффри. 1991. Большой эскимосский словарный обман и другие непочтительные эссе по изучению языка. Чикаго: Издательство Чикагского университета.
Автор: Бетти Бирнер
Загрузите этот документ в формате pdf.
Язык и мышление — Общая психология
Мышление и интеллект
Цели обучения
- Объясните взаимосвязь между языком и мышлением
Что вы думаете ?: Значение языка
Подумайте, что вы знаете о других языках; возможно, вы даже говорите на нескольких языках. Представьте на мгновение, что ваш ближайший друг свободно говорит на нескольких языках.Как вы думаете, этот друг думает по-разному в зависимости от того, на каком языке говорят? Возможно, вы знаете несколько слов, которые невозможно перевести с исходного языка на английский. Например, португальское слово saudade возникло в 15 веке, когда португальские моряки уезжали из дома, чтобы исследовать моря и отправиться в Африку или Азию. Те, кто остался позади, описали пустоту и нежность, которые они чувствовали, как saudade (рис. 1) . Слово стало выражать множество значений, включая потерю, ностальгию, тоску, теплые воспоминания и надежду.В английском нет ни одного слова, которое бы включало все эти эмоции в одно описание. Указывают ли такие слова, как saudade , на то, что разные языки порождают у людей разные модели мышления? Как вы думаете??
Рисунок 1. Эти два произведения искусства изображают саудаде. (а) Саудаде де Наполес, что переводится как «пропавший Неаполь», была написана Бертой Вормс в 1895 году. (б) Альмейда Джуниор нарисовала Саудаде в 1899 году.Язык действительно может влиять на то, как мы думаем, эта идея известна как лингвистический детерминизм.Одна из недавних демонстраций этого феномена заключалась в различиях в том, как люди, говорящие на английском и китайском языках, говорят и думают о времени. Англоговорящие люди склонны говорить о времени, используя термины, описывающие изменения по горизонтали, например, говоря что-то вроде «Я отстаю от графика» или «Не забегай вперед». В то время как носители китайского языка также описывают время в горизонтальных терминах, нередко также используются термины, связанные с вертикальным расположением. Например, прошлое можно описать как «восходящее», а будущее как «плохое».Оказывается, эти языковые различия приводят к различиям в результатах когнитивных тестов, предназначенных для измерения того, насколько быстро человек может распознавать временные отношения. В частности, когда давали серию задач с вертикальной подготовкой, носители китайского языка быстрее распознавали временные отношения между месяцами. Действительно, Бородицкий (2001) рассматривает эти результаты как предположение о том, что «языковые привычки поощряют мыслительные привычки» (стр. 12).
Язык не определяет полностью наши мысли — наши мысли слишком гибки для этого — но привычное использование языка может повлиять на нашу привычку мыслить и действовать.Например, некоторые языковые практики, кажется, связаны даже с культурными ценностями и социальными институтами. Речь идет о падении местоимения. Такие местоимения, как «я» и «вы», используются для обозначения говорящего и слушателя речи на английском языке. В английском предложении эти местоимения нельзя отбросить, если они используются в качестве подлежащего. Так, например, «Я ходил в кино вчера вечером» — это нормально, но «Сходил в кино вчера вечером» не на стандартном английском языке. Однако в других языках, таких как японский, местоимения могут быть и фактически часто удаляются из предложений.Оказалось, что люди, живущие в тех странах, где говорят на языках с падением местоимений, как правило, имеют более коллективистские ценности (например, сотрудники имеют большую лояльность по отношению к своим работодателям), чем те, кто использует языки без местоимений, такие как английский (Kashima & Kashima, 1998 ). Утверждалось, что явная ссылка на «вы» и «я» может напоминать говорящим о различии между собой и другим, а также о различии между людьми. Такая языковая практика может служить постоянным напоминанием о культурных ценностях, что, в свою очередь, может побуждать людей выполнять языковую практику.
Одна группа исследователей, которые хотели исследовать, как язык влияет на мышление, сравнила, как англоговорящие и народ дани из Папуа-Новой Гвинеи думают и говорят о цвете. У Dani есть два слова для обозначения цвета: одно слово для светлый и одно слово для темный . Напротив, в английском языке 11 цветных слов. Исследователи выдвинули гипотезу, что количество цветовых терминов может ограничить способы, которыми люди дани концептуализируют цвет. Однако дани умели различать цвета с той же способностью, что и англоговорящие, несмотря на то, что в их распоряжении было меньше слов (Berlin & Kay, 1969).Недавний обзор исследований, направленных на определение того, как язык может влиять на что-то вроде восприятия цвета, предполагает, что язык может влиять на явления восприятия, особенно в левом полушарии мозга. Вы можете вспомнить из предыдущих глав, что левое полушарие ассоциируется с языком для большинства людей. Однако правое (менее языковое полушарие) мозга меньше подвержено языковым воздействиям на восприятие (Regier & Kay, 2009)
Ссылка на обучение
Узнайте больше о языке, овладении языком и особенно о связи между языком и мышлением из следующего видео CrashCourse:
Вы можете просмотреть стенограмму «Язык: ускоренный курс психологии №16» здесь (открывается в новом окне).
Лицензии и авторство (Щелкните, чтобы развернуть)Лицензионный контент CC, Оригинал
лицензионного контента CC, ранее публиковались
Все права защищены. Содержание
Как язык влияет на наше мышление
Одна из величайших способностей людей — это язык.
Так долго люди считали слова простыми ярлыками для объектов, а языки — разными способами связать слова вместе, чтобы передать мысли, чувства и концепции.Но язык — это нечто большее. Благодаря этому мы можем обмениваться сложными мыслями и идеями друг с другом, будь то произнесение вслух или написанное чернилами. Кроме того, с помощью языка мы можем вызывать эмоции, воображение и действия.
Сейчас, конечно, в мире нет единого языка. Сегодня их более 7000! И все эти языки во многом отличаются друг от друга; все они имеют разные звуки, словарный запас и структуру.
Теперь возникает вопрос: влияет ли язык на то, как мы думаем? Многие предполагали, что это так! Это расширяет нашу перспективу, углубляет наши знания и меняет то, как мы воспринимаем мир. Но как это?
Язык и культура неразрывно связаныЯзык — это не просто способ общения, это компонент культуры, который делает его уникальным и специфическим. При обсуждении языка и культуры часто упоминается фраза «язык — это культура, а культура — это язык», потому что они всегда взаимосвязаны.Это означает, что язык, на котором вы говорите, отражает ваши ценности и убеждения.
По словам лингвиста-антрополога Дэниела Эверетта, язык можно рассматривать как культурный инструмент для связи ценностей и идеалов сообщества, который со временем формируется и формируется этими жителями. Например, глядя на множество идиом в китайской культуре о семье, вы определенно можете увидеть, насколько они ценят эти отношения. Другой — с уникальным корейским словом «нунчи» (что означает «мера глаз»), которое не имеет английского перевода.Это слово относится к корейской вере в определение того, как люди думают и чувствуют, чтобы создать связь, доверие и гармонию.
Из этих примеров (и, возможно, вы можете подумать о своей культуре), вы заметите, что общество и язык взаимно важны друг для друга. Потому что на языковые способности, знания и навыки каждого человека в некоторой степени влияет социальный контекст того, как его воспитывали и учили. Итак, если вы хотите выучить новый язык, приготовьтесь познакомиться с новым миром, отличным от вашего собственного!
Язык меняет то, как мы видим вещиЕсли вы знакомы с принципом лингвистической относительности, он гласит, что на то, как люди думают о мире, напрямую влияет язык, на котором люди говорят о нем.Или, что более радикально, люди могли воспринимать только те аспекты мира, для которых в их языке есть слова.
Более простой способ объяснить это — восприятие цвета. Количество терминов, используемых для обозначения видимых нами цветов, варьируется от одного языка к другому. Например, англоговорящие люди называют разные оттенки синего синим и голубым. У русскоязычных есть две разные категории для синего: это синий (темно-синий) или голубой (голубой). То же самое проделываем с другим цветом: темно-красным и светло-красным — последний из которых мы называем розовым! При этом ожидается, что люди, говорящие на двух или более языках, будут по-разному рассматривать цвета, потому что разные языки различают цвета по-разному.
Другой пример — со временем. Англоговорящий человек обычно распределяет время слева направо, но с арабским языком время распределяется справа налево. Разные языки также требуют разных способов подсчета. По-французски 92 — это quatre-vingt douze или «четыре двадцатых и двенадцать». Но для английского 92 — это просто девяносто два. Сравните это с китайским, где взаимосвязь между десятками и единицами очень ясна. Здесь 92 написано jiǔ shí èr, что переводится как «девять десять два».Удивительно, правда?
Есть еще много примеров того, как язык влияет на восприятие, например, в отношении пола и описания событий. Но суть в том же: языки не ограничивают нашу способность воспринимать мир или думать о нем, скорее, они фокусируют наше внимание и мысли на определенных аспектах мира.
Что это означает для двуязычныхУчитывая то, над чем мы работали, неудивительно, что те, кто говорит на нескольких языках, видят мир по-разному.Многочисленные исследования показали, что новый язык может изменить то, как человеческий разум собирает информацию, что позволяет двуязычным (и даже многоязычным) иметь более одного взгляда на конкретную проблему. Скажем, для лиц, принимающих решения, это может облегчить переговоры и способность видеть обе стороны спора и разные точки зрения.
Двуязычие дает еще больше преимуществ, таких как улучшенная производительность, лучшая память и повышенная уверенность. Вот почему транснациональные компании стремятся нанять больше двуязычных, а также вооружить своих сотрудников навыками международного языка, которые они могут использовать на рабочем месте и при взаимодействии с клиентами и клиентами, например, в сфере здравоохранения и финансов.
Ваша организация делает то же самое? Потому что теперь, когда вы знаете, насколько мощным является язык, вы можете пересмотреть свои усилия по корпоративному обучению. Свяжитесь с нами, чтобы узнать, как ускорить изучение языка в вашей компании.
О связи между языком и мышлением — краткий обзор социолингвистики — СОЦИАЛЬНЫЕ ИННОВАЦИИ онлайн-ЖУРНАЛ
Влияют ли мысли на язык или язык влияет на мышление? Узнайте, что показывают недавние исследования по этой теме.
Вопрос о том, оказывает ли язык какое-либо влияние на работу человеческого мышления, ставит в тупик исследователей в различных областях исследований с начала 1900-х годов. С развитием междисциплинарных областей, которые варьируются от нейробиологии и робототехники до искусственного интеллекта, когнитивной психологии и философии языка, недавно вновь возникли дебаты о взаимодействии между языком и мышлением. Язык — это просто инструмент, который мы используем только для общения? Или это шаблон, который формирует то, что и как мы думаем? Ответ на эти вопросы — ключ к одной из самых глубоких загадок человечества.Однажды найденная, она, несомненно, откроет новые возможности во многих областях исследований.
Взаимосвязь между человеческим языком и мышлением в основном изучалась в рамках двух основных противоположных парадигм. Коммуникативная концепция языка (Carruthers and Boucher, 1998) постулирует независимую связь между языком и мышлением, язык — это просто инструмент, который люди используют для передачи того, что они думают. Напротив, согласно когнитивному подходу (родной) язык может в различной степени формировать человеческий разум, отсюда и взаимозависимость между языком и мышлением.Последняя теория вращается в основном вокруг гипотезы Сепира-Уорфа (Hoijer, 1954), также известной как лингвистический релятивизм или детерминизм (т.е. язык и мышление относительны или детерминантны друг к другу). После непродолжительного периода популярности в середине 20-го, -го и -го века, он потерял большую часть своих оснований по сравнению с тезисом универсализма Ноама Хомского (Chomsky and Ronat, 2011), который определяет язык как доступный для обучения на основе предустановленного когнитивного программного обеспечения присутствует во всех детских умах.
Однако в последние годы на передний план вышла обновленная версия лингвистического релятивизма, ослабившая доминирующую твердыню коммуникативной концепции языка и стирающая жесткое различие между человеческим языком и мышлением в свете экспериментов, проводимых с помощью компьютерного моделирования ( Elman et al., 1996), которые указывают на то, что человеческий мозг может быть наделен большей пластичностью (то есть способностью мозга изменяться в течение жизни), чем считалось ранее. Основываясь на этих выводах, нео-уорфианство постулирует, что даже если язык радикально не формирует наш взгляд на мир, он все же диктует особый акцент, который мы уделяем определенным аспектам жизни, в зависимости от того, на каком языке мы говорим, где мы на нем говорим и кому.
Все большее количество социолингвистических исследований и отчетов свидетельствует об изменениях, вызванных в мышлении людей языком, на котором они говорят.Существуют исследования, в которых основное внимание уделяется различным способам выражения времени, чисел и пространственной ориентации, чтобы выявить принципиально разные способы восприятия этих концепций носителями разных языков (Boroditsky, 2011; Boroditsky and Gaby, 2010; Levinson and Wilkins, 2006). Двуязычные люди часто признаются, что чувствуют себя более раскованными на своем неродном языке, когда они испытывают легкость ругаться или сказать «я люблю тебя», чего им совершенно не хватает на их родном языке (Collins, 2016).Исследования показывают, что азиатские языки, такие как японский или корейский, которые демонстрируют более сложные системы выражения вежливости, чем западные языки, сочетаются с (коллективным) мышлением, которое сравнительно более чувствительно к собеседнику, чем к говорящему, и более сосредоточено на отношениях между собеседников, чем западный эгоцентричный (индивидуалистический) взгляд на мир (Ямамото, 2006).
Взаимодействие между языком и мышлением выходит далеко за рамки теоретической области специализированных исследований и проявляется ежедневно.Примеры не ограничиваются носителями английского языка, которые, как правило, ведут себя более неформально при использовании английского языка, учитывая знакомство, подразумеваемое одинаково формальным и неформальным местоимением you . Ценности определяются, среди прочего, языком. Например, носитель румынского языка будет иметь тенденцию быть более прямым, более самоуверенным, более позитивным в отношении своих действий, чем в отношении действий других людей, по сравнению с носителем японского языка, который склонен быть более вежливым, более самоуверенным. -Надежный и скромный по отношению к самому себе, и, следовательно, использование более негативного самосознания.Но при переключении на японский язык тот же румынский автоматически становится менее прямым и скромным, чем когда он говорит на своем родном языке, и это преобразование отчасти является прямым результатом сложной системы вежливости, встроенной в японский язык. Некоторые носители этих двух языков утверждают, что изучение другого языка заставило их изменить свое видение мира, сделав их, например, более решительными или более самоуверенными. Таким образом, взаимодействие между языком и мысленным кругом особенно актуально в нынешней мультикультурной и многоязычной среде, в которой мы живем.
Список литературы
Бородицкий Л. (2011). Как язык формирует мышление в Scientific American , 304 (2), 62-65.
Бородицкий, Л. и Габи, А. (2010). Воспоминания о временах востока; Абсолютные пространственные представления времени в сообществе австралийских аборигенов в Psychological Science 21 (11), 1635-1639.
Каррутерс, П. и Баучер, Дж. (1998). Язык и мысль: междисциплинарные темы . Кембридж: Издательство Кембриджского университета.
Хойер, Х. (1954). Язык в культуре: Конференция о взаимосвязи языка и других аспектов культуры . Чикаго: Издательство Чикагского университета.
