Журнал для карточек гадкий я: Ошибка 404. Страница не найдена — Объявления на сайте Авито

Содержание

Карточки Магнит Миньоны — Гадкий я З и Журнал и жетоны

Карточки Магнит Миньоны — Гадкий я З и Журнал и жетоны

Все прикольные обзоры «Вредные игрушки» тут
https://www.youtube.com/playlist?list=PLU8sZN5U-UHOs3Za55ooVdck0cQ7MRw9U

====================

Самые свежие обзоры игрушек и другие классные видео тут
https://www.youtube.com/playlist?list=LLSwZDdGEOY4lwk0rwDfoobQ

Группа «Обзор игрушек» ВКонтакте — Новости, Обзоры от Участников и Конкурсы тут http://vk.com/tovarischsafronovgru

Инстаграм http://instagram.com/tovarischsafronov

Подписываемся на канал «Обзоры игрушек» — постоянно выходят новые видео с различными обзорами игрушек и просто много прикольных видео https://goo.gl/nTf5Ov

«Обзор игрушек» — канал отличный
Гостей список у нас приличный:
Гоблин, Спайдермен и Соник
Пакмэн, Джокер, Смурфик, Гномик
Бэтмен, Пупс, Машинка, Йода
Салли, Майк, Бильбо и Фродо
Лего, Киндер, Квадрокоптер

Гобка Боб, Змея, Трансформер
Динозавры, Пистолеты
Зомби, Хищники, Ракеты
Халк, Трэш-Монстрики, Дэдпул
Ниндзя, Гримлок и Дэдпул…
Да, Дэдпул пришел два раза —
вот такая он зараза 🙂
Даже Гена Крокодил
С Чебурашкой приходил
Кре-о, Мегаблокс и Брик
Сплинтер приходил старик
Черепашек приводил
Все игрушки для детей
Много сказочных зверей
Мотоциклы, Танки, Пушки
И другие все игрушки!

«Toys review» — the greatest channel
A lot of toys on our travel
Goblin, Spider-Man and Sonic
Pacman, Joker, Electronic
Batman, Cars and Master Yoda
Sally, Mike, Bilbo, Frodo
Lego, Kinder, Quadcopters
Sponge Bob, toy Snake and Transformers
Dino, Guns, Predators, Hulk
Zombie, Aliens, Mustang
Ninja, Grimlok and Deadpool
Trash Monsters again Deadpool

Because Deadpool is super-cool
Dolls and Soldiers, Robots, Fighters
Spliner, Shredder, Teenage Mutants
And a lot of other toys
Toys for girls and toys for boys

Деловой vs. разговорный английский. Сравниваем в карточках — Skyeng Magazine

Уважаемые читатели! Обращаем ваше внимание на подборку ценных выражений. Говорить на подобном не совсем человеческом английском вряд ли нужно. Но знать разницу между языком официальных документов и разговорными выражениями полезно.

Despicable описывает кого-то максимально недостойного, злого и подлого. Обаятельный суперзлодей Грю — герой мультфильма «Despicable Me» («Гадкий я»). Еще так говорят про поступки, поведение или преступления.

Если вы привыкли особо не церемониться в общении с друзьями, неприятного человека можно назвать a scumbag (букв. «мешок с отбросами»). В английском это не считается нецензурным ругательством, но приятного все-равно мало — лучше не говорить так людям в лицо.

Чтобы объявить начальству, что вы больше не намерены сидеть в душном офисе, а хотите облагораживать город своими высокохудожественными граффити, используйте глагол to resign (уволиться).

Коллегам по отделу эти же новости можно сообщить со словом to quit — оно более разговорное: «I decided to quit. Don’t even try to stop me» («Я решил уволиться. Даже не пытайтесь меня остановить»).

В деловом имейле используйте фразу to have a high opinion of smth/smb, чтобы сказать, что вы высокого мнения о компании или их продукте.

Чтобы повыпендриваться своими познаниями в английском, пригодится идиома: the best thing since sliced bread (букв. «лучшее, что придумали после нарезанного хлеба»). Это наивысший уровень похвалы — лучше пока ничего не придумали.

Разобраться в английском сленге — все равно что выучить еще один язык, ведь словарный запас увеличится в разы. Начать можно с интенсива: 14 дней, 16 писем с тематическими подборками сленга, советами по запоминанию слов, разбором частых ошибок и морем подарков. И все это бесплатно.

С помощью arduous можно описать любую задачу или занятие, которые требуют много энергии — от усталости и напряжения можно свалиться с ног. Так стоит поделиться впечатлениями о перестановке в офисе с начальством.

А вот друзьям можно сказать, что двигать мебель — это самый настоящий slog (утомительная работа). Используется и как глагол: «He’s been slogging away at his new book» («Он трудится над своей новой книгой»).

To consume (потреблять, съесть) и образованное от него существительное consumption (потребление) встречаются в серьезных изданиях вроде The New York Times: «The daily wine consumption significantly decreased in Italy» («Ежедневное потребление вина в Италии значительно уменьшилось»). Выбирайте его, если готовите презентацию для иностранных партнеров.

Scarf — это не только «шарф», но и сленговый глагол «слопать» — съесть что-то быстро и с большим удовольствием. Когда добавляете -s к глаголу в Present Simple, f не нужно менять на v, как это происходит с существительным:

scarf (шарф) — scarves (шарфы)
I scarf (я лопаю) — she scarfs (она лопает)

Если вы называете что-то inappropriate, значит это неуместно в данной ситуации: как прийти на корпоратив в парео, когда никто не собирался устраивать гавайскую вечеринку.

Чтобы звучать более разговорно используйте конструкцию smth is a definite no-no

(точно нет, недопустимо): парео еще куда ни шло, но вот в одном купальнике — точно нет.

Если вы учите английский, чтобы устроиться на работу в иностранную компанию или общаться с зарубежными коллегами или партнерами, важно не говорить в офисе на inappropriate language (неподходящем языке). Начните прокачивать бизнес-английский самостоятельно — запишитесь на бесплатный имейл-курс по деловой переписке.

Учите английский для деловой переписки. Это бесплатно

Email‑курс о том, как эффективно общаться с коллегами и партнерами

Скоро на имейл вам придет письмо с инструкцией. А пока запишитесь на бесплатное онлайн-занятие с преподавателем и получите в подарок еще 2 урока.

Получить 2 урока

Обрабатываем заявку

Скоро на имейл вам придет письмо с инструкцией. А в течение часа мы позвоним и подберем удобное время занятия. Продуктивного дня 🙂

Ой, произошла ошибка обработки. Попробуйте еще раз чуть позднее.

Ой, произошла ошибка обработки. Скорее всего, такой имейл или телефон уже зарегистрирован.

Глагол to appropriate — более официальный синоним слова to steal. Часто используется в статьях и книгах на тему политики и экономики, когда речь о незаконном присвоении средств или имущества.

Если у вас взяли попользоваться ручку и так и не вернули, кажется, слишком грубо обзывать человека вором — you stole it. Для таких ситуаций подойдет разговорное to pinch — «стянуть, стырить». Оно понижает градус серьезности обвинений, но все-равно намекает, что ручку дарить вы не собирались.

Unpleasant odor — это то же самое, что и bad smell, только более формально, а значит и менее резко. Само по себе слово

odor уже намекает на не очень приятный запах. Поэтому если услышите фразу «you have body odor», знайте, что это не комплимент, — значит от человека пахнет потом.

Для ситуаций, когда не нужно подбирать выражения покорректней, сгодится to stink (вонять). А образованным от него существительным stinker можно обозвать особенно поганый день: «It’s been a real stinker of a day».

Так учтиво и официально покинуть помещение — please vacate the premises — вас попросят в метро или в торговом центре. Такую фразу можно услышать и от особенно вежливого охранника, если вы забрались на чужую частную территорию.

Shove off — далеко не такое вежливое выражения, если обращаться так к незнакомым людям. С друзьями все зависит от интонации: вас действительно уже довели до ручки или у вас просто такая манера общения.

To make an exit — формальный синоним знакомого глагола

to leave (уйти), на русский можно перевести как «ретироваться». Вряд ли вы всерьез так скажете в повседневном разговоре, только если в шутку: «Официант несет счет, я ретируюсь».

Совсем разговорный вариант — выражение to do a runner (сделать ноги, смыться). Оно подразумевает, что вы убегаете от какой-то неприятной или сложной для вас ситуации.

Юрий Манн «Память-счастье, как и Память-боль…» — 2

Начало см. https://zotych7.livejournal.com/2764937.html

Довоенное

Когда в ИМЛИ (в котором я тогда работал) по случаю Дня Победы устроили нечто вроде вечера воспоминаний о военной поре, я почувствовал, что для многих это уже “уходящая натура”. А довоенная пора — “натура” уже просто “ушедшая”, вроде мезозойской эры.

Людям же моего поколения (я уже не говорю о старших, тех, кто воевал) вспоминается многое, вспоминается со смешанным чувством — теплоты и грусти, как вспоминается детство, каким бы оно ни было.

Я поступил в школу в 1937 году (тогда принимали восьмилеток) и проучился аккурат до начала войны, успев пройти четыре класса.

Школа — № 281 по Уланскому переулку — была типовой, такие совершенно одинаковые четырехэтажные здания выросли перед войной как грибы во всех концах города. Потом здания несколько обустроили, соединив два крайних выступа одноэтажным павильоном для физкультурных занятий. Но в мое время уроков физкультуры не было или они проводились очень редко, от случая к случаю, зато было пение, и, помнится, все четыре года мы разучивали одну песню — про кукушку: “Ку-ку! Ку-ку” / Беспечно я живу, / И слышно издалека / Мое ку-ку-ку-ку”. И не только наш класс: бывало, сбежишь с урока, в школе — тишина, но издали раздается до боли знакомое: “Ку-ку, ку-ку…” и т.д. Ну, думаешь, началось пение…

Из 281-й школы вышли знаменитые люди, например, футболист Игорь Нетто, ученый Владимир Топоров; но учились они уже позже меня.

А напротив школьного двора находился дом, который чуть было не сыграл в моей жизни бо┬льшую роль, чем школа.

Это было деревянное двухэтажное строение, точнее, сарай, внутри которого царили грязь, скверные запахи и невероятная нищета. Дом до предела был заселен, как говорили, армянами; но знающие люди поясняли, что это не армяне, а ассирийцы. Работали они почти все чистильщиками обуви в разных районах Москвы.

Надо же было случиться, что мальчик из этого дома, Зумайка Данилов, очутился со мной в одном классе. Мальчишка он был отчаянный, ничему учиться не хотел и никого не признавал, что показалось тогда мне, домашнему ребенку, высшей доблестью. Короче говоря, я подпал под его влияние, вместе с ним дерзил учителям и сбегал с уроков; и склоняли нас вместе на родительских собраниях, с которых мама моя приходила смертельно расстроенная.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы Зумайку не оставили в первом классе на второй год. Но и во второй год он не смог овладеть необходимой премудростью (не помню даже, выучился ли он читать), и его должны были снова оставить в первом классе. Но на третий год в первом классе не оставляли, Данилова отчислили, и таким образом он исчез и из школы, и из моего поля зрения.

Много лет спустя я увидел его мать близ Ярославского вокзала, около киоска для чистки обуви (я жил тогда на Лосиноостровской и часто проходил мимо этого киоска). Однажды я остановился, и женщина не столько узнала, сколько, наверное, догадалась, кто я.

— Небось, выучился, инженером стал, — сказала она с горечью. — А мой Зумайка все ботинки чистит…

Первые мои школьные годы совпали со страшной порой: 37-й год, как я уже сказал, — год моего поступления. Понимал ли я, что творится вокруг? Увы, нет. Родителей моих, скромных совслужащих, беспартийных (отец инженер-экономист, мать секретарь-стенографистка), репрессии не коснулись, и дома об этом не говорили или, если говорили, то так, чтобы я не слышал. Естественно, не говорили об этом и в школе. В памяти остался лишь такой случай. В нашем классе был мальчик, кажется, по фамилии Буткевич; он сидел за первой партой, был прилежен, аккуратен, молчалив и ни с кем, как говорят, не водился. Когда он вдруг исчез, никто этого вначале не заметил. А потом кто-то сообщил, что у Буткевича отец оказался врагом народа и сын, следовательно, ему пособлял. Подивились, как это могло случиться с таким скромным мальчиком, но вскоре о нем забыли.

Зато о чем постоянно думали и не забывали — это о предстоящей войне, войне победоносной, героической, в которой Советский Союз сокрушит Германию и всех фашистов. Гайдар со своей “Военной тайной” и “Тимуром и его командой”, фильмы вроде “Мы из Кронштадта” делали свое дело. Мое поколение воспитывалось в ненависти к фашизму, в сочувствии трудящимся всего мира (в том числе и немецким), в твердой уверенности, что скоро пробьет час всемирного братства и освобождения. Если бы в то время были известны строки Павла Когана: “Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще умрем в боях, / Чтоб от Японии до Англии / Сияла родина моя”, они встретили бы у нас полное одобрение.

Поэтому замирение с Гитлером, “пакт Молотова—Риббентропа” вызвали у меня некоторое смущение (постольку, поскольку я вообще мог интересоваться — конечно, весьма слабо! — политикой). А начало войны с фашистами воспринималось как некое восстановление закономерности. И победа над фашистами, казалось, наступит незамедлительно.

Всех тягот, ужасов, наконец, длительности военной страды я себе не представлял. Конечно, не представляли и многие взрослые. Семья одного моего товарища, наслушавшись предостережений о возможных налетах немецкой авиации на Москву, отправилась в эвакуацию… в Сталинград! А другая семья решила пересидеть тревожное время в какой-то деревушке в Смоленской области, где вскоре и угодила под власть оккупантов.



Подросток военных лет

Но моя семья в эвакуацию не поехала. Мама работала в управлении Московско-Рязанской (тогда Ленинской) железной дороги, отец (как сердечник он не состоял на военном учете) — в какой-то проектно-строительной организации (значительно позднее — в Гипровузе).

Ровно через месяц после начала войны начались бомбежки. С подлинно немецкой точностью самолеты прилетали часов в семь вечера и в строго положенное время улетали. В памяти запечатлелся вой сирен и повторяющееся по радио: “Граждане, воздушная тревога…”, а по окончании: “Угроза воздушного нападения миновала, отбой!”.

В то время еще было принято ходить в бомбоубежище. В нашем четырехэтажном доме старой постройки, который до войны намечали к слому, бомбоубежища не было, и все бежали к метро, к станции “Красные ворота”. Ближайшая станция “Кировская” (сейчас “Чистые пруды”) была закрыта, в ней располагался Генеральный штаб, и поезда стрелой проносились мимо плотно заставленного щитами вестибюля. Но к началу воздушных атак движение приостанавливалось везде, и все станции, вернее туннели, отдавались под бомбоубежища.

Люди брали с собой и самое необходимое — какую-нибудь подстилку и подушечку-думку — и самое дорогое. Моя мама одной рукой вела меня, а в другой несла портативную пишущую машинку марки “Ремингтон”, купленную как раз перед войной после долгих сомнений, колебаний и денежных подсчетов. Вещь эта по тем временам была очень дорогая, но для машинистки-стенографистки необходимая.

Располагались, как я уже сказал, в туннеле, для чего между рельсов настилались доски, и можно было если не спать, то хоть вздремнуть.

Однажды для поддержания духа детей в туннель спустилась группа детских писателей. Отчетливо помню выступление Маршака, взгромоздившегося на какой-то ящик и читавшего: “Проходили мы частицы не и ни, / А в селе стояли фрицы в эти дни…” и т.д. Потом я не раз слышал Маршака по радио и научился в совершенстве воспроизводить его голос. До этого моим любимым предметом для подражания был Владимир Яковлевич Хенкин, и бывало, на пионерских сборах в школе меня просили почитать что-нибудь “за Хенкина”, что я охотно делал, читая рассказы Зощенко (впрочем, о его авторстве я в то время не знал).

С подражанием Маршаку тоже связан один памятный для меня эпизод, относящийся к значительно более позднему времени, когда я работал в Доме детской книги. Ежегодно здесь проводились встречи с виднейшими детскими писателями, к чему специально готовились: например, радиофицировались все помещения, потому что в Лектории участники и слушатели не помещались.

И вот как-то еще до начала мероприятия я пробрался в пустой Лекторий и в микрофон голосом Маршака вначале произнес несколько приветственных слов, а потом стал читать стихотворения, одно за другим, пока не сбежались мои коллеги, возбужденные и чуть-чуть испуганные: как это они могли разрешить пройти незамеченным и не встретить такого почетного гостя…

В сентябре 41-го меня с мамой тоже отправили в эвакуацию. Это была не совсем типичная эвакуация: поскольку мама работала в управлении Московско-Рязанской железной дороги и рассчитывала на быстрое возвращение, то далеко нас не увезли — в городок Сасово Рязанской области. Здесь было такое же затемнение, как в Москве, рядом — военный аэродром, и по городу ходили летчики в меховых гетрах и с планшетками через плечо, что восхищало нас, мальчишек. Недели три—четыре мы провели в доме у местных жителей (которые вовсе не были обрадованы таким подселением и называли всех эвакуированных “выковыренными”), но потом возвратились в тот же товарный вагон-теплушку, в котором и приехали. И едва немцев отогнали от Москвы на сотню-другую километров, как нас тем же составом привезли в столицу.

Город показался мне неузнаваемым, обезлюдевшим. Снег убирали нечасто, и на улицах скопились сугробы. На стенах были расклеены листовки с приказом Сталина; особенно поразила меня первая фраза: “Сим объявляется в Москве осадное положение” (такого слова я еще не слышал) и последняя: “Провокаторов и паникеров расстреливать на месте”.

В моей школе теперь помещался госпиталь. Учебу в этот год в Москве вообще отменили, и школьники были предоставлены самим себе. Слонялись по улицам, собирали осколки то ли от зажигательных бомб, то ли от зенитных снарядов. К воздушным тревогам привыкли, стали относиться спокойнее и в бомбоубежища, как правило, не ходили. Впрочем, должен сказать, что разрушений было сравнительно немного (видно, центр Москвы усиленно охраняли): в районе, где я жил, разбомбили молочную у начала Кировской (говорили, что немцы метили в телефонную станцию), да еще в середину Сретенского бульвара угодила неразорвавшаяся тысячекилограммовая бомба — мы потом бегали смотреть огромную воронку.

К концу 42-го года мама перешла на другую работу — в новообразованное Министерство танковой промышленности, на ту же должность секретаря-стенографистки. Вначале министром был Зальцман, потом Малышев, о работоспособности и энергии которого мама рассказывала чудеса. Работали ночью, потому что ждали звонка Сталина и потому что вообще был такой стиль. В результате этих постоянных бессонных ночей мама заработала жесточайшую гипертонию.

В связи с маминой работой я вспоминаю подробность, которая сейчас покажется фантастической. Дело в том, что у нас не было ни центрального отопления, ни газа, дров для голландской печки тоже не купишь, и для того, чтобы хоть как-то согреться и приготовить пищу на специально сооруженной железной “буржуйке”, мама каждый день приносила по две огромные сумки использованной, черновой бумаги. Эти бумаги была из секретариата самого министра, и легко можно было заподозрить, что в них содержатся какие-нибудь важные государственные тайны, но охранникам, свободно пропускавшим маму с ее ношей, это не приходило в голову. И это при той шпиономании, которая царила у нас тогда (да и позже)!

Осенью 42-го возобновилась учеба, но в прежнюю школу я не попал (там — госпиталь), определили в новую — вначале в 272-ю, что на Садовом Кольце, потом, с введением раздельного обучения, — в 265-ю, находившуюся по другую сторону Садового, в Скорняжном переулке.

Каждый день я бегал через это Садовое Кольцо туда и обратно.

Танцует солнце в лужицах,

И ветерок в лицо,
            И кружится, и кружится
            Садовое Кольцо!

У подростка военных лет ассоциации с Садовым Кольцом несколько иные, чем у автора этой песни Леонида Завальнюка. По Садовому Кольцу шли грузовики с боеприпасами, однажды один из них загорелся, и время от времени что-то там взрывалось. В этот морозный день у меня в школе украли шапку-ушанку, надо было бежать быстрее, но я не отказал себе в любопытстве — вместе с другими мальчишками постоять совсем близко от машины и понаблюдать.

А вот другая картинка, относящаяся уже к окончанию войны: по Садовому Кольцу гонят колонну пленных, они идут невесело, смотрят понуро вниз, и только в одном месте, минуя Сретенку, почти все поворачивают голову направо: среди однообразных главным образом дореволюционных построек выделяется дом новейшей архитектуры. Говорили, что это дом сотрудников Министерства угольной промышленности, и там действительно жили два моих одноклассника, Поченков и Горшков, — их отцы были заместителями министра угольной промышленности.

Учиться было трудно, отчасти потому, что постоянно хотелось есть. Нет, говорить о голоде я (как и другие москвичи) не имею права; никакое сравнение Москвы с Ленинградом не может иметь место, уже одна хлебная порция (служащим — 600 г., иждивенцам, к котором относились и школьники, — 400 г.) позволяла, что называется, держаться на плаву. Но от чувства недоедания невозможно было отделаться, помнится, я мечтал о том времени, когда смогу купить батон (в нем как раз 400 г.) и съесть его в одиночку.

Однажды мой одноклассник Володя Рожнов пригласил меня зайти по дороге из школы к нему. “Зачем?” — спросил я. “Потом узнаешь”. Вскоре он принес из кухни жареную картошку (у семьи Володи была какая-то связь с деревней). Мало сказать, что картошка была необыкновенно вкусна, но ее еще было очень много — целая сковорода! Конечно, я и не думал говорить Володе, что хочу есть, — он сам решил. Я до сих пор вспоминаю этот его поступок с величайшей благодарностью…

Не в лучшем положении находились наши учителя и те взрослые, с которыми мы сталкивались, например, библиотекари. Мне часто приходилось заниматься в Тургеневской читальне, — эта знаменитая в Москве старинная читальня находилась тогда недалеко от места, где я жил, у начала Сретенского бульвара. Надо было видеть женщин, работавших в этой читальне, изможденных, одетых во что попало! Еще запомнился служивший в этой библиотеке пожилой человек (он мне казался стариком), шаркающий ногами, обутыми в калоши без обуви, которые привязывались к ноге тесемочками.

Тема еды становилась иногда предметом розыгрыша и шуток.

Время от времени в Москве продавали какой-то мучной кисель, называвшийся почему-то “суфле”; ценность этого “суфле” заключалась в том, что оно отпускалось без карточек и большими порциями — чуть ли не по полному бидону. Этим воспользовались мы на уроке немецкого языка, чтобы избежать опроса. Едва учительница открывала журнал, как с задней парты раздавался голос Яши Сегалевича: “Бека Климентьевна, суфле подешевело!”. И начиналась долгая беседа о том, насколько подешевело, где дают и т.д., пока минут за пятнадцать до окончания урока Бека Климентьевна не спохватывалась: “Боже, ведь я еще не успела никого спросить…” Так повторялось из раза в раз.

Да, “суфле” для военной Москвы — специальная тема. Однажды мама повела меня в консерваторию. Пришли задолго до начала, мама — сразу с работы, и в полупустом зале (наши места были на бельэтаже) поила меня суфле, прямо из бидона.


Журнал «Знамя» 2009 г. № 5



Гадкий я — Библиотечный консорциум Мерримак-Вэлли

Гадкий я — Библиотечный консорциум Мерримак-Вэлли — OverDrive ×

Вам могут быть доступны другие названия. Войдите, чтобы увидеть полную коллекцию.

«Гадкий я» — это Гру, подражатель главного злодея, который планирует украсть луну.К несчастью для Гру, другой злодей по имени Вектор хочет украсть его славу. Гру усыновляет трех девочек-сирот, чтобы они стали секретным оружием в своем заговоре против Вектора. Но величайший злодей мира наконец-то справился со своим величайшим испытанием, потому что девочки видят в Гру кое-что еще: потенциального отца.

  • Детали