Расизм и национализм разница: Какая разница между расизмом, нацизмом, национализмом, фашизмом, ксенофобией и шовинизмом?

Расизм и национализм — Концепция сатанизма

В широком смысловом значении расизм это провозглашение определённых рас лучше, а других рас худшее; такое провозглашение базируется на различных антинаучных концепциях (теории расового превосходства опровергнуты) зачастую являющихся реакционными, заключающихся в утверждениях о биотической и психической неравноценности различных рас. В последнем некоторые расы признаются биотически и/или психически неполноценными, неспособными к созданию сложной цивилизации и усвоению высокой культуры; в связи с чем человечество делится на расы-производители, создающие культуру и от того лучше подходящие к управлению, и расы-потребители, подчинённые первым и занимающие нишу рабочих.

Расизм не новое изобретение человечества, он существует очень долгое время и находил своё место ещё в рабовладельческих социумах, где статус рабов в числе прочего обосновывался расовой принадлежностью и соответственно неполноценностью.

Таким образом, расовая дискриминация находила своё обоснование в разных формах, но неизбежно существовала, более того далеко не исчезла не то что из горячих и недалёких умов, но и присутствует в культурах некоторых этносов в настоящем. Насколько обоснован расизм вообще? Так как расовые различия базируются на генетической вариативности, которая отражает изменение и приспособление вида, и имеют внешние объективные проявления (цвет кожи и прочее), то говорить о отсутствии этих различий нелепо. Далее многие современные исследователи, в том числе под давлением так называемой политической корректности, стараются вывести понятие раса и то, что оно отражает из области биологии в социально-культурную; раса понимается не только как биотические особенности крупных групп внутри вида, но и как социально-культурные, то есть, если вспомнить сведения о нации из предыдущего параграфа, раса представляется как макронация, этническая мегасистема.

Итак, в качестве промежуточного заключения могу сказать, что раса зависит, прежде всего, от биотических признаков, а представитель любой расы способен усваивать, воспроизводить и производить культуру любой сложности, так как расовые особенности не являются определяющими факторами в последнем процессе. Следовательно, можно сделать вывод, что расизм ложная концепция, являющаяся в практике реакционным социально-политическим движением обусловленным такими же реакционными, социальными, политическими и подобными мотивами. Индивид может быть глуп или умён, но это зависит от его психики: её качеств и особенностей организации, но никак не от принадлежности к какой-либо расе. Равно так же индивид может быть вороват или ленив, но это зависит от иных факторов, нежели расовая принадлежность. Прочие интересные моменты я разберу в рассказе о национализме, который в многом схож с расизмом.

Национализм – это доктрина и политическая практика утверждающая, что основу крупнейших политических и культурных систем составляют этнические группы – нации. Если проще, то основная роль в создании, сохранении и изменении стран принадлежит нациям, как социально-культурным, так и этническим группам. В свою очередь национализм имеет два направления гражданский и этнический. Исторически первым возник национализм этнический, который усматривал в этнических связях аналог гражданства, совместности и по его типу устраивались первые крупные политические образования – страны, а точнее национальные страны, где большую по количеству граждан и доминирующую в политическом значении составляющую имел определённый этнос. То есть этнический национализм это восприятие как одной нации какого-то определённого этноса и последующие следствия из этого, в том числе определение некоей этнической власти в политическом образовании – стране. Последнее возможно, но не обязательно.

В ходе множества процессов ряд стран стал содержать различные этносы равномерно участвующие и влияющие на все сферы социально-политической и экономической деятельности в своей стране, поэтому возникла и утвердилась новая форма национализма – гражданский. Гражданский национализм воспринимает как единую нацию различные этносы составляющие совокупность граждан политического образования – страны, то есть разделяет понятия нация и этнос. Защищать или критиковать какой-либо из этих национализмов здесь я не буду, а уделю внимание деструктивной форме национализма – нацизму.

Нацизм является политической производной от определённого национализма, а точнее от социалистического, если рассматривать его с точки зрения исторической практики.

Причин возникновения конкретного нацизма множество и они различны от случая к случаю от частной исторической неприязни одной нации к другой даже приводящей к геноциду до веры в якобы исключительность своей нации и события связанные с этой исключительность в разных формах восприятия (миссионерская цель нации, противостояние миру и подобные глупости). В любом случае эти концепции и убеждённость не отражают действительности, так как любая нация даже взятая как изолированная от среды система весьма разнообразна; говоря проще, в каждой нации есть и гении, и герои, и глупцы, и мерзавцы. Более того, никакая нация не изолированная система и пребывает она в связи не только с другими странами и этносами, но и с природной средой, что является не маловажными факторами в процессах внутри самой нации.

С любым деструктивным национализмом всё сложнее чем с расизмом, так как нация свою идентичность черпает из социально-культурных особенностей, которые в свою очередь создаются и управляются самой нацией, то есть в многом зависят от неё; от того если социально-культурные процессы и продукты нации не очень удачны, тем более в длительном периоде, то можно переносить недостатки продуктов и процессов создаваемых нацией на неё саму делая выводы о качествах самой нации в целом. Эта особенность требует детального разбора.

Но процессы в нации обуславливаются не только активностью самого этноса, но и внешними факторами, роль природной среды на территории проживания нации нельзя исключать. Например, если несколько веков назад происходила многолетняя засуха, приведшая к голоду, то не только заслуга социально-культурных особенностей нации в том, что был всплеск воровства и разбоя, а возможно и началась гражданская война. Но в этом же примере роль нации в предупреждении, решении и компенсации проблем такого рода, тот же запас продовольствия. Но тогда можно привести другой пример, который обосновывает важную роль природной среды в существовании и изменении нации: непреодолимые события, такие как неизлечимые эпидемии, ураганы, наводнения и прочее. Поэтому существование и изменение нации зависит не только от её самой (культуры и социума), но и природной среды совершенно не подчинённой первой.

Из вышесказанного можно сделать вывод о том, что нельзя утверждать о полной зависимости существования нации от неё самой, а значит и переносить полностью вину за неудачные процессы и продукты в социально-культурном существовании нации на неё саму нельзя; кому-то и когда-то могло просто не повезти (непреодолимые внешние (внесистемные) факторы), что не позволяет однозначно говорить, что определённая нация плохая. Безусловно, здесь я обобщаю образ и использую общие понятия, так как национальное многообразие столь велико, что говорить определённее нельзя без того, чтобы уделить внимание какой-либо определённой национальной семье и нациям. А последнее не предмет данного дискурса. Итак, данный аргумент национализма о том, что по всем продуктам и процессам социально-культурного существования нации можно полностью судить о ней неверен. Например, голод в Африке не удивительное явление, так как природные условия там несравнимы с Европой по пригодности к земледелию; и это не доказывает неспособность африканских наций к производственному труду даже по самообеспечению пищей.

Таким образом, если расизм это всегда что-то деструктивное, то национализм в широком смысловом значении выступает как научные теории формирующие доктрину и политическую практику не всегда агрессивного и деструктивного содержания. Посему для определения деструктивного национализма удобнее использовать понятие нацизм и понимать его схожесть с антинаучным расизмом, из которого нацизм наследует многие концепции и суждения в частности, спекулятивность и самолюбование субъекта в общем.

«Ты родился черным, и есть люди, для которых это проблема»: темнокожие люди о расизме в России

• Амалия Затари
• Би-би-си

11 июня 2020

Автор фото, Personal archive

Рой Ибонга приехал в Брянск из Конго в 2017 году. До России он с расизмом никогда не сталкивался

На Россию не распространились охватившие Запад протесты Black Lives Matter, но не потому, что в стране нет расизма. Один из последних вопиющих случаев проявления расовой дискриминации произошел на этой неделе — рунет облетел ролик, на котором водитель «Яндекс.Такси» в Брянске отказывается везти темнокожего.

Пострадавшим оказался 21-летний студент Брянского государственного университета (БГУ) имени Петровского Рой Ибонга. Снятый им ролик опубликовал паблик «Подслушано Брянск» во «ВКонтакте». Сидящий за рулем таксист говорит: «Если мне человек не нравится, я его не повезу, это мой автомобиль». На прямой вопрос Роя «Вы расист?» водитель отвечает: «Конечно, да».

Позже в «Яндекс.Такси» извинились перед Роем за поведение водителя. «Спасибо, что нашли возможность рассказать об этом недопустимом случае. Мне очень жаль, что вам пришлось столкнуться с таким», — написал ему представитель сервиса.

В тот же день, как сообщили СМИ, водителя отключили от сервиса. «Водителям, склонным к хамству и расизму, не место в «Яндекс.Такси», — заявили в компании.

Об инциденте Рой рассказал в своем «Инстаграме». В комментариях ему начали писать как слова поддержки, так и расистские оскорбления. Позже он закрыл свой аккаунт.

Некоторые пользователи соцсетей раскритиковали решение «Яндекса» отстранить таксиста от работы в кризис и призвали бойкотировать сервис.

Би-би-си поговорила с Роем и другими темнокожими жителями России о том, как часто они сталкиваются с расизмом и почему, по их мнению, Россию не затронули антирасистские протесты.

Рой Ибонга, 21 год, студент

Автор фото, Personal archive

«Один раз меня не пустили в кафе»

Я приехал в Россию в декабре 2017 года, чтобы учиться. Я выбрал Россию, потому что мне нравится эта страна, и у меня были знакомые, которые уже тут жили и учились. Учусь в Брянске, потому что у меня было приглашение от БГУ. Мне нравится тут жить и учиться, тут хорошо и спокойно.

С расизмом сталкиваются все африканцы, которые живут в Брянске. Если ты, например, заказал такси, если таксист приехал и увидел, что ты иностранец, он может просто уехать. Этот случай с такси [попавший в СМИ] — не первый, это случается уже давно. В этот раз я просто снял это на видео и опубликовал, чтобы показать людям, как к нам относятся.

Здесь, в Брянске, такое происходит каждый раз. Мои друзья тоже с этим сталкиваются, но они не могут рассказать об этом, они молчат, потому что не говорят по-русски.

Один раз меня не пустили в кафе, это было в прошлом году. Я пришел в кафе, а охранник мне говорит: вы не можете войти, вам нельзя. Я спрашиваю: почему нельзя? Он отвечает: вы не можете войти, потому что в прошлый раз тут были какие-то африканцы, которые подрались. Я говорю: а причем тут я? Я пришел посидеть, отдохнуть. Он говорит: нет. Я даже администратору позвонил, и тот тоже сказал, что в кафе мне нельзя.

На улице я с расизмом не сталкивался. Люди на тебя смотрят, но это все, что происходит.

Я не знаю, почему люди так к нам относятся. Может, потому что мы недавно приехали, и люди еще не привыкли нас видеть. Здесь очень мало темнокожих. Тут есть дискриминация, но, может, люди просто не знают, как к нам относиться. Я так думаю.

Я был в Москве, и между Брянском и Москвой есть огромная разница. Такое ощущение, что Москва это вообще другая страна. В Москве к темнокожим относятся очень хорошо, не как здесь. Там я никогда не сталкивался ни с какой дискриминацией.

«Я никогда не встречал, чтобы полиция в России била людей просто так»

Проблемы, которые происходят сейчас в США, есть там уже давно: то, как люди относятся к черным и белым, как полиция относится к темнокожим. Это очень плохо. Я думаю, что в России нет протестов, потому что в России есть законы, и все боятся попасть в тюрьму. Потому что тут все знают, что если ты будешь так обращаться с человеком, то тебя за это посадят.

Здесь я никогда не встречал, чтобы полиция в России била людей просто так. Если они заподозрили, что у тебя что-то есть — наркотики или что-то еще плохое, — то они подойдут, но по-нормальному будут с тобой общаться. Я никогда не видел, чтобы полицейские в России били темнокожих. Лично я с российской полицией никогда не сталкивался, опыта общения с полицейскими в России у меня нет.

Если я сталкиваюсь с какими-то проявлениями расизма, то просто ухожу и всё. А что еще делать? Я не знаю. Не надо быть агрессивным или еще что-то, лучше просто уйти. Потому что человек все равно ничего не поймет, он все равно будет всегда так к тебе относиться.

Я игнорирую это все, конечно, как еще на это реагировать… Но вообще это стресс в голове, ты начинаешь думать: почему я родился черным?

Я из Республики Конго и до России жил только в Конго. С расизмом я впервые столкнулся в России. Да, я это воспринимаю очень болезненно. А что еще думать? Ты родился черным, и есть люди, для которых это проблема. Не знаю, почему так. Ты выходишь на улицу, и все на тебя смотрят, как будто ты не человек. Это очень обидно, на самом деле.

Изабель Кастильо, 27 лет, менеджер по маркетингу

Автор фото, Personal archive

Я родилась в Южно-Сахалинске. Потом, после школы, уехала в Петербург учиться в университете, а сейчас живу и работаю в Москве.

Когда я жила в Южно-Сахалинске, в школьные годы то, что я темнокожая, чувствовалось каждый день и каждую минуту. В школе было очень много травли, потому что дети жестокие сами по себе.

Было очень тяжело каждый день с этим справляться, хотя моя школа была далеко не самая худшая, а даже наоборот — одна из лучших в городе, лицей с физико-математическим уклоном.

В школе я вообще не могла за себя постоять. Мои родители об этом особо не знали, потому что я им не рассказывала. У меня есть старший брат, и в школе он мне в этом плане помогал. Потому что иногда ситуация доходила до того, что ему приходилось за меня заступаться и драться.

Я мечтала уехать из города, потому что даже когда я просто шла по улице, на меня все оглядывались, смотрели мне вслед. Меня и моего папу постоянно разглядывали. Это очень неприятно, было очень сложно с этим жить.

Когда я переехала в Петербург, все стало гораздо лучше, там такого не было. Я вообще стала забывать о том, что я как-то отличаюсь от других людей. И в целом с проявлением какого-то расизма я снова столкнулась, уже когда закончила университет, начала работать и снимать квартиру.

«Только славянам»

Особенно с этим много было проблем в Москве. В Петербурге было проще, потому что там я находила жилье в основном через знакомых. В Москве, когда ищешь с нуля, очень сложно. Во всех объявлениях все хотели сдать квартиру «только славянам».

Если в разговоре по телефону люди узнавали, как меня зовут, то даже прописка не могла стать для них гарантией того, что я платежеспособный человек. Приходилось идти на ухищрения, встречаться с людьми лично, чтобы они увидели, что я нормальный человек с нормальной работой и не превращу их квартиру в притон.

В детстве все это меня очень сильно задевало, потому что я не понимала, почему мои одноклассники так себя ведут. В подростковом возрасте мне очень хотелось уехать, каждый день был, как день сурка.

В более взрослом возрасте меня перестало это задевать. В этом плане очень помог университет. Там я совершенно перестала замечать, что как-то отличаюсь, начала работать над собой и понимать, что мое отличие — это мое преимущество, а не мой недостаток, как я считала раньше.

Сейчас я достаточно часто слышу какие-то шутки на тему того, что я темнокожая, но пропускаю их [мимо ушей]. У всех, с кем ты знакомишься, когда обстановка становится более неформальной, начинаются шутки. Сейчас я либо не реагирую на это, либо подхватываю, если понимаю, что в этой шутке нет зла. Потому что если каждый раз злиться, то никаких нервов не хватит.

«Мою маму объявили врагом народа»

Такое происходит из-за недостатка знаний у людей. У нас многонациональная страна, но с людьми не работают, никто не объясняет Васе из деревни, что такое многонациональная страна, что нас отличает и что объединяет.

У меня есть яркий пример — моя мама. Она русская, с Сахалина. С папой они познакомились в Киеве, когда он учился по обмену. Когда моя мама вышла замуж за папу, ее объявили врагом народа.

Это был СССР, 1985-1986 год. В университете ей начали ставить тройки, хотя она была круглой отличницей. Когда она рожала, у нее на следующий день был назначен экзамен — ей не разрешили его перенести. Ей не разрешили нормально защитить диплом. Она была круглая отличница, но в дипломе у нее стоит тройка, потому что ей сказали, что выше тройки не поставят.

С тех пор сознание людей немного изменилось, люди стали путешествовать, но не все. Всё равно большая часть нашей страны не изучает мир, не изучает культуру. Те, кто нормально относится к темнокожим — у них есть образование, они путешествуют, они знают, что мир многообразен.

Я слежу за протестами в США, у меня там живут родственники и друзья, мы общаемся об этом. Во-первых, я очень восхищена тем, как люди отстаивают свои права. При этом мародерство, поджоги и прочее — это плохо. Это может даже в какой-то мере заслонять все, ради чего эти протесты затевались.

В России этого не происходит, потому что у нас нет лидера, который мог бы подхватить это и возглавить. И лозунг Black Lives Matter для Запада более актуален, чем для нас, потому что у нас нет столько темнокожих.

России больше свойственен расизм по отношению к людям из бывших советских республик. Те, кто мог бы протестовать, — это они, они не могут выйти на улицы, потому что многие из них нелегалы.

Максим Никольский, 24 года, журналист

Автор фото, Personal archive

Почему в России нет протестов?

Да, я слежу за протестами в США. Я симпатизирую протестующим, я понимаю их и уважаю их право на публичное выражение своего мнения на улице. Что касается того, что происходит после заката — поджогов, грабежей и так далее, — это другой разговор.

Почему протесты не происходят в России? На мой взгляд, тут несколько причин. Во-первых, тема полицейского насилия в России не так ярко выражена и не так сильно присутствует в широком общественном дискурсе. Даже если посмотреть, как освещается тема превышения полицейскими своих полномочий, то ею занимаются достаточно специализированные СМИ с узкой аудиторией, их не читает все российское общество.

Вторая причина, мне кажется, связана с особенностями полицейских систем в России и в Штатах. Если в США полиции в принципе дано достаточно большое количество прав с точки зрения применения насилия к гражданам, в России этих прав полицейским официально не дано. Поэтому в США часто происходят истории, когда полицейские угрожают гражданам физическим насилием, стреляют в них, стоят коленями у них на шее и так далее.

В России же большинство пыток и других проявлений того, что мы называет полицейским насилием, происходит тайно и никогда не попадает на видео, и мы узнаем об этом только из рассказов очевидцев или потерпевших. А картинка играет очень большую роль. Даже если мы посмотрим на применение полицией силы во время разгона протестов в Москве, — как только появляются фото, сразу же возникает широкий общественный резонанс.

Третья причина, как мне кажется, заключается в том, что Россия очень редко в плане протестов оказывается солидарна с другими странами Запада. По этой же причине здесь не проходили Fridays for Future Греты Тунберг. Потому что те проблемы, которые актуальны для Запада, для нас, как правило, не очень актуальны.

«Косо смотрят, отсаживаются в метро«

Сталкивался ли я с расизмом в Москве? Да, сталкивался. Как правило, это такой casual racism (бытовой расизм) — он не несет в себе ярко выраженной расовой ненависти, как это происходит, например, в США, у которых есть наследие рабства, не исчезнувшее до сих пор. Это такой расизм в повседневной жизни — косо смотрят, отсаживаются в метро. Но каких-то серьезных проявлений расовой ненависти по отношению ко мне я не замечал. Во всяком случае, во взрослом возрасте.

Был один случай, когда меня отказались обслуживать в баре. Этому нет оправдания, безусловно. Но это был правый бар. Я пришел туда, заказал пиво. И бармен просто посмотрел на меня и сказал: нет. И ушел. Но второй бармен меня обслужил. Это был скорее единичный инцидент. Больше это косые взгляды, отсаживание в метро, достаточно надоедливые вопросы. То, что делает твою жизнь немного сложнее, но на ее качество не влияет.

Мне приходилось за свою жизнь путешествовать по разным регионам России, и я честно могу сказать, что нигде не встречал откровенно негативного отношения к людям другой национальности или другого цвета кожи. Лично я не испытывал серьезного дискомфорта в других городах и регионах.

Более того, в прошлом году я был в длительной командировке на Северном Кавказе, в Дагестане. И там я, с точки зрения чувства комфорта, связанного с моей внешностью, чувствовал себя немного комфортнее, чем в Москве.

Люди там гораздо более приветливые и меньше внимания уделяют твоей внешности, чем в крупных городах (я говорю про сельскую местность — я был в горах, не в Махачкале). Вопреки стереотипам, сельские и провинциальные жители зачастую относятся к людям иной внешности более терпимо и с большим пониманием, чем мы привыкли об этом думать. Но я могу говорить только за Северный Кавказ.

Я сталкивался с расизмом в школе — в младшей и средней. И это оставило на мне достаточно большой отпечаток. Я учился в школах на окраинах Москвы, и там расизм, безусловно, был. В том числе это исходило не только от детей, но и от родителей, которые так своих детей воспитывали.

После одного из инцидентов, когда моя мама пришла на родительское собрание и пожаловалась, что меня оскорбляют из-за внешности, родители тех, кто оскорблял, ей ответили: ну вы же сами виноваты, вы родили такого ребенка.

В старшей школе я перешел в достаточно элитный лицей, и там была совсем другая атмосфера, гораздо более либеральная. Там были дети и — самое главное — родители с куда более широким и открытым сознанием. Там я чувствовал себя гораздо более комфортно, и там я смог раскрыться как человек и как личность. И никто никогда не поднимал тему, что я внешне могу как-то отличаться. Все зависит от места и от людей вокруг тебя.

«Основная проблема в России — это casual racism«

В детстве меня это, конечно, задевало. Я зачастую не хотел идти в школу. С возрастом это уходило. Сейчас меня некоторые вещи могут задевать, конечно. Например, я до сих пор помню прекрасный момент на журфаке, когда я придерживал девушке дверь, и кто-то за моей спиной сказал: о, на журфаке МГУ появился черный дворецкий.

Такие вещи могут задевать, но в общем и целом сейчас уже намного меньше. Потому что я научился принимать себя, я научился принимать все, что во мне есть, как достоинства, понял преимущества своей внешности.

Основная проблема в России — это casual racism, и его причиной часто становится необразованность. Я искренне считаю, что в 80-90% случаев люди, которые как-то меня задевали, делали или говорили что-то, что я считаю неприемлемым, не со зла, а потому что у них такое воспитание. Насколько они повидали мир, настолько они понимают мир.

В целом я так и отношусь к людям, которые через полминуты после знакомства спрашивают, откуда я, и другие подобные вещи. Или называют меня «экзотикой». Я научился на это не обижаться, делать так, чтобы меня это не задевало. И я правда считаю, что нечего из-за этого сильно расстраиваться.

Но я искренне надеюсь, что с дальнейшей интеграцией России в мировое сообщество со временем эти проблемы сойдут на нет, главное, чтобы у нас вместе с этим не появилось этого институционального расизма, который есть в странах Запада.

Камилла Огун, 21 год, российская баскетболистка, выступает за подмосковный клуб «Спарта энд К»

Автор фото, Personal archive

Я слежу за протестами в США с самого начала. И следила за всеми этими вопиющими убийствами. Я отношусь хорошо именно к протестам как к митингу, потому что я тоже как бы в недоумении, и для меня — шок то, что происходит с темнокожими людьми в Америке, все эти расистские выходки со стороны власти меня просто убивают изнутри.

Но я против грабежей, поджогов имущества. Это уже выходит за рамки дозволенного. Но я за то, чтобы люди выходили и отстаивали свои права, в которых их правда ущемляют. Мы все люди и мы все равны.

Я думаю, что в России не проходят протесты против расизма, потому что в тех странах, где они проходят, темнокожих людей все-таки больше.

Конечно, у нас есть такая же проблема, но все-таки не в такой степени, как в других странах, в которых сейчас проходят протесты. Во-вторых, в России все всегда замалчивается, мы привыкли замалчивать проблемы.

Я, конечно же, сталкивалась с расизмом, особенно в детском возрасте — дети все жестокие. Особенно в Старом Осколе, когда в городе темнокожих можно было пересчитать по пальцам одной руки.

Мне еще немного повезло, потому что у меня был достаточно толерантный класс, и мы прошли большой путь вместе с самого детского сада, они все были привыкшие. Но остальные в школе называли меня очень обидными словами. Это был расизм, да, меня оскорбляли, осуждали.

Невоспитанное любопытство

Когда я переехала в Москву играть в московский клуб, мне было 12 лет. Расизма точно стало меньше. В Москве я больше сталкивалась не с расизмом, а с каким-то невоспитанным любопытством. Типа: «А ты что, из Африки?», еще что-то, такие неприятные вопросы. Для многих такие вопросы даже не кажутся обидными.

В основном я либо отвечаю с сарказмом, либо игнорирую. Потому что не вижу смысла отвечать таким людям. Ничего я не буду им доказывать и рассказывать, мне кажется, это бесполезно. Были пара случаев, когда я переспрашивала: вы считаете этот вопрос приличным, адекватным? А люди отвечали: а что такого?

В баскетбольных клубах уже привыкли, что есть темнокожие девушки, и расизма как такового там, как правило, нет. Но когда ты выступаешь за [российскую] сборную, то всегда какие-нибудь комментарии в пабликах: а это точно русская, вы ничего не перепутали? У людей какой-то смех вызывает то, что темнокожая девочка играет за Россию.

Я думаю, что для того, чтобы справиться у нас в стране с расизмом, надо с детства прививать толерантность к другим национальностям. Максимально убрать слово «негр» из лексикона, особенно из лексикона родителей, когда они рассказывают детям о других нациях.

И надо правильно с самого детства рассказывать, что их называют «афроамериканец» или «темнокожий». Мы — темнокожие, и по-другому нас не надо никак называть. Мы не негры.

Проблема в том, что люди не видят в этом проблемы. Они считают, что это нормально, что у нас в России так и называют. Разговаривала недавно со взрослым человеком, и он употребил слово «негритоски». И говорит: ну, у нас так принято, мы с детства так называли. У нас такое воспитание просто в России, что это считается нормой.

В детстве это все очень сильно задевало. Я прям парилась. Я прям думала: почему так? Чем старше становилась, тем проще относилась. Сейчас вообще все равно, если честно.

Мне кажется, в детстве всегда всё принимаешь близко к сердцу. Ты не понимаешь, почему так, почему не по-другому. Когда я стала взрослей, я нашла ответы на вопросы, и все встало на свои места.

Почему я? Почему у меня другой цвет кожи? Почему на это все обращают внимание? Почему меня обзывают? Я же ничего не сделала. Ответы простые: я поняла, что дело не во мне, а в окружении. В людях, которые рядом со мной.

Алена Эль-Хуссейн, 25 лет, лингвист

Автор фото, Personal archive

Я родилась в Москве. Наверно, я сталкивалась с расизмом, да. Насколько меня это угнетало? Скорее, не так уж и сильно. Но тот факт, что мой облик, может быть, был для местной культуры не совсем привычен, то да, это было.

Я ощущала, что выделяюсь, либо — что меня выделяют. Было ли это всегда оскорбительно? Нет, не всегда. Были разные ситуации, но они случались не так часто.

Очень редко бывало такое, что кто-нибудь говорил что-то типа «черная». В основном это были какие-то совсем не образованные люди. Разные были ситуации, бывало неприятно. Но чаще какие-то стычки были связаны с моей личностью, а не с моим цветом кожи, если честно. Хотя, безусловно, «шоколадки» и так далее, это все было.

«Тесак в былые времена жил в моем районе»

Но вообще есть ощущение того, что людям просто дико воспринимать [темнокожих], особенно в каких-то местах за пределами Москвы. Я, например, была в Новгородской области, и там люди со мной фотографировались. Это трудно назвать агрессивным расизмом, это какая-то просто проблема.

[Неонацист] Максим Марцинкевич (Тесак — Би-би-си) в былые времена жил в моем районе, и да, я боялась встретить на районе кого-то из неонацистов, но я вообще пугливая. Когда я была подростком, Тесак уже вроде сидел, но много историй было, и было страшно.

Для меня тема протестов в США является очень острой, поскольку я там живу. Сейчас я в России, но живу на две страны, последний раз была в США в прошлом году.

Важно понимать ,что Америка — это другая страна, там другие процессы. В Америке есть определенный политический и социальный уклад, который на самом деле очень нуждается в новом этапе. Это касается не только прав темнокожих, это касается всей капиталистической системы в целом.

Поэтому реакция, которая там происходит, совершенно не удивительна, потому что люди там подавлены определенной системой, которая с российской системой не имеет ничего общего.

Расизм в США идет еще с колониальных времен. Сейчас кто-то из афроамериканцев просто озлоблен на белое население, а кто-то уже вглядывается в проблему капитализма и американской идеи. Американская идея — в капитализме, и расизм — это лишь вытекающее из нее. В этом и проблема.

«Реальный расизм в России — в отношении людей из Средней Азии»

В России другая ситуация. Русские мужчины или женщины порой чувствуют себя американскими белыми колонизаторами — «я белый человек». Незнание истории может вести к какому-то ощущению превосходства, которое притянуто за уши.

Обычно это просто смешно, к этому трудно относиться серьезно. Потому что не имеет под собой какого-то особого притеснения. Может быть, я к этому так отношусь, потому что лично меня это не задевает и лично мне это никак не перекрывает воздух.

Все-таки страна в другой ситуации, чтобы меня лично как-то ущемлял этот расизм. Может быть, в Америке он бы меня и ущемлял, если бы я там сейчас оказалась. Именно черный расизм в сторону темнокожих.

Но это все-таки ситуация не нашей страны. Не в нашей стране было рабство африканцев. Это не может задевать тут, потому что это другая история.

Мне кажется, что расизм есть в России, но по отношению не к темнокожим, которых тут не так много, а скорее к другим нациям. К людям из Средней Азии, например, в сторону которых проявляется реальный расизм. И почему в России нет протестов на эту тему — очень интересный вопрос.

Понятно, что люди могут не воспринимать кого-то из других стран, смотреть на них как на диковинку, но это все, наверно, от необразованности.

А вот расизм, который действительно есть, который реально является проблемой и который реально подавляет людей, которые здесь живут — это расизм в отношении приезжих из Средней Азии.

Это проблема, которую надо решать уже давно. И, возможно, протестов в России нет, потому что общество не совсем созрело, чтобы обратить на это внимание.

Русский национализм: взгляд социолога • Arzamas

Михаил Соколов — о том, чего хотели и кого ненавидели «РНЕ», НБП и скинхеды

Разговор Кирилл Головастиков, Ирина Калитеевская

Михаил Соколов — кандидат социологических наук, профессор факультета политических наук и социологии Европейского университета в Петербурге.

— Это, собственно, произошло случайно. Когда я должен был садиться писать диплом зимой 1998–1999 годов, как раз поднялась волна моральной паники по поводу русского национализма, в особенности — «Русского национального единства»: включаешь телевизор и видишь очередной репортаж об «РНЕ». Почему, по-моему, до сих пор осталось неизвестным: то ли это была медийная кампания, связанная с несостоявшимися выборами Лужкова, то ли стихийная волна моральной паники, то ли еще что-то — так и не выяснилось до конца. В реальности политическая поддержка «РНЕ» была очень низкой. В опросах никогда больше 3 % респондентов намерения проголосовать за него не выражали. Но в то же время эти же респонденты под влиянием медийной волны называли Александра Баркашова одним из трех самых влиятельных политиков России — пусть даже лично на них он особого влияния не имел, но они верили, что на других имеет. Мои старшие коллеги по сектору социологии общественных движений в Институте социологии РАН, как я тогда узнал, тоже серьезно относились к перспективе революции справа, допускали, что сторонники «РНЕ» вот-вот возьмут Кремль, и считали, что, раз уж нельзя предотвратить, это надо срочно изучать — а я никак не мог выбрать тему диплома. Кроме того, я был самым младшим сотрудником в секторе. Там были специалисты по рабочему движению, по феминистскому, по экологическому, по религиозным, а вот по праворадикальному движению никого не было — и меня закономерным образом определили на него.

Потом из диплома постепенно выросла кандидатская диссертация. Потом ее надо было бы превратить в книжку, но наступило такое состояние пресыщения этим материалом, когда я понял, что не хочу ее заканчивать. Я уехал на месяц в Будапешт ее дописывать, но в итоге вернулся без книжки, зато с совершенно другими планами. А сейчас я вспоминаю это и думаю: было интересно.

— Каким образом вы изучали «РНЕ»? Ходили на собрания? Что вы видели?

— Больше всего полезного материала удалось извлечь из собраний. Они проходили у станций метро — вначале это был «Парк Победы», потом, после раскола, часть раскольников перебралась на «Проспект Ветеранов». Единственное, что сообщала о себе организация, это что дважды в неделю, по выходным, можно прийти к метро и встретить кого-то из членов «РНЕ». Из организации там было человек пять-десять, но набиралось много сочувствующих, начинался идеологический форум. Активные пенсионеры, которые приходили порассуждать, не очень интересовали организаторов — они пытались выловить людей помоложе, которых можно было поставить под свои знамена. Тех вначале приглашали на идеологические тренинги, где, правда, в основном пересказывали близко к тексту разные статьи из «Русского порядка», газеты организации. Затем — поручали какие-то мелкие дела, типа распространить листовки. А следующая стадия — это уже выезд на квазивоенные сборы: люди шили форму, носили значок, считались полноценными членами, могли получить серьезные поручения — например, патрулировать улицы в качестве добровольных народных дружинников. Но это та стадия, до которой я не дошел, поскольку дальше вставали этические проблемы: мои научные руководители выступали против злоупотребления анонимностью и нераскрытого наблюдения (у социологов очень строгие правила на этот счет), а я сомневался, что, во‑первых, меня пустят наблюдать то, что я хочу, а во-вторых, если неожиданно пустят, то это самое «то» действительно случится. Меня больше всего интересовало, как организация выстраивает свой публичный фасад — как она драматически воплощает себя как организацию с определенными свойствами. Но если бы я в статусе наблюдателя оказался внутри, то, скорее всего, фасад бы передвинулся и я вновь оказался бы с его внешней стороны. Поэтому я предпочитал оставаться там, откуда мог наблюдать относительно анонимно и при этом не подвергаясь санкциям коллег.

— Что вы как социолог хотели понять в «РНЕ»? И что было самым большим открытием?

— В некотором роде самым большим открытием было первое впечатление. Оно было даже некоторым шоком: сложно было смириться, что эти люди внезапно окажутся на удивление нормальными. Я в университете читал много вдохновленной психоанализом литературы 1950–60-х годов и предполагал, что встречу там «авторитарную личность» из книги Адорно, ну или какой-то иной психопатологический типаж. Это оказалось совершенно не так. Там были люди как люди: некоторые симпатичные, некоторые не очень, но в среднем в личном общении они не казались более или менее отталкивающими, чем любая другая группа людей. И еще, вопреки всяким ожиданиям, они были совершенно разными по своим политическим убеждениям. У них были абсолютно разные взгляды: кто-то правда был похож на нациста, но большинство — нет. Один кооператор, например, в разговоре раскрылся как стихийный православный либертарианец и говорил, что «Русское национальное единство» — это против государства. Это очень неожиданно, потому что большинство прочих все-таки были за сильное государство, хотя и с совершенно разным уклоном. Но в этой необычной организации уютно чувствовал себя даже антиэтатист, выступавший за свободный рынок, от которого никак нельзя было добиться, почему он не у Гайдара в «Демократическом выборе России».

Из этого впечатления, собственно, и возник вопрос, на который я пытался ответить: если не идеология, то что удерживает всех этих людей вместе? И если политическая организация — это не средство для достижения общих политических целей (а это явно не так, поскольку общих целей мы не находим), то что она тогда такое? Я начал пытаться ответить на вопрос, что, собственно, организация делает, и выяснил, что главное, что организация делала, — это производила публичный образ самой себя. «РНЕ» было прежде всего машиной по производству собственного образа.

Члены любой политической организации подозревают, что она может забирать их энергию, силы, иногда деньги и даже жизнь и использовать для каких-либо своих целей, которые не являются при этом их целями. Иногда эти цели просто идеологически другие — как когда революционеры привлекают на свою сторо­ну всех, кто против старого режима, а потом начинают строить новое общество не так, как хотели их попутчики. При этом цель любого революционера — убедить как можно больше попутчиков, что как раз они-то не попутчики, а единомышленники и организация будет делать то, что именно этот попутчик хочет, а не то, что она обещает делать другим. Соответственно, задача попут­чика — понять, правда или нет. Иногда цели лидеров организации сугубо эгоистические — например, если то, что выглядит как движение за общее благо, в действительности есть средство для выстраивания политической карьеры лидера. В современных обществах всякую организацию подозревают в этом — и задача всякой организации доказывать, что это не так, потому что кто же хочет жертвовать собой ради чужой карьеры?

Как можно доказать такую вещь? Ну, можно просто сказать, но у слов есть свои недостатки. Во-первых, они дешевы — и им никто не верит. Какой же политик признается, что он просто карьерист? Во-вторых, слова слишком определенны. Если организации надо удержать вместе много людей с очень разными устремлениями — как этот мой православный либертарианец или много других людей в «РНЕ», — то нельзя быть очень конкретным в определении целей. «РНЕ» был нужен и он, и многие другие, а значит, ему нужно было, чтобы каждый мог вчитать в него что-то свое. Любое совершенно ясное послание, которое оно могло озвучить — например, что оно собирается стать православным государством или языческим государством, завоевать Европу или отгородиться от нее железным занавесом, — отпугнет от него многих людей, которых иначе можно было бы привлечь к себе.

Что было выходом из положения? Там, где нет надежды на слова, на помощь приходят поступки. Во-первых, в действия — особенно если в них вкладыва­ются собственные ресурсы, если они сопряжены с риском и болью — мы верим гораздо больше, чем в слова. Мы верим, что они раскрывают характер, явля­ются его тестами. Во-вторых, поступки менее однозначны. Они допускают много интерпретаций, и каждый может трактовать их в пользу самой благоприятной для него версии характеров и мотивов действующих лиц.

И по этим двум причинам в «РНЕ» слова и идеология провозглашались мало­значимой вещью, а стиль и форма поведения — очень важной. Поэтому у них была собственная квазивоенная униформа, поэтому они стояли с военной вытяжкой на своих встречах, поэтому они больше всего любили парады и учения, а не митинги или, упаси бог, дискуссии. И они всячески подчер­кивали, что это их основное занятие, а в словах они не очень искушены и придавать словам слишком много значения не надо, надо верить своим глазам. Стиль доминировал над идеологией, то, что можно увидеть, — над тем, что можно услышать. Так был устроен их публичный политический фасад.

Организация постоянно создавала образ, но — несколько парадоксально — это был образ организации, которая не занимается показухой, а делает настоящее дело. (По этой причине я особенно сомневался, что они будут рады, если я стану наблюдать то, что я хочу.) Когда людей в «РНЕ» спрашивали, готовят ли они переворот, они отвечали, что нет: государство самоустранилось, образовался политический вакуум, и мы постепенно его, государство то есть, замещаем собой — мы охраняем порядок, мы создаем стихийные милицейские отряды. Это послание было неофициально озвученной Баркашовым идеологической позицией, но было зашифровано в практике публичной презентации так, что каждый мог видеть, что так и происходит.

Презентация не означает, что все это было неправдой: когда получалось, члены «РНЕ» патрулировали в качестве дружинников. Правда, столь же часто случалось и противоположное: начальники региональных отделений пили, ссорились с центром и, как можно было узнать из криминальной хроники, продавали на сторону свои силовые услуги — крышевали ларьки, включая ларьки пресловутых «кавказцев», а некоторые даже не брезговали наемными убийствами, опять же без всякой идеологической подоплеки. В 90-х любой человек, располагавший какой-то вооруженной силой, стоял перед искушением продать ее. Многие — в том числе из «РНЕ» — поддавались. Основная работа организации по выстраиванию своего фасада заключалась в том, чтобы всячески подчеркивать и драматизировать первый компонент своей деятельности и подавлять информацию о втором — или хотя бы отрицать его как нападки еврейских журналистов.

Была особая причина, по которой эта символическая стратегия отказа от слов в пользу поступков была выигрышной в случае «РНЕ». Она становится ясной, если мы посмотрим на более общие социологические дискуссии о статусе идеологии. Позиция, которой придерживается значительная часть ученых в социальных науках — и я здесь нахожу ее вполне убедительной, — состоит в том, что всякий политический язык представляет собой совокупность эвфемизмов для обоснования прав и привилегий «таких людей, как мы». Любая социальная группа принимает более-менее консистентную идеологическую аргументацию, пока та доказывает, что эта группа есть соль земли или по крайней мере что ее запросы относительно распределения экономических и иных ресурсов должны быть обязательно удовлетворены. Скажем, в «РНЕ» преобладали бывшие (иногда, несмотря на запрет, действующие) военные, бывшие милиционеры и люди из среды, в которой подобная карьера является эталонной. В 90-х было очень много людей, выпавших из силовой системы: например, дослужились до капитана или майора, а затем отчего-то вылетели из вооруженных сил или сами вынуждены были покинуть систему из-за нестерпимых условий. Но они вынесли веру в то, что социальный порядок строится на дисциплине, подчинении приказу, нерассуждающей лояльности, на солдатских добродетелях. И «РНЕ» говорило бывшим служивым ровно это: в обществе нет порядка, нам нужна военизиро­ванная организация, она должна разрастись и обустроить все общество. То, что мы делаем, — это начало подобной работы по обустройству. Вы же уже видите, как мы ее начинаем.

В этом смысле некоторая степень безразличия к идеологическим оттенкам является отражением подлинного характера идеологии, особенно для людей, которые отчуждены от культурных ресурсов, позволяющих им придумать лучшее объяснение, почему именно им подобные должны наследовать землю. Первая важная для меня статья по мотивам всей этой работы посвящена как раз этому — тому, как люди учатся пренебрегать видимыми идеологическими противоречиями, когда ощущают сходство базовых констелляций интересов, стоящих за словами.

Эту логику лучше всего можно было проследить на примере природы антисемитизма в «РНЕ». Изначально мне было интересно, в какой степени эти люди на самом деле антисемиты. Обычный, дежурный ответ человека, с которым мы говорили на встречах или отправляясь куда-то после, был такой: это не они евреев не любят, а евреи их не любят и мешают строить сильное русское государство. А когда не мешают — то и слава богу, никаких претензий к ним нет. Мне кажется, говорили они это вполне искренне, и это было интересно, но не очень информативно — весь вопрос в том, какие определения даются тому, кто такие евреи, и объяснения, почему они кого-то не любят.

И вот после какого эпизода меня осенило. Как-то, еще в начале работы, я в порядке опыта сказал одному человеку из организации, что моего деда звали Борис Ефимович — я уже знал, что это имя-отчество жестко кодируется как нерусское, — и увидел, как у него в глазах что-то меняется, и дальше наш разговор уже не ладится. Но потом я понял, что у людей точно так же меняется взгляд, когда я говорю, что учусь в университете. Они спрашивают: в каком университете? Я (на радость научному руководителю, честно) говорю: в СПбГУ. И опять ровно та же перемена взгляда. Вопрос: что общего между отчеством деда и СПбГУ?

И выясняется, при ближайшей расшифровке, что их представления о евреях очень классовые. Это представления о евреях как о людях, которые захватили все желательные позиции и никого на них не пускают — особенно в сфере высшего образования и культуры. Ресентимент по поводу наследования позиций в образованном классе, кажется, вообще был основой советского и раннего постсоветского антисемитизма. Когда высшее образование, наука и культура потеряли значительную часть своего престижа, советский антисемитизм тихо умер — никто больше не завидует кандидатам наук. Но в «РНЕ» были люди старой закалки, которые — по инерции — завидовали кандидатам наук, предполагали, что развал устроили они и восстановить государство-казарму мешают они же. Что, надо сказать, не было совсем неверно, учитывая состав либерального перестроечного движения и характе­ристики электората либеральных партий. Плюс к этому в 90-х жизнь совет­ского антисемитизма продлевала массовая миграция молодых и амбициозных научных сотрудников в правительство и в предпринимательство и превраще­ние людей типа Березовского — делавшего до ухода в кооперацию блестящую научную карьеру — в олигархов. Когда эта волна кончилась — амбициозные молодые люди поколения 60-х уже давно вышли из науки, а амбициозные молодые люди поколения 70-х никогда в нее и не заходили, — утвердился образ ученого как полуголодного бюджетника и, повторюсь, в этой точке русский политический антисемитизм закончился.

Это был один из самых важных моих выводов: для «РНЕ» еврей — это эвфемизм. Хотя границы «свой-чужой» выражались в этнических терминах, в реальности они проводились по статусным или классовым маркерам: в университете — значит, будешь начальником, — значит, еврей. Это не то, что евреи заняли все теплые местечки в университетах и пристраивают туда только своих, это то, что все, кто занял теплые местечки в университетах, — евреи. Но наш политический язык не дает ресурсов для того, чтобы выразить ресентимент подобного рода. Читай мои собеседники Бурдьё, они могли бы построить политическую программу вокруг тезиса о воспроизводстве социального доминирования через семейные инвестиции в культурный капитал — но Бурдьё они не читали, и единственный язык, позволяющий описывать культурные различия, который был в их распоряжении, был этнический. Интересно, что их портрет еврея — это, по сути, самоопределение советской интеллигенции, но только с обратным знаком. С одной стороны, мы видим культивирование образованности, внутренней независимости и солидарности, основанной на поддержании высоких моральных и культурных стандартов, которые передаются из поколения в поколение. С другой стороны, мы видим людей, монополизировавших привлекательную нишу, передающих ее по наследству, продвигающих только своих, выталкивающих посторонних как лишенных культурности, да еще и нелояльных по отношению к обществу, которое для них эту нишу создало.  Трудно не заметить здесь некоторую симметрию.

— Ваши выводы относятся только к «РНЕ»? Изучали ли вы другие организации?

— Моя диссертация в итоге получилась про сравнение двух организаций: «РНЕ», с которым я имел дело больше, и лимоновской НБП, с которой я имел дело меньше. Обе они использовали в некоторых пределах нацио­налистическую риторику, и обе признавали друг друга за националистов. Но в действительности они были диаметрально противоположны по положе­нию в этом социальном пространстве: если «РНЕ» считало себя оплотом воинских добродетелей, то НБП считала себя богемой. НБП культивировала прямо противоположное эрэнешному представление о том, что вся власть должна принадлежать людям искусства, а политика — это прежде всего эстети­ческое самовыражение. Их самопредставление хорошо работало на романти­чески настроенных студентов, начитавшихся Селина или самого Лимонова, а на контингент «РНЕ» оно не работало вообще. Их разделяла классовая граница. И несмотря на то что на протяжении некоторого времени Лимонов и Баркашов признавали себя союзниками, их организации никогда не делали ничего вместе — они никак не могли поладить, потому что были друг другу глубоко неинтересны, на низовом уровне имело место стихийное отторжение. Среди своих энбэпэшники говорили: какие они тупые солдафоны, с ними невозможно разговаривать. А со стороны «РНЕ» преобладала уверенность, что у Лимонова все сплошь гомосексуалы, да еще и образованные, а многие наверняка евреи. Стихийное отторжение было гораздо сильнее, чем номинальное политическое притяжение.

— Было ли какое-то сходство между «РНЕ» и НБП?

— Стиль и там и там господствовал над идеологией, хотя и по разным причинам: в одном случае это были люди, которые не слишком справлялись со словами, но обращались они к другим людям, которые тоже не слишком с ними справлялись, и хотели они при этом показать, что они делают реальное дело, они выше всякого словоблудия. А в НБП были люди, которые в некотором роде слишком хорошо управлялись со словами и желали продемонстрировать, что они могут играть со словами как хотят. Идеологически НБП была столь же разрозненна, как и «РНЕ», но, в отличие от последнего, легко в этом признавалась. Они просто декларативно принимали всех нелибералов: экоанархистов, грамшианцев, новых правых традиционалистов, фашистов, сталинистов — все, кто против либералов, были их люди. Причем если «РНЕ» в некотором роде стеснялось своей разрозненности, то НБП гордо выставляла ее напоказ. И те и другие демонстрировали, что они отвергают скучную буржуазную модель политического рынка, на которой политики-предприниматели заключают контракт со своими избирателями, беря на себя обязательство выполнить условия, записанные в политической программе, — но отвергали они ее совершенно по-разному.

И те и другие пользовались нацистской символикой, но она встраивалась в абсолютно разные символические ряды. «РНЕ» использовало ее, чтобы вступить в своего рода интерпретативный альянс с журналистами. Баркашов вообще очень талантливо привлекал к себе внимание массмедиа. Журналистам по характеру их работы нужны горячие новости, а любая политическая угроза — это очень хорошая новость. И «РНЕ», и журналисты, совершенно не сочувствовавшие Баркашову, были заинтересованы в том, чтобы картинка была как можно более угрожающей и аудитория становилась жертвой преувеличения со стороны медиа, — отсюда огромная оценка влияния Баркашова при скромном количестве поддерживающих его. А те, кто потенциально мог поддержать «РНЕ», получали ровно то сообщение, которое организации было нужно. С одной стороны, все видели, что либералы перед ними трепещут (это гораздо лучше, чем если бы сам Баркашов по телевизору сказал, что трепещут). Кроме того, «РНЕ» нужно было, чтобы его участников показали — вспомним, что они опирались скорее на визуальные образы, чем на вербальные послания, — а снять репортаж без картинки невозможно. И то, что им самим не давали слова, скорее было плюсом: не надо было формулировать платформу, которая могла кого-то отпугнуть. С другой стороны, для «РНЕ» это было своего рода тактическим компромиссом, поскольку журналисты однозначно маркировали организацию как фашистскую, а большинство потенциальных сторонников все-таки не согласны были признать себя таковыми. Поэтому обычный разговор в выходные у «Парка Победы» в марте 1999-го обязательно включал в себя такой обмен репликами: «А вы правда фашисты?» — «Нет, это демократы нас очерняют, потому что боятся — чем сильнее боятся, тем сильнее очерняют».

В отличие от «РНЕ», НБП использовала нацистскую символику сугубо эстетски: их флаг был похож на флаг НСДАП, но вместо звездосвастики в белый круг на красном фоне были вписаны серп и молот. Эмблема явно постмодернистски ироническая, и в то, что они националисты, никто из прочих националистов по-настоящему не верил. При этом во времена, когда существовал определенный культ «РНЕ», лимоновцы хотели бы походить на баркашовцев, они культивировали образ себя как решительных, боеспособных и радикальных, но с насилием у них не получалось. Была история, как нацболы поссорились с баркашовцами и те их побили, причем не одна. Зато нацболы издавали очень веселую газету. Тогда не было ютьюба, но если бы был, они бы очень там преуспели. В целом у них, как и у «РНЕ», был собственный законченный стиль политического действия — театрализованные акции вместо демонстрации скрытой военной силы и готовности.

— Могли ли вы как социолог, когда писали диплом и диссертацию, предсказать скорый конец «РНЕ» и НБП?

— Ну с «РНЕ» не надо было предсказывать, все было уже видно. Где-то в 2000–2001 году я еще писал про них, но организация уже очень сильно пошла на спад. Она раскололась, что очень плохо сказалось на ее репутации, потому что она выдавала себя за идеологический монолит, в котором господствует жесткая дисциплина. А они все перессорились, как торговки на базаре, — вели себя крайне не по-военному, короче говоря.

Но главное, они не выдержали конкуренции. Вот мое любимое воспоминание: встречаю я осенью 2000 года на улице человека, у которого я брал за год до того интервью, и спрашиваю, ходит ли он до сих пор на встречи. «Да нет, — говорит, — больше не хожу, неинтересно». «Ну а почему?» «Понимаешь, — говорит он, — теперь же есть Путин». «А что, — спрашиваю я, — Путин — он как Баркашов?» «Нет, — говорит, — не совсем как Баркашов — круче».

Конечно, были радикалы, которым Путина было мало, но большинству оказа­лось достаточно: военный человек, укрепление национальной мощи, встаем с колен. Баркашов, может быть, был еще мировоззренчески ближе (Путин все‑таки кандидат наук), но он-то еще не был во главе страны, а Путин уже был. В любой оппозиции действующей власти есть элемент неподчинения дисциплине, которое военный этос «РНЕ» отвергал. Пока казалось, что режим Ельцина просто растворится сам собой, создавать штурмовые отряды, способ­ные заполнить вакуум власти, было благим делом. Но когда оказалось, что сам собой режим растворяться не собирается — и даже, наоборот, консолидиру­ется, к противостоящим ему стали накапливаться вопросы у тех, кто прежде им вполне сочувствовал. И поэтому конкуренция со стороны режима, который все больше использовал тот же самый символический ряд — мы по-настоя­щему крутые, мы профессионалы насилия, хотя бы и в гламурной форме спецслужб, — была очень опасна для «РНЕ». То есть я подозреваю, что в «РНЕ» кризис начался даже не из-за того, что им перестало доставаться медийное покрытие, а потому, что просто появился более сильный конкурент.

Относительно НБП я предсказывал — и долгое время так оно и было, — что при Путине она будет мигрировать в либеральную часть спектра. Если вы помните, Лимонов между 2004 и 2012 годами был безусловным союзником Немцова: он ходил на «Марши несогласных», апеллировал к положительному опыту Запада. Но совершенно терялся на этом поле.

НБП была поколенческой вещью — те, кого она привлекла в 90-е, просто выросли. Сначала партия привлекала молодых людей, считающих себя носителями высшей культуры. Они прекрасно проводили время в организации, завязывали связи: есть примеры из бизнеса, например издательского, где очень преуспели сети бывших выходцев из НБП. Но потом они росли дальше, обзаводились семьями, было уже не так интересно ночевать в обезьяннике и пить водку по подвалам. Они вырастали, а новая смена не приходила.

С одной стороны, Лимонов отчетливо постарел — человеку за 70 все-таки уже. С другой стороны, у НБП тоже были сильные конкуренты: для кого-то (меньшинства) это Путин, для кого-то — новые левые, которые знали, как совмещать политическую борьбу с академической карьерой, получать деньги от западных фондов за свой антикапитализм и постоянно ездить в Европу. Сам стиль политического действия, театрализованный и мазохистский, когда всех участников в итоге избивает полиция, который открыла НБП, в отличие от стиля «РНЕ» не исчез. В этом десятилетии Pussy Riot и Павленский — стилистические наследники НБП образца 1995–2005 годов.

— Видели ли вы, чтобы в «РНЕ» вливались члены других субкультур?

— Нет. Может быть, некоторые разочаровавшиеся панки, металлисты туда вливались, но скорее как исключение. И туда точно не вливались скинхеды и футбольные фанаты, которые в 1997 году уже были хорошо заметны как субкультура. Типичный новобранец «РНЕ» — очень скучный молодой человек, который ходил в качалку, мечтал о службе в армии, потом вышел из армии и не знал, куда пристроиться. Поэтому он пошел в какие-то силовые структуры, а для идеологического окормления — в «РНЕ». Это были совершенно не субкультурные люди, которые ходят на концерты, одеваются и стригутся каким-то экстравагантным образом и имеют свою эмблематику.

У скинхедов, как и у энбэпэшников, был период культа «РНЕ», когда оно считалось сильным, военизированным, опасным. Но фактически, когда эти люди приходили в организацию, им быстро переставало быть интересно, потому что в «РНЕ» говорили: читайте и распространяйте листовки, приезжайте на учения, давайте маршировать. А это абсолютно не то, чего им хотелось. НБП хотелось разгульной богемной жизни и истерического героизма, а скинхедам хотелось с кем-нибудь подраться. А «РНЕ» было озабочено тем, чтобы продемонстрировать, что оно оплот порядка. Поэтому они не могли позволить себе драться с кем попало, а наоборот, подавляли низовое или бытовое насилие. «РНЕ» как бы говорило людям, что вот однажды настанет час — и там-то мы уж развернемся, но пока ни в коем случае. В этом плане, может быть, по иронии судьбы оно сдержало гораздо больше насильственных выплесков, чем спровоцировало. Нельзя представить себе отделение «РНЕ», в котором локальный лидер говорит: а сейчас пойдем на рынок, поймаем азербайджанца и убьем его. А скинхедам более-менее этого хотелось. Поэтому они очень плохо вживались в организацию — обычно их или исключали, или они сами уходили.

— Откуда взялись скинхеды?

— Тут есть сложность: никто никогда толком не изучал социальные основы этой субкультуры. Отчасти в силу объективной сложности: у субкультур нет списков членов, они не собираются в полном составе в одном месте, нельзя провести перепись и поговорить с представительной выборкой. Может быть, мы никогда не узнаем, кем они были. Они точно пересекались с футбольными фанатами. Кажется, изначально они были импортированы, были идеологи­ческой калькой с ультраправой части западной фанатской субкультуры.

А потом — в 2000-х — началась интересная история: классический правый антисемитский радикализм сошел на нет, а появилась расистская, но при этом скорее колониалистская форма ксенофобии. Я имею в виду, что члены «РНЕ» смотрели на евреев снизу вверх — это был типичный ресентимент подчиненной группы по отношению к более высокостатусным группам. Они думали, что эти высокостатусные группы аморальны и за счет своей аморальности подчиняют более добродетельных, хороших людей, таких, как они. А типичный объект ненависти скинхедов — это мигранты, которых они точно не считали стоящими выше себя. И хотя те скинхеды, которые хоть как‑то заботились об идеологии, брали какие-то идеологические материалы у эрэнешников — и «Майн кампф» изучали, и многие говорили, что Гитлера очень почитают (в чем, кстати, в «РНЕ» мало кто бы признался), — но при этом случаи, когда скинхеды напали бы на еврейскую школу, на синагогу, вообще на кого-то, кого они идентифицировали как евреев, абсолютно единичны. Азербайджанцы — сколько угодно, обобщенные кавказцы — пожалуйста, Средняя Азия — вот основная жертва. Но евреи — нет, потому что они очень далеко от того, что можно распознать как непосредственный источник эмоционального дискомфорта. Идеологически подкованные скинхеды, конечно, говорили, что главный враг всего — еврейский заговор, который завозит таджикских рабочих или узбекских официантов, но руки до расправы у них обычно не доходили. А «РНЕ», наоборот, в свое время никогда не интересовалось таджикскими рабочими.

Вообще, то одному, то другому классику приписывается сентенция, что расизм — это снобизм бедняков. Именно в этом качестве он проявился у скинхедов и их непосредственных наследников. Они ненавидели тех, кого одновременно презирали и на чьем месте боялись оказаться. То есть их объект ненависти была не та группа, к которой они хотели принадлежать — и нужно было придумать хорошее объяснение, почему они к ней не принадлежат (они заняли все теплые места и нас не подпускают), а должны по праву занять ее место. Объект ненависти — это та группа, частью которой они боялись стать: совершенные маргиналы, вытесненные на периферию социального устройства. Рассуждая таким образом, мы приходим к родству с разными формами расистских движений рабочего класса в Британии или США, однако, повторяю, тут требовалось много сделать, чтобы подтвердить этот вывод.

Как субкультура скинхеды примерно за десятилетие сошли на нет: опять же, молодежные субкультуры — очень поколенческая вещь, плюс зависимая от внешней атрибутики, а во второй половине 2000-х любой соответствующим образом выглядящий подросток в крупном городе обречен был на регулярное общение с полицией, воспитательную работу и тому подобные удовольствия. Без атрибутики или с каким-то субститутом, фанатской атрибутикой например, скинхеды как специфическая сущность быстро исчезли. Их политические представления и стилистика политического действия, однако, продолжали воспроизводиться, хотя и без связи с символикой.

Одна очень важная вещь про скинхедов и их наследников: они идеологически идентифицировали себя с Европой, потому что это белая раса и источник культурных моделей, которым они следовали, и тотальное антизападничество никогда не имело у них успеха. Их расизм был ксенофобский, но очень проза­падный. Поэтому там возникали разные формы синтеза антимигрантского расизма и либерализма. Человек мог ходить и на «Русский марш», и к либе­ральной оппозиции: нам нужна демократия, нам нужно все как в Европе, а мигрантов нам не нужно, потому что им чужды европейские ценности. На этой грани, например, Навальный некоторое время балансировал. И иногда такие люди, если они жили в Петербурге или Новгороде, говорили, что хорошо бы отделиться от московитов, потому что московитам не близки европейские ценности — для нас они важны, а им чужды. Некоторые из этих людей очень поддерживали первую и вторую «оранжевые революции». Более интеллектуально настроенные скинхеды были всегда очень пробандеровскими именно потому, что это за Европу и против разной азиатчины.

— Вы в какой-то момент сказали «вторая волна русского национализма». Что это за деление?

— У меня была классификация политических стилей и идеологий, которая была удобна, чтобы обозначить специфику девяностых годов. Первая волна — это позднесоветская, перестроечная, ее лидер — движение «Память». Это консервативный, православный, антисемитский монархизм, который вырастает из правой консервативной советской интеллигенции типа Марка Любомудрова, который испытывает ресентимент из-за того, что евреи заполонили Союз композиторов. Эти люди с большим удовольствием начинают писать книги про сионизм, когда СССР ссорится с Израилем, намекать — в тех пределах, в каких им это разрешает цензура, — что внутренний враг с нами, и многозначительно рассказывать, как настоящие русские со всех сторон вытесняются разными инородцами. При желании к этому движению можно отнести, например, Валентина Пикуля: в своих бестселлерах он, кажется, первым публично и беспрепятственно артикулирует мысль, что русское офицерство в душе поддерживало революцию — или по крайней мере там не было непроходимых барьеров, а подлинный враг — это разные национал-изменники, особенно, опять же, инородцы (вспомните его роман «Моонзунд»). Советский режим, в общем, готов был на осторожную реабили­тацию белой армии — в пределах, в которых это не затрагивало Красную, — но это были лишь отдельные шаги. И эти люди в перестройку начинают мобилизацию, даже выигрывают некоторое количество локальных выборов, но потом быстро сходят со сцены, это остается типичной интеллигентской тусовкой: они устраивают чтения, молебны, собираются и дискутируют, но не кажутся реальной силой, способной восстановить Порядок.

После 1993-го появляется совершенно новая волна гораздо более молодых людей типа Баркашова, которые говорят: мы делаем революцию, мы создаем армию, мы занимаемся учениями, мы не интересуемся мистическим просвещением, у нас нет дискуссионных клубов. Никаких икон, никакого Ильи Глазунова — сугубо маршировать строем. И они сходят на нет как раз при путинской консолидации 2000–2001 годов. В 90-х «РНЕ» как модель доминирует, и даже те, кто стилистически ему предельно неблизок — как та же НБП, — стремятся ему в известной мере подражать.

После второй волны можно было ожидать третьей — но ее так и не появилось. После этого сам национализм в значительной мере исчезает. Часть национа­листов первой и второй волн находит себе прибежище в православном фундаментализме (например, Константин Душенов и руководившие самым большим из осколков «РНЕ» братья Лалочкины). Третьей волны не появилось как единого целого — это много волн в разные стороны, но все меньше соотносящихся с национализмом.

— Что обуславливает эту эволюцию? И правда ли можно говорить о том, что русский национализм исчез?

— Я помню, что последняя статья, которую я писал на этот счет — в 2007 году, — называлась «Конец русского радикального национализма?». Ее основной тезис был такой: когда рынок только появляется, продукты для разных аудиторий еще не дифференцированы, но по мере того как рынок растет, каждый продукт занимает свою потребительскую нишу — никто не покупает чужой продукт, и все знают, кому какой продукт предназначен. Это относится и к идеологическому продукту. Когда в 90-х впервые появились политические выборы и политическая реклама, все пытались обращаться ко всем. А потом постепенно стали появляться ниши, а потом они диффе­ренцировались все больше и больше — и оказывалось, что в некоторых идеологических нишах практически никого нет.

Например, в 90-е годы верили, что есть русский радикальный национализм и есть очень много людей, которые готовы поддерживать именно националистов. А потом вдруг оказалось, что очень мало людей покупают именно это. Когда аудитории дифференцировались и русский национализм отделился от, скажем, ортодоксального фундаменталистского православия, от панъевропейского белого расизма, от неосталинизма, от русского имперства — выяснилось, что националистов, собственно, осталось ничтожно мало. Организациям, державшимся за национализм, грозило превращение в карликов. Некоторые из них существуют, но о них мало кто слышал. Ниша оказалась пустой; те, кто попытался в ней остаться, сели мимо кресел. Действительно, по контрасту, например, с Украиной, в России очень мало идеологических течений, которые демонстрировали бы черты классического этнического национализма: были бы озабочены сохранением национального языка, штудированием истории, умилялись бы собранным шедеврам фольклора, пытались бы добавить вышиванку или какой‑то другой элемент народного костюма к вечернему гардеробу — и требовали предоставить себе особые привилегии как представителям именно этнической группы. В первом поколении перестроечного национализма таких было много, но сейчас мы их почти не видим. Понятно, что культивация этнической идентичности на государственном уровне вступила бы в конфликт с другими ценностями — например, лояльностью государству, — которые сегодня безусловно преобладают. Государственническая идеология подчеркивает, что все, вне зависимости от этнической и религиозной принадлежности, могут служить государству и имеют право на равное вознаграждение за верную службу, — а этнический национализм неизбежно требует привилегий и, более того, хочет поставить государство на службу нации, не наоборот.

Есть три возможных сценария того, почему ниша, про которую все думали, что она кем-то занята, может оказаться пустой. Или потребители какого-то продукта вообще исчезли, как, например, были люди, которые никогда не согласились бы поменять пристежной воротничок на пришитый к рубашке, — но рынок сжимался по мере того, как они вымирали. Или с самого начала в ней кто-то был, но потом переключился на другой продукт — начал покупать вшитый. Или с самого начала в нише не было никого, но поскольку продукт был еще не дифференцирован, то об этом никто не догадывался — производители продолжали придавать ему какие-то свойства, которые в действительности никому из потребителей не были нужны.

В случае с радикальными националистами 90-х, кажется, переплелись все три истории. Скажем, «РНЕ» могло переоценивать важность именно националистических символов и недооценивать важность государственнических. Пока никто не состязался с ним в этой нише, эта ошибка была не очень серьезной, но когда конкурент появился, оказалось, что чистое государственничество привлекает большую аудиторию, особенно когда та разновидность классового протеста, которую выражали этнические эвфемизмы, потеряла актуальность. Радикальный протест против всего социального переустройства терял привлекательность по мере того, как положение силовиков становилось менее бедственным и они находили себя в новом порядке. На это накладывались и поколенческие вещи, наиболее, впрочем, заметные в случае НБП и скинхедов, — иногда ниша пустеет, потому что ее представители просто вырастают из нее.

Но с национализмом могла приключиться и еще одна история. Он является чем-то вроде lingua franca правых идеологий, общим знаменателем, к кото­рому можно привести самые разные в иных отношениях течения — расизм и радикальный фундаментализм или государственничество, например. Это был компромисс, на котором сходились те, кто искал идеологических точек соприкосновения. Защита русских — обтекаемая формула, которая позволяет примирить скинхеда (русских надо защищать от происков небелой расы) и православного (русский народ — богоносец) — и их обоих с империа­листом (империя все-таки Российская). Вообще говоря, национализм можно примирить даже и не только с правыми течениями в самом широком смысле слова — с советским социализмом (разве случайно, что плановая экономика восторжествовала именно в Советской России с ее особым менталитетом?) или либерализмом (понятие «демократия» подразумевает право народа, национализм лишь уточняет, какого народа). В этом смысле широкие альянсы 90-х, которые объединяли всех со всеми, неизбежно приходили к национализму как к общей рамке, но сейчас ее действие сильно ослаблено.

В результате те, кто начинал в широких идеологических рамках русского национализма 90-х, эволюционировали в разные идеологические стороны. Некоторые успешно мигрировали в сторону западничества — те, для кого антимигрантские и расистские настроения были центральными. Собственно, на Украине на Майдане этот альянс действительно существовал, что с удоволь­ствием показывало официальное российское телевидение: вот люди с евро­союзовскими флагами, которые как бы за Европу, и посмотрите, с кем они стоят вместе. Антимигрантские настроения, впрочем, на Украине перепле­тались с тем чистым, классическим этническим национализмом, дефицит которого мы отмечали в России. В России такой сегмент есть, но очень слабый. Антимигрантские настроения потенциально сильны, но они представляют угрозу для существующего режима и поэтому подавляются. В чем Путин всегда был очень последователен — это в отвержении организаций, которые политически эксплуатировали бы антимигрантские настроения. Но и альянс с либералами у таких правых тоже не очень получался, потому что ксенофобия — это как-то не очень либерально.

Другая часть правых, включая бывших членов НБП типа Александра Дугина, просто эксплуатировала неосталинизм, имперство и предлагала Путину роль имперского лидера; в конечном итоге существующий режим, видимо, действи­тельно почувствовал себя ближе к этой идеологической нише. Это движение подразумевало отказ от всех атрибутов этнического национализма или расизма, и, вообще говоря, с религиозными фундаменталистами отноше­ния также были очень натянутыми — тем не нравилось, что конкретность истинного учения подменяется расплывчатым понятием «традиционной религии». Та часть националистов 90-х, которая эволюционировала в сторону имперскости, в итоге на данный момент выиграла в смысле политического веса — они стали частью мейнстрима.

— Как в свете этого можно понимать «Русский марш»?

— «Русский марш» действительно объединял часть антимигрантских организаций и часть монархическо-фундаменталистских. Но надо иметь в виду, что это разовое событие с постепенно сужающейся базой. «Русские марши» в последние годы игнорируют имперцы (дугинцы были на первых «Русских маршах», но от последних уже держались всячески подальше), неосталинисты, все виды левых — то есть те люди, которые в 90-х непременно на них бы являлись. В принципе, по ощущениям последних лет, относительно условно проевропейские расисты безусловно взяли их в свои руки. Последний, 2015 года, марш прошел под лозунгом «Против чекистской диктатуры», а первые требования были требованиями честных выборов, свободы собраний и роспуска политической полиции. Собравшиеся также, судя по репортажам, осудили действия России в Крыму, поддержку ДНР и операцию в Сирии.

Термин «русский» по-прежнему используется в этом случае как объединяющая рамка (национал-демократами, которых я ранее назвал проевропейскими расистами), но реже и, кажется, с меньшим успехом. Кажется, что по мере развития политического рынка, когда различия между идеологиями много раз актуализируются и проговариваются, больше нельзя вести себя так, как если бы их не было вовсе. Время широких синтезов прошло. Коалиции продолжают создаваться, но они создаются вокруг какого-то конкретного списка требований или лозунгов и не подразумевают попыток создания идеологической платформы, которая способна объединить всех. Взять, например, Координационный совет оппозиции, который должен был объединить левых, националистов и либералов. Туда каждый входил под своим знаменем, и никто не пытался выдумать объединяющую программу за пределами честных выборов, ясно осознавая, что это маловероятно.

— Имеете ли вы опасения, что появится какая-то правая среда, которая вырастет, а Путин окажется для нее недостаточно имперцем? Условно говоря, что будет, если Стрелков соберет достаточную группу поддержки, которая станет сначала воевать на Донбассе сама за себя, а потом еще превратит войну межнациональную в войну гражданскую?

— Тут я вступаю в область гаданий, поскольку после 2005 года следил за разви­тием ситуации куда меньше, чем прежде. Кажется, что с этой угрозой режим пока справляется очень эффективно. Пока нет никаких признаков того, что проявится политическая мобилизация, которая будет за империю, но против существующего режима. Даже когда вроде бы был повод — пресловутый «слив Новороссии», — ничего такого не произошло. Другое дело, что сам режим эволюционирует, и никто не знает куда; на каком-то следующем этапе, — скажем, при попытке либеральной модернизации — она гипотетически может проявиться.

— Каков, по-вашему, генезис национализма стрелковского поколения?

— Опять же, я буду отвечать отчасти гадательно. Прежде всего, я более чем уверен, что в нынешнем состоянии это совершенно неправильно называть национализмом. Тут есть явная преемственность по отношению к ранним 90‑м, к тем первым людям, которые ездили защищать Приднестровье от предполагаемых молдавских фашистов. Были люди, для которых идеологически важным был именно Советский Союз как большая империя, им была не очень важна национальная окраска; условно говоря, Америка как враг рода человеческого для них была гораздо важнее евреев, нелегальных мигрантов или геев, которые сейчас заботят фундаменталистов. Символами этого движения в 90-х были Ачалов, Терехов и Невзоров. Это идеологическое движение существовало с 90-х, просто сейчас оно вышло на поверхность в подходящих условиях, когда оказалось легко получить покровительство элит и доступ к ресурсам, которые раньше были за горизонтом возможностей. Раньше никто не позволил бы им вести частную войну, да еще и получать политическое прикрытие. Им не дали бы покупать то, что им хочется, в Военторге, а теперь — дали. Мы знаем, впрочем, на примере Стрелкова, что ненадолго и потом лицензия была отозвана назад.

— Насколько актуально традиционное разделение на правых и левых, которое вы использовали, для России? Если правые — это и фашисты, и имперцы, которые едут воевать с фашистами в Приднестровье, то кажется, что такая оппозиция перестает работать.

— Это правда. Существует очень сильная интеллектуальная инерция, заставляющая использовать одни и те же ярлыки: это удобно, это обеспечивает хоть какую-то коммуникацию с зарубежными коллегами и возможность сопоставления результатов. Но в России всегда была неопределенность по поводу правых и левых, частично связанная с тем, что, в отличие от стран, где эта классификация родилась, Россия — это полупериферийная страна по Валлерстайну. За правым и левым в исходной европейской формулировке стоят классовые позиции: индивидуальная свобода против равенства, рынок против государственного вмешательства и социальной справедливости. И эта оппозиция при некоторых превращениях все еще хорошо работает в Западной Европе. В Соединенных Штатах работает уже не так хорошо, но все равно еще относительно узнаваемо.

Но когда мы переносим это на Россию, у нас накладывается дополнительная оппозиция, не классовая, а геополитическая — за Запад или против Запада. Но в Европе есть и правые, и левые. И поэтому наши проевропейцы могут быть как левыми по европейским меркам, так и очень правыми по европейским меркам. Но поскольку на это накладывается другая — и более сильная — оппозиция «против Запада вообще», крайние левые и крайние правые могут сливаться в общем коллективном деле, что по западным меркам совершенно немыслимо.

Но — чтобы окончательно все запутать: есть европейские крайние правые, которые очень сильно отделены от европейских умеренных правых. Это радикальные европейские консерваторы, которые против мигрантов, за религию и традиционную семью; с их точки зрения, например, Ангела Меркель — чудовищно левая. Этот крайне правый кусок спектра будет иногда тяготеть к российским антизападникам, православным фундаменталистам например. Хотя по другим позициям они будут ближе к национал-демократам. Им нелегко будет объяснить, что в России в авангарде борьбы с нелегальной миграцией стоят одни люди, а за традиционную семью и религиозное воспитание часто несколько иные. И в России на все это накладываются имперцы, которые явно не имеют никаких аналогов в Европе, хотя нечто подобное можно найти в США, где спектр, в общем, больше похож на российский.

И поэтому в России получается, что с равными основаниями правыми могут называть себя абсолютно разные люди. Правым в 90-е годы себя называл Гайдар, который был за свободный рынок, — и действительно, в европейском контексте человек, который проводил «шоковую терапию», был бы правым-правым. А с другой стороны, правыми здесь оказываются монархисты или религиозные фундаменталисты, но они явно не любят условного Гайдара или Чубайса. Наконец, есть еще имперцы, которые по любым стандартам вроде как тоже очень правые, потому что милитаристы традиционно считаются правыми, но они тоже точно не с Гайдаром и даже обычно не с религиозными фундаменталистами. С левыми та же самая история.

Так что, по-хорошему, в России эти слова нельзя употреблять вовсе. Есть, однако, сильная интеллектуальная потребность в том, чтобы какой-то обобщающий ярлык все-таки был. Я использовал этот, имея в виду, что «правые» в России — это критики либерального или неолиберального западничества с позиций традиционных общностей, которым глобальный рынок и глобальная культура угрожают, — религиозных, этнических, государственных. Рынок и надгосударственные структуры, внедряющие общие стандарты, угрожают подорвать суверенитет национальных государств и привести к перемешиванию населения. Это вместе с массовой культурой — размыть ассоциирующиеся с традиционной культурой модели поведения. Правые, условно, это те, кто хотел бы задержать этот процесс. Это несовер­шенное определение, но оно указывает на некоторые идеологические констелляции, которые встречаются регулярно.

— Вы были исследователем в довольно непростой среде. Бывает ли такое, что социологи работают под прикрытием?

— Да, конечно, бывает. Но в социологии очень строгие этические стандарты, более строгие, чем, например, в психологии. Считается, что исследование не может наносить ущерб тем, кого исследуют, и в этом смысле совместить работу социолога и полицейского под прикрытием невозможно. Если кто-то внедряется в террористическую организацию, а та готовит теракт и социолог доносит в органы, совместимо ли это с его позицией социолога? Кодекс это решает таким образом, что потенциально проблематичные ситуации такого рода и вовсе не следует создавать. Поэтому в террористическую организацию можно внедряться, только осведомив ее о своем статусе и намерениях. Но тогда, конечно, исследование становится обычно невозможным. Или, если оно становится возможным, объект меняет свое поведение. Или, если не меняет, проблематичные ситуации все-таки возникают. Недавно в Америке был скандал с очень популярной книгой социолога Элис Хоффман, которая провела некоторое время в филадельфийских молодежных бандах. Однажды она подвозила человека, который ехал кого-то убивать и не убил только потому, что не нашел жертву, — но при этом увидел кого-то похожего, выскочил за ним из машины с пистолетом и только тогда понял, что это не тот. При этом она по меньшей мере догадывалась, зачем он едет, так как в этот день был застрелен их общий друг. Тот, кто собирался стрелять, забыл, что Хоффман пишет книгу. Вопрос: как должна была вести себя она?

Так вот, к этим и без того довольно проблематичным требованиям в последние годы добавилось представление, что сам факт обмана уже наносит людям вред, даже если обман состоит просто в том, что наблюдаемым не сообщили, что материалы наблюдения могут попасть в статью. Мне это кажется довольно бессмысленным, честно говоря, но у многих коллег на этот счет есть этический раж. Хотя, если встать на эту позицию, получается, например, что все историки, кроме специалистов по XX веку, работают неэтично: они не могут согласовывать свои действия с объектами исследования. И, к слову сказать, по отношению к людям, которые заботятся о своей посмертной славе, действия историков часто могут рассматриваться как прямой вред. Или тогда вся марксистская социология неэтична — она же не согласовывает свои выводы с капиталистами. Или исследование элит неэтично.

В общем, и тогда и потом мне неоднократно говорили, что то, что я делаю, не совсем хорошо, а нужно всем этим людям рассказывать, кто я, чем занимаюсь, и еще желательно давать черновики статей. Давать черновики, кстати, было интересно: «РНЕ» бы, я думаю, меня не поняло, а энбэпэшникам я показывал статьи про классовые основы политических стилей — и вроде бы кому-то даже нравилось, им, в общем, было приятно считаться радикальной богемой и слышать, что у них много культурного капитала.

— Как вы отделяете свою работу от журналистской?

— Это другой большой дебат в социологии — о том, как социология соотносится с журналистикой. Для социологии как не очень настоящей науки журналистика — это постоянная угроза. Социологов постоянно спрашивают: а чем вы лучше людей с улицы? Ведь журналисты не притворяются, что они лучше людей с улицы. Они делают то же самое, что делали бы люди с улицы, просто у них немного больше ресурсов: у них есть время задавать вопросы, у них есть сети контактов, у них есть какие-то навыки. А социологи как бы претендуют на то, что у них есть особое научное знание, которое по определе­нию ставит их выше человека с улицы. Но людям с улицы свойственно иногда в этом сомневаться, и тогда социологам нужно показать, чем же они лучше журналистов. А это оказывается довольно сложно практически. И поэтому социологи журналистов не любят, контактировать с ними не хотят и сравнений обычно избегают.

Это позиция большинства социологов, но абсолютно, к слову сказать, не моя. Одним из основателей социологии был американский журналист Роберт Парк, который участвовал в основании первого социологического факультета в мире в Чикагском университете и в некотором смысле был его душой. И у Парка было очень четкое представление о том, что такое социология: социология — это журналистика, только надежная. Журналист берет десять или даже пять интервью, а потом пишет статью, а социолог должен взять пятьсот интервью, он должен прожить в соответствующем районе пять лет, и только тогда он может рассказать, как оно на самом деле. Между социологом и журна­листом, говорил Парк, нет никакой качественной разницы, но есть очень большая количественная разница. Мне лично эта точка зрения симпатична. Окей, еще социологу полагается владеть статистикой и методами работы с количественными данными; это кажется мне правильным и ценным в социологической подготовке. Но идея, что есть какое-то особое знание, которое отделяет социолога от несоциолога, чрезвычайно спорна, и я не думаю, что на ней можно строить профессиональную идентичность.  

Фашизм и расизм. История философии

Фашизм и расизм

Давая оценку фашизму с этической точки зрения, важно проводить различие между итальянским фашизмом и немецким нацизмом. Немецкий нацизм в отличие от итальянского фашизма был расистским. Для нацизма высшим являлась раса, «народ», тогда как для итальянского фашизма высшим было государство. Идеология итальянского фашизма содержит определенные гегелевские черты: государство как идея превыше всего. (Но этот культ государства имел коллективистский характер и подавлял индивида: взаимосвязь между сообществом и людьми часто расщеплялась на недиалектический дуализм государства и индивида) [Об отношении фашизма к Гегелю см. H.Marcuse. Reason and Revolution. New York, 1941.]. Нацизм ставил народ выше государства. В этом смысле нацисты были вульгарными дарвинистами, но не гегельянцами.

Это различие между итальянским государственным фашизмом и немецким расовым фашизмом оказывается важным. Если противник является противником в силу своего расового происхождения, то никакие аргументы или попытки перевоспитания не заставят его перейти его (и его детей) на нашу сторону. Противник должен быть физически истреблен. «Логическим» следствием этого стало систематическое уничтожение евреев и цыган. Это «умозаключение» немецкого расового фашизма, а не итальянского государственного фашизма. (Мы не говорим здесь о том, что в Италии или в бывшем Советском Союзе не существовал традиционный антисемитизм).

Поскольку иногда Гегеля делают ответственным за нацистские преступления, имеет смысл напомнить, что именно в Италии, а не в Германии вульгаризированное гегельянство было частью фашистской теории. Кроме того, отметим, что фашистское культивирование иррациональности противоречит гегелевскому требованию разума (даже если мы думаем, что гегелевская концепция разума трудна и что часто Гегель выражается очень сложно). Соответственно, фашистский культ великой личности, фюрера, который решает, что есть истина и право, также противоречит позиции Гегеля, утверждавшего, что истина и право определяются историческим процессом, а не деспотичной личностью. Согласно Гегелю, государство должно управляться конституционно, а не по прихоти одного человека. Итак, Гегель во многих отношениях находится в оппозиции к идеологии и итальянского, и немецкого фашизма [Внутри фашизма существовал конфликт между сторонниками «принципа суверенности (самодостаточности прав) фюрера» и сторонниками «принципа ответственности».].

Фашизм содержит внутри себя много противоречий. Нацисты стояли на расистско-коммунальных позициях: и раса, и сообщество превыше индивида. Следовательно, индивид должен жертвовать собой, когда это требуется сообществу. Но в то же время нацисты создавали культ героев, великих личностей. Нацисты ставили сообщество, расу выше индивида с его субъективными и неупорядоченными желаниями. Но в то же время они превозносили фюрера, который твердой рукой должен был править неразумной массой, и ставили народ выше индивида, а фюрера — выше массы.

Ранее мы попытались выделить некоторую огрубленную схему фашистской идеологии, не претендующую на достаточно полную картину. В заключение следует еще раз подчеркнуть, что идеология, подобная фашистской, не является четко определенным феноменом. Фашизм, как и другие идеологии, по многим параметрам пересекается с другими теориями и установками.

Например, с либеральной точки зрения, которая оперирует различием либеральное/авторитарное, можно сказать, что фашизм и консерватизм имеют некоторые общие черты. Они оба авторитарны, но следует добавить, что фашизм, кроме того, тоталитарен. Он ничем не ограничивает власть государства. Все сферы личной жизни и общества находятся под государственным наблюдением и контролем. Кроме того, консерваторы часто более аристократичны, они не пробуют опереться на всех, тогда как фашисты ищут опору в массах. Наконец, консерваторы стремятся сохранить традицию и национальные ценности, а фашисты в большой степени пытались создавать волевыми актами и командами традиции, «национальные» символы и чувство сообщности.

С точки зрения, которая оперирует различием насильственное/ ненасильственное, можно сказать, что фашизм и деспотизм (если последний является идеологией) в равной мере прибегают к использованию насилия, которое не ограничено законом и правом.

Массовые движения, акции, революционные изменения, сильная государственная власть, приоритет общественного над личным — эти особенности до некоторой степени являются общими для фашизма и коммунизма. Но специфическое содержание этих особенностей различно для каждого из этих двух движений. Грубо говоря, фашистская идеология является крайне националистической, тогда как коммунистическая (и социалистическая) идеология — в принципе интернациональна. Для фашистской идеологии фундаментальными являются воля и действие, а для коммунистической (социалистической) — экономика.

Фашизм и либерализм имеют и общие корни. Фашизм можно интерпретировать как националистическую реакцию на кризис в либералистической капиталистической экономике. При нормальном функционировании традиционного капитализма либерализм является адекватной идеологией. Но в период определенного вида кризисов переход капитализма к фашистской «военной экономике» не является слишком трудным.

Сказанное нами о связи фашизма и некоторых других идеологий является достаточно поверхностным. Напомним лишь читателю, что между идеологиями существуют подвижные границы и что различные точки зрения высвечивают различные аспекты идеологий. В этом смысле выбранная нами точка зрения рассмотрения политических теорий не является нейтральной по отношению к ним. По этой причине мы должны адекватно представить точку зрения, с которой воспринимаем мир, и должны быть открыты для ее критического обсуждения. Мы обязаны желать этого, если стремимся быть рациональными. Но как мы обосновываем выбор нашей точки зрения? Возможно ли для нас достижение разумного соглашения или мы, в конечном счете, придем к скептицизму (см. теорию дискурса, развиваемую Хабермасом, Гл. 30). Такие вопросы указывают на взаимосвязь политической теории и фундаментальных философских проблем.

Семантичний аналіз ідеологем суспільно-політичної сфери (нацизм, націоналізм, расизм, фашизм, шовінізм)

Семантичний аналіз ідеологем суспільно-політичної сфери (нацизм, націоналізм, расизм, фашизм, шовінізм)

By Р.Л. Сердега

Abstract

Сердега Руслан Леонідович, к. філол. н., доцент кафедри української мови Харківського національного університету імені В. Н. КаразінаСьогодні, в умовах нової політичної дійсності, дуже важливо розрізняти деякі поняття, які так чи інакше її стосуються, щоб не допускати різного роду спекуляцій та маніпуляцій із тими суспільно-політичними реаліями, назви яких перебувають на слуху. У статті здійснено семантичний аналіз ідеологем, які безпосередньо пов’язані зі сферою суспільного життя та політики, зокрема таких, як нацизм, націоналізм, расизм, фашизм, шовінізм тощо. Усі вони, крім націоналізму, мають виразну негативну маркованість. Сегодня, в условиях новой политической реальности, очень важно различать некоторые понятия, которые так или иначе касаются её, чтоб не допускать разного рода спекуляций и манипуляций с теми общественно-политическими реалиями, названия которых пребывают на слуху. В статье осуществлён семантический анализ идеологем, непосредственно связанных со сферой общественно-политической жизни, например, таких, как нацизм, национализм, расизм, фашизм, шовинизм и т.п. Все они, кроме национализма, имеют ярко выраженную негативную окраску. Nowadays in terms of new political reality it is very important to distinguish notions that refer to it in order not to have various speculations and manipulations with those social and political realities names of which are heard. The present paper deals semantic analysis of ideologims that are closely connected with social and political life’s sphere, for instance, such as nazism, nationalism, racism, fascism, chauvinism, etc. All of them except nationalism have striking negative connotation

Topics: ідеологема, суспільно-політична лексика, націоналізм, нацизм, расизм, фашизм, шовінізм

Publisher: Харківський національний університет імені В. Н. Каразіна

Year: 2011

OAI identifier: oai:dspace.univer.kharkov.ua:123456789/4438

Есть ли разница между расизмом и национализмом? | Автор: Дж. Кливленд Пейн

Письменный ответ от группы Medium Magic в Facebook

В недавнем информационном сообщении группы Medium Magic в Facebook просили статьи о разнице между расизмом и национализмом. посмотрим, есть ли реальная разница.

Начнем со словарных определений.

Расизм определяется как «предубеждение, дискриминация или антагонизм, направленные против кого-либо другой расы, основанные на убеждении в том, что его собственная раса выше».

Национализм определяется как «отождествление с собственной нацией и поддержка ее интересов, особенно в ущерб интересам других наций».

Миссия выполнена? Не совсем?

Да, при простом просмотре словарных определений, есть разница между расизмом и национализмом. Настоящая функциональная разница, которую коллектив должен видеть всем.

Но коллектив у нас пока не однороден. На самом деле нет настоящего коллектива мы.Есть то, к чему мы принадлежим, и люди, которых мы считаем частью этого, пока мы не выясним обратное.

И наши «мы» легко определить, используя очевидные дисквалификации. Никто не считает, что его собственная раса уступает любой другой, но все мы питаем личные идеи по крайней мере против некоторых других. Это не сразу квалифицирует нас (или нас) как расистов, но для расистов это очевидно и приветствуется.

И мы квалифицируем нашу любовь к стране с игривой насмешкой над теми, кто родом не отсюда.Это не заставляет нас укутывать националистов, пока мы не перестанем смеяться с теми, кто родился на чужой земле, и не начнем маниакально смеяться над ними. Или указывать на них пальцем. Или громко кричать, чтобы они вернулись туда, откуда они пришли. Даже если то, откуда они пришли, находилось недалеко от тех же национальных границ, что и вы.

Да, есть разница между расизмом и национализмом. Но расисты и националисты, как правило, одни и те же люди. И нельзя просто вылечить одну болезнь и жить с другой.

Вот почему «национализм» не равен «расизму».’

К. Шелдон Смит, приглашенный обозреватель Опубликовано 15:10 CT 17 декабря 2018 г.

Президент Дональд Трамп настаивает на своем бывшем противнике сенаторе Теде Крузе в Техасе, называя себя националистом и усиливая иммиграционную риторику (22 октября)

Мнение: Является ли расизм для страны сохранять свои границы и суверенитет?

Мигранты из Центральной Америки колеблются, пока другие поднимаются по Мексико-США. пограничный забор при попытке перейти в Сан-Диего из Плайяс-де-Тихуана, штат Нижняя Калифорния, Мексика, 7 декабря.12, 2018. (Фото: GUILLERMO ARIAS, AFP / Getty Images)

Является ли «национализм» кодовым словом для «белого национализма», как репортер предложил на президентской пресс-конференции в ноябре прошлого года? Является ли националист по определению расистом?

Поскольку националисты придают больший приоритет своим соотечественникам, чем иностранцам, рассуждают так, и большинство иностранцев, по крайней мере, скопившиеся массы за нашими воротами, являются цветными людьми, то один плюс один равен двум.

А если националисты обладают расистские наклонности по отношению к цветным иностранцам, насколько лучше они чувствуют себя по отношению к своим соотечественникам, которые случайно не похожи на них? Можно услышать свисток собаки.Есть даже расистские границы? А что там с искусственными границами? Одно мировое правительство исправит это.

Мать-природа создала нас, чтобы мы тянулись к себе подобным. Рыбак рыбака видит издалека. Но должны ли мы довольствоваться нашими самыми низменными инстинктами? Давайте стремимся достичь более высокого уровня нравственного существования, на котором мы ценим Других и привлекаем их — учимся у них, обогащаемся ими.

За исключением… нет. Мать-природа не расистка — просто аморальна.Люди аморальны во многих отношениях; мы создания природы. Но в отличие от остального животного царства, у нас есть способность рассуждать на гораздо более высоком интеллектуальном уровне. Мы голодны и ищем того, что больше, чем мы сами. Для некоторых эта великая сила — божество. Для других это проистекает из идеи, такой как любовь или эгалитаризм.

Старый Советский Союз обещал нам Нового Советского Человека, который поднимется над нашими низменными инстинктами и опиатом масс — религией — и станет альтруистической и эгалитарной суперзвездой.Не было бы необходимости даже в элементарных государственных правоохранительных органах для поддержания внутреннего порядка. Наше обостренное чувство братства откроет эру доброй воли среди всех людей. Все, что было необходимо, — это чтобы более просвещенные из нас привели остальных к совершенству. За исключением того, что новый советский человек так и не материализовался, и у него не было множества других попыток достичь небес и быть как Бог.

Одно о птицах пера и гражданах национального государства: они развивают общий язык, чтобы общаться и развивать значимые отношения друг с другом; установить общие правила, чтобы лучше сосуществовать без недопонимания, которое может навредить невинным людям; и, в любом случае, люди вырабатывают общие базовые ценности, которые обогащают и добавляют смысл их жизни.Им это нравится. Это неплохо; это хорошо.

Если говорить прямо, то больше всего глобалистов расстраивает тот факт, что есть богатые и бедные люди, а также богатые и бедные страны. Это нечестно. Но вы хотите несправедливости? У рублей в Европе украли суверенитет, и они хотят его вернуть; многосторонние торговые соглашения наносят ущерб американским рабочим, и они хотят вернуть себе рабочие места; а региональные и международные институты захватываются недемократическими режимами, терроризирующими свой народ.

Может, скажем, Франция быть для французов — их языка, обычаев, религии, четко определенных границ, законов и так далее? Или мы должны отказать им в этом основном желании? Пока французы не вторгаются в своих соседей и не совершают геноцид против собственного народа, кто мы такие, чтобы отказывать им в их суверенитете? Если люди другой страны хотят перенять всю или часть культуры Франции, они могут это сделать. Но им нельзя позволять навязывать свою культуру невинным французским гражданам.Что они сделали, чтобы оправдать такое наказание?

Национализм определяется как ставить свою страну выше других наций. Ничего фашистского или расистского в этом нет. Тем не менее, я недавно услышал по Национальному общественному радио, как британский журналист, приравнявший президента Трампа, сказал: «Америка прежде всего! с криком джихадиста: «Аллаху Акбар!» Ну что ж. Трамп говорит: давайте сначала позаботимся о себе, а джихадист говорит смерть неверным. Конечно, не все глобалисты придут к такому моральному равенству.Но это показывает, как демонизация националистов может привести к истерии и даже насилию. Свидетель Антифа.

К. Шелдон Смит из Де-Мойна — писатель и писатель-фрилансер. Контакт: [email protected]

К. Шелдон Смит (Фото: Специально для реестра)

Прочтите или поделитесь этой историей: https://www.desmoinesregister.com/story/opinion/columnists/2018/ 12/17 / вот почему-национализм-не-равный-расизм-дональд-трамп-иммиграция-граница-безопасность-превосходство белых / 2306334002/

Последние марксистские теории национализма и проблема расизма на JSTOR

Эта статья критически комментирует некоторые утверждения о взаимосвязи между расизмом и национализмом, сделанные недавними марксистскими вкладами в дебаты о природе и происхождении национализма.Показано, что идеи «расы» и «нации», а также идеологии расизма и национализма имеют определенные общие черты, которые создают потенциал для их артикуляции, а не противостояния. После этого на конкретном примере Англии утверждается, что идеология расизма может использоваться для определения и поддержки национализма. Эти расовые элементы навязывают нациям свои способы существования, ограничивая их в пределах, от которых, как слепые рабы, они даже не хотят убегать, хотя у них даже не будет на это сил.Они диктуют свои законы, вдохновляют их желания, контролируют свои симпатии и разжигают ненависть и презрение ».

Более 50 лет Британский журнал социологии представляет мейнстрим социологического мышления и исследований. Постоянно высоко оценивается ISI по социологии, этот престижный международный журнал публикует социологические стипендия высочайшего качества по всем аспектам дисциплины от ученых со всего мира.Британский журнал социологии выделяется стремлением к совершенству и учености ассоциируется со своим домом в Лондонской школе экономики и политических наук. http://www.interscience.wiley.com

Wiley — глобальный поставщик контента и решений для рабочих процессов с поддержкой контента в областях научных, технических, медицинских и научных исследований; профессиональное развитие; и образование. Наши основные направления деятельности выпускают научные, технические, медицинские и научные журналы, справочники, книги, услуги баз данных и рекламу; профессиональные книги, продукты по подписке, услуги по сертификации и обучению и онлайн-приложения; образовательный контент и услуги, включая интегрированные онлайн-ресурсы для преподавания и обучения для студентов и аспирантов, а также для учащихся на протяжении всей жизни.Основанная в 1807 году компания John Wiley & Sons, Inc. уже более 200 лет является ценным источником информации и понимания, помогая людям во всем мире удовлетворять свои потребности и воплощать в жизнь их чаяния. Wiley опубликовал работы более 450 лауреатов Нобелевской премии во всех категориях: литература, экономика, физиология и медицина, физика, химия и мир. Wiley поддерживает партнерские отношения со многими ведущими мировыми обществами и ежегодно издает более 1500 рецензируемых журналов и более 1500 новых книг в печатном виде и в Интернете, а также базы данных, основные справочные материалы и лабораторные протоколы по предметам STMS.Благодаря постоянно растущему предложению открытого доступа, Wiley стремится к максимально широкому распространению и доступу к публикуемому нами контенту, а также поддерживает все устойчивые модели доступа. Наша онлайн-платформа, Wiley Online Library (wileyonlinelibrary.com), является одной из самых обширных в мире междисциплинарных коллекций онлайн-ресурсов, охватывающих жизнь, здоровье, социальные и физические науки и гуманитарные науки.

Популизм, национализм и расизм — человечество в действии

Этот доклад был подготовлен нашим основателем и генеральным директором Джудит С.Гольдштейна для нашего Берлинского форума «Популизм, национализм и правые движения на подъеме — общества с переходной экономикой» в конце марта 2020 года.

Я знаю, что этот Форум будет посвящен национализму и популизму, но мне нужно вставить расизм в тему. Я хочу поддерживать — или даже настаивать — на том, что расизм или концепции, основанные на расовых взглядах и классификациях, имеют решающее значение для понимания национализма и популизма с 19 века вплоть до нашего сбивающего с толку и заколдованного 21 века.Я прихожу к такому выводу как новообращенный, только что переживший моменты откровения.

Я размышлял и писал об истории иммиграции более 50 лет — предмете, который во многом является частью националистического и популистского рвения. По образованию я историк. Мне нравится думать, что я достаточно хорошо разбирался в обширных областях американской и европейской истории. Это, к сожалению, слишком комплиментарно. Я написал скромный набор книг и статей по вопросам иммиграции, начиная с докторской диссертации, посвященной истории проверки грамотности, принятой Конгрессом США в 1917 году.Закон был частью эпической битвы за то, кто достоин стать американцем.

Я исследовал противодействие некоторых американских еврейских лидеров продолжавшейся десятилетия битве за принятие закона о грамотности. Их оппозиция была хорошо обоснована, поскольку иммиграционный закон 1917 года, включая тест на грамотность, проложил путь для Конгресса, который запретил почти всем иммигрантам из Азии, Африки, Восточной и Южной Европы въезд в Соединенные Штаты. В течение четырех десятилетий китайские иммигранты уже были формально исключены.На рубеже 20-го века японское правительство неофициально согласилось запретить японскую эмиграцию в Штаты. В 1924 году американское самопровозглашенное иммиграционное убежище стало страной только для ценных и приемлемых иммигрантов прошлого — тех, кто имел англосаксонское происхождение. Ограничительный закон 1924 года действовал до 1965 года. Теперь он представляет собой модель того, что нынешний президент США и его главный советник по иммиграции хотят ввести в действие.

В 1924 году американская самопровозглашенная гавань иммиграции стала страной только для ценных и приемлемых иммигрантов прошлого — тех, кто имел англосаксонское происхождение.

Я пришел к выводу, что работал с глубоко несовершенным историческим пониманием этих вопросов. Во-первых, я не помещал и не думал об исторических повествованиях в самом глубоком контексте повествований о существовании. Мы создаем мифы и убеждения, которые служат потребностям отдельных лиц и групп. Юваль Харари, автор книги Sapiens , утверждает, что только мы, люди — фактически никакая другая часть природного мира — можем создавать и, цитирую, «можем говорить о целых видах сущностей, которых они никогда не видели, не касались и не нюхали.Далее он провозгласил, что «Всякая социальная конструкция … является разновидностью религии: декларация универсальных прав человека — это не манифест или программа, а выражение благого заблуждения … (Паркер, Ян «История Юваля Ноя Харари для всех, когда-либо». The New Yorker , 17 февраля 2020 г., стр. 53). Следуя этому образу мышления, национализм, популизм и расизм, построенные на расовых категориях, представляют собой универсальные заблуждения. Однако их нельзя назвать доброкачественными. Можно сказать, что задача историка состоит в том, чтобы как можно точнее идентифицировать значимые последовательности человеческих событий, действий и мыслей в погоне за иллюзиями убеждений.Мы переживаем эти заблуждения и увековечиваем их, рассказывая, как они определили наше прошлое и как они формируют нашу жизнь и строят для будущего.

Можно сказать, что задача историка состоит в том, чтобы как можно точнее идентифицировать значимые последовательности человеческих событий, действий и мыслей в погоне за иллюзиями убеждений. Мы переживаем эти заблуждения и увековечиваем их, рассказывая, как они определили наше прошлое, как они формируют нашу жизнь и строят будущее.

Это часть глобальной перспективы, которую я проигнорировал. Но позвольте мне вернуться к узкой жизни докторанта, углубляясь в одну последовательность исторических событий, связанных с тестом на грамотность. Вот что я упустил: я никогда не рассматривал историю теста на грамотность, который отрицательно повлиял бы на европейских евреев, стремящихся избежать преследований, как части более крупного поля битвы с расизмом, на котором чернокожее, коренное американское и азиатское население Америки оказались в пасти. сегрегации и исключения.Расистская оппозиция еврейским иммигрантам и другим людям из неанглосаксонских стран, возникшая в Новой Англии и на Западном побережье, черпала вдохновение и силу в практиках Юга. Фактически, можно сказать, что иммиграционный закон 1924 года узаконил расизм в национальном масштабе. Это была еще одна победа в Южной кампании по преодолению наследия поражения в Гражданской войне и усилий по обеспечению справедливости во время Реконструкции.

Я также не осознавал, что история американского расизма принадлежит к глобальной истории, длящейся не менее трех веков.Я пришел к этому осознанию, недавно прочитав ряд исследований, в том числе «Проведение глобальной цветовой линии: страны белых мужчин» и «Международный вызов расовому равенству» Мэрилин Лейк и Генри Рейнольдса. Два австралийских историка помещают историю иммиграции в более широкие контуры мировой истории XIX и XX веков. Их цель четко указана. «Мы отслеживаем, — пишут они, — транснациональную циркуляцию эмоций и идей, людей и публикаций, расовых знаний и технологий, которые вдохновляли страны белых мужчин и их стратегии исключения, депортации и сегрегации, в частности, развертывание этих государственных структур. инструменты наблюдения, перепись, паспорт и тест на грамотность.Таким образом, проект белизны был парадоксальной политикой, одновременно транснациональной по своему вдохновению и идентификации, но националистической по своим методам и целям. Воображаемое сообщество белых людей было транснациональным по своему охвату, но националистическим по своим результатам, поддерживая режимы защиты границ и национального суверенитета ». (Лейк, Мэрилин и Рейнольдс, Генри , проводящий глобальную цветовую линию: страны белых мужчин и международный вызов расовому равенству, , Cambridge University Press, 2011, стр.4)

Сосредоточившись на вопросах иммиграции, авторы далее заявили: «Рисуя глобальную цветовую линию, иммиграционные ограничения стали разновидностью расовой сегрегации в международном масштабе…». Авторы пришли к выводу, что южные законы, лишавшие избирательных прав чернокожих избирателей, послужили образцом для теста на грамотность, пройденного в 1917 году. «Истории иммиграционной политики, как и исследования белизны, обычно рассказывались как автономные национальные истории, их динамика находилась в характерных местных реакциях. против определенных групп иностранных иммигрантов — китайцев, индийцев, островитян, японцев, евреев или южных европейцев.Авторы писали, что эти расовые взгляды создали «образ жизни в мире, в процессе, который сформировал у белых людей чувство коллективной принадлежности к большему сообществу…». Это глобальное англо-саксонское сообщество было основано на истории «ур» и повелительном повествовании, основанном на исключении внутри Америки и Европы в результате империалистических завоеваний колоний и завоеванных стран. (Лейк и Рейнольдс, стр. 5)

Расисты, копившие преимущества демократии для себя, вели борьбу против предполагаемого низшего, примитивного мира, который нужно было подчинить и контролировать, прежде чем он захватит белый мир своей численностью и доблестью.

На протяжении более четырех веков идеологические течения расового превосходства поддерживали империализм, колониальные завоевания, рабство, уничтожение коренных народов, сегрегацию, обширную экономическую и социальную эксплуатацию, неравенство и, в конечном итоге, геноцид. К концу 19 века белые нации считали себя прогрессивными, научно обоснованными обществами, построенными на дарвиновском выживании наиболее приспособленных и иерархически установленном порядке рас. Расизм дал себе научное название — евгеника — и представил собой прочную основу ложных мыслей, построенных на предрассудках.Расизм, ценимый в англо-саксонских белых культурах, часто смешивался с преобладающими христианскими религиозными верованиями и во многих странах окутывался покровом новых демократических идеалов и практик. Расисты, копившие преимущества демократии для себя, вели борьбу против предполагаемого низшего, примитивного мира, который нужно было подчинить и контролировать, прежде чем он захлестнет белый мир своей численностью и доблестью.

Напуганный президент США Теодор Рузвельт предупредил в начале 20-го века: «Есть серьезные признаки ухудшения положения англоговорящих народов.«Эти расовые различия были важны для политики Рузвельта и его братства белых лидеров. Они были настолько очевидны, что историк Майкл Л. Кренн просто разделил свою книгу Цвет империи: раса и американские международные отношения на четыре главы. Каждый имеет название из одного слова: белый, черный, коричневый и желтый. Так воспринимался мир — динамика международных и внутренних отношений и динамика власти — на протяжении большей части XVIII, XIX и XX веков. (Кренн, Майкл Л. Цвет расы империи и американских международных отношений . Потомак Книги, 2006, стр. 43)

Очевидно, что существует обширная литература — историческая и художественная, — которая охватывает колониализм и антиколониальные исследования. Они представляют собой критические глобальные попытки просвещения и исправления. Они признают, что расизм, зародившийся много веков назад, поддерживает национализм и популизм как токсичное топливо для недовольных, разочарованных и ксенофобных групп населения в западном мире. Но многие историки также считали, что с капитуляцией Германии и концом европейских колониальных империй в 1960-х годах расизм потерял свою привлекательность и легитимность в глобальном масштабе.Предположение было ошибочным. Эта очевидная моральная победа — борьба с геноцидом на почве расы — больше похожа на ограниченную главу отречения. Фактически, теперь можно сделать вывод, что идеология расизма — это идеология, более долговечная, чем коммунизм, который не был глубоко погружен в расизм, или немецкий фашизм. Последние не изобрели ничего нового с точки зрения основных требований иерархических, даже апокалиптических верований и жестоких практик, основанных на расе. Преследуя единственную цель против еврейского населения Европы, нацисты просто усовершенствовали пушку европейских и американских идей, чтобы усилить арийское и немецкое превосходство и власть.

Но многие историки также считали, что с капитуляцией Германии и концом европейских колониальных империй в 1960-х годах расизм потерял свою привлекательность и легитимность в глобальном масштабе. Предположение было ошибочным.

Более того, в послевоенные годы, когда мы признавали, что нацизм и коммунизм недемократичны, мы не хотели признавать, что наши демократии в США, Канаде, Австралии и послевоенной Европе также придерживались или скрывали расизм.Под давлением мы обязались согласиться с деколонизацией, особенно в 60-е годы в Африке и появлением множества новых государств. Мы пытались объявить расизм вне закона. Но это не означало, что мы можем примирить демократические устремления с построением плюралистических обществ. В Европе принято считаться, особенно с точки зрения прав человека, сейчас это означает конфронтацию с ее прошлым 20-го века. Но не только прошлое.

Мы пытались объявить расизм вне закона. Но это не означало, что мы можем примирить демократические устремления с построением плюралистических обществ.

Напряженность возникла в последние годы из-за увеличения миграции в западный мир с Ближнего Востока и Африки и опасений по поводу ее продолжения. Таким образом, мы возвращаемся к жесткому пограничному контролю и тестам по чтению, чтобы уменьшить возможности въезда в страну и требования права гражданства. Американский расчет, особенно благодаря силе движения за гражданские права, стремился переконфигурировать американское политическое, культурное и историческое понимание и нарративы. Однако мы быстро перешли от эйфории президентства Обамы к ответной реакции белого националистического режима.

Сегодня слово «раса» больше не имеет действительного значения — биологически не существует такой вещи, как раса. Но расизм остается жизненно важным источником выражения страха и подозрений по отношению к другим людям, которые отличаются по цвету кожи, религии и национальному происхождению. Сегодня расизм пронизывает современные разновидности национализма — национальной принадлежности и идентичности — и популизм, который можно понимать как укрепление узы людей в оппозиции к элитам, которые на самом деле имеют власть, и тем, кого воображают элитами.Национализм в его лучшем проявлении — это гордость и участие в истории, культуре и жизни своей страны. Национализм, по крайней мере, на протяжении трех столетий на Западе, обеспечивал прочную связь для людей, которые стремятся принадлежать к какой-либо сущности за пределами семьи и местного сообщества. Но и национализм, и популизм содержат опасные семена, порожденные крайне правыми и крайне левыми. Первая мировая война и Вторая мировая война являются достаточным доказательством той бойни, которую может вызвать национализм. Популизм, выставляющий напоказ волю народа в противовес либеральной демократии, может в конечном итоге повернуться против своего собственного народа и снять ограничения политической власти, подрывая верховенство справедливого закона в пользу автократов.

Увлечение крайними формами национализма, связанное с популизмом, возникло по всей Европе и США. Напряженность сосредоточена в городах и регионах, меняя городскую и сельскую культуры. Если мы обратимся к сегодняшнему Амстердаму, например, мы найдем тематическое исследование всплеска национализма и популизма в ответ на сложности обращения с расой и расизмом, историей и нашим современным миром, индивидуальной идентичностью и обществами в целом. «Амстердам — ​​красивый город, — сказал член городского совета, родители которого были из Суринама и Ганы, — но если вы посмотрите на некоторые из его самых красивых частей, трудно отрицать, что они финансировались за счет доходов, полученных от трансатлантическая работорговля.В разговоре с репортером New York Times член совета добавил: «Мы хотим, — сказал он, — чтобы город признал свою историю, принял ее и извинился». Такие слова и усилия вызвали негативную реакцию и повысили популярность Форума за демократию (Forum voor Democratie, FvD), исповедуемой правой, националистической, популистской и ксенофобской партии, которая набирает значительную электоральную силу. (Стэк, Лиам «Амстердам приносит извинения за рабство в бывшей колонии». The New York Times , 10 фев.2020).

В Германии проблемы вызывают еще большее беспокойство. В феврале 2020 года репортеры New York Times Катрин Беннхолд и Мелисса Эди опубликовали на первой полосе статью: «« Политика ненависти »наносит ущерб Германии далеко не только иммигрантам. По мере того, как ультраправые набирают силу, притеснения и запугивания местных чиновников нарастают, угрожая демократии на низовом уровне ». Репортеры заявили, что местные чиновники, выступающие против партии «Альтернатива Германии» (АдГ), находятся под серьезной угрозой.Один кандидат заявил: «Наша демократия подвергается нападкам на низовом уровне … Это основа нашей демократии, и она уязвима». Другой, пастор и мэр, стремился привести в свой город 40 иммигрантов. Ответ: «Он сразу стал мишенью наглядных ультраправых угроз… Сначала ему были адресованы сообщения ненависти, затем они были написаны и его жене…« Мы придем за тобой и пригвоздим тебя к кресту, потом ты придешь к нему ». гори, — говорилось в нем, — ты позоришь белую расу.«АдГ отчасти несет ответственность за рост антисемитизма, а также за веру в то, что немцы, а не евреи, являются жертвами, несправедливо обремененными чувством вины и стигматизацией посредством увековечения памяти и реституции Холокоста. (Беннхольд, Катрин и Мелисса Эдди «Политика ненависти наносит ущерб Германии далеко не только иммигрантам». The New York Times , 21 февраля 2020 г.).

Вспышки ксенофобии, национализма и популизма трудно игнорировать. Усилия по примирению с прошлым расизмом необходимы для поддержания наших либеральных демократий и противодействия крайнему национализму и популизму.Но переработка исторических нарративов, построенных на национализме белого правления, является чрезвычайно разрушительной и устрашающей интеллектуальной, культурной и политической задачей. С этой задачей связана вероятность того, что расизм может трансформироваться в другой тип расизма, когда некоторые люди рассматривают историю как одно долгое злодеяние. Как историк, пытающийся смириться с прошлыми несоответствиями и невежеством — как с моими собственными, так и со всей профессией в целом, — я часто нахожу эти критические попытки объяснить несправедливость прошлого в Соединенных Штатах через антиколониальный, антирасистский дискурс. сбивают с толку и сбивают с толку.

Вспышки ксенофобии, национализма и популизма трудно игнорировать. Усилия по примирению с прошлым расизмом необходимы для поддержания наших либеральных демократий и противодействия крайнему национализму и популизму. Но переработка исторических нарративов, построенных на национализме белого правления, является чрезвычайно разрушительной и устрашающей интеллектуальной, культурной и политической задачей.

Один из таких примеров связан с концепцией, согласно которой белизна, ipso facto, является ядовитой формой расизма, от которой можно избавиться или отказаться от нее.Ключевой фигурой в разработке концепции был Ноэль Игнатьев, автор книги «Как ирландцы стали белыми» . Он был революционером и мыслителем-иконоборцем, который стал гуру академии привилегий белых. Игнатьев «считал, что белизна — выдумка, и что правдивые истории могут ее развеять». Он был соиздателем журнала с девизом: «Измена белизны — это верность человечеству». Он провел годы на промышленных предприятиях, наблюдая за расколом по расовому признаку, который подорвал основные интересы его коллег.«Существование белой расы, — писал он, — зависит от готовности тех, кто к ней приписан, ставить свои расовые интересы выше класса, пола или любых других интересов, которых они придерживаются».

Игнатьев считал, что «дезертирство достаточного количества его членов, чтобы сделать его ненадежным в качестве детерминанта поведения, вызовет толчки, которые приведут к его краху». (Канг, Джей К. «Долгая борьба Ноэля Игнатьева против белизны». The New Yorker , 15 ноября 2019 г.). Люди могли стать «белыми» и лишиться своих привилегий.«Есть молодежная культура, культура наркотиков и квир-культура; но нет такой вещи, как белая культура ». «Без связанных с этим привилегий белая раса не существовала бы, а белая кожа имела бы не большее социальное значение, чем большие ноги». (Гензлингер, Нил «Ноэль Игнатьев, 78 лет,« Постоянный голос против привилегий белых, умирает ».» The New York Times , 14 ноября 2019 г.). Большие ноги! Юмористично, но совсем не смешно, учитывая глубокое влияние расового мышления на человеческий разум и жизненный опыт.

Мы, люди, создали расу — глобальное повествование — и использовали его, чтобы наделить одних властью, богатством и престижем, а других — малыми или нулевыми. Комбинированные течения белого национализма и популизма, основанные на готовности применять насилие, особенно справа, но также и слева, усугубляют задачу создания новых нарративов интеграции и равенства для построения устойчивых демократических систем. Интересно, возможно ли, что некоторые попытки потрошить белизну — не только ее привилегии и гнусные прошлые истории — содержат свои собственные формы ярости, замешательства и заблуждений.В душе Игнатьев был страстным революционным мыслителем, который в духе Карла Маркса считал возможным отказаться от культурного, экономического и социального порядка и отказаться от него, отказавшись от глубокой истории или повествования. Для Игнатьева белые должны были отказаться от своей власти, основанной на том, что они белые. Для Маркса это были рабочие против капиталистов.

Горячие поиски новых повествований ведутся как на личном, так и на общественном уровне. Блестящая чернокожая британская писательница Зэди Смит обратилась к обоим, когда недавно написала о блестящей чернокожей художнице Каре Уокер.В лондонской галерее Тейт Модерн состоялась крупная выставка провокационного, расово возбуждающего смелого искусства Уокера, изображающего травмы расизма. Эссе Смита посвящено многим вещам: воображению художника, мастерству, страсти, месту в общественной сфере и истории. Вдохновленный работами Уокера, Смит поставил под сомнение личный / исторический императив: «Что мне нужно, чтобы история сделала со мной? Могу ли я захотеть, чтобы история уменьшила моего исторического антагониста — и увеличила меня … Я мог бы, чтобы история говорила мне, что мое будущее связано с моим прошлым, хочу я этого или нет …Или попросите его пообещать мне, что мое будущее будет местью моему прошлому. Или предупреди меня, что мое прошлое не стерто этой местью ». (Смит, Зэди «Что мы хотим, чтобы история сделала с нами?» The New York Review of Books , 27 февраля 2020 г.)

Наконец, и это действительно последние мысли, я сомневаюсь, что месть — всепоглощающая месть — может быть эффективным инструментом обращения вспять глубоко болезненного и ошибочного исторического повествования. Но я не сомневаюсь, что мы сможем построить более либеральную, плюралистическую демократию против грозных сил национализма, популизма и расизма.

Национализм против расизма — В чем разница?

Важное различие между белым расизмом и белым национализмом

Люди должны понимать разницу между «превосходством белых» и «белым национализмом».«Первое — это подмножество второго. Белое превосходство — это территория вопиющего расизма, и хотя сторонники превосходства белых, безусловно, являются белыми националистами, вы можете быть белым националистом, не будучи расистом, или даже белым. Белый национализм — это просто вера в то, что североевропейская культура превосходит другие культуры. Конечно, явная судьба имела откровенно расистский подтекст, но все же для многих она более приятна, чем открытый расизм. Практически любой, кроме самых явных расистов, признает, что люди других рас могут обладать многими замечательными качествами.Однако общее мнение о более распространенном расизме состоит в том, что члены других расовых групп виновны, пока не будет доказана их невиновность.

Белый националист мог принимать цветных как равных, пока они принимали черты доминирующей европейской культуры. Следовательно, в 2020 году Трамп получил больше голосов от чернокожих, чем в 2016 году. Как вы думаете, почему? Реформа уголовного правосудия может быть одной из причин, но я готов поспорить, что большая часть поддержки Трампа со стороны черного населения исходит от христианских евангелистов, т.е. тот сегмент черного населения, который наиболее подвержен представлениям о превосходстве европейской (христианской) культуры.

В то время как личные недостатки Билла Косби прискорбны и явно преступны, его шоу в 1980-х годах заслуживает некоторой похвалы за то, что оно воспользовалось националистическим подтекстом в нашей культуре, чтобы способствовать принятию черных людей, которые продемонстрировали такие (белые националистические?) Качества белые люди восхищались. Хотя это не помогло улучшить принятие других культур, я думаю, что он заслуживает некоторой похвалы за значительные изменения в расовых отношениях, которые он создал для среды 1980-х годов.Конечно, это не соответствовало тому, что мы хотели бы увидеть, но это действительно сдвинуло планку вперед.

Осмелюсь предположить, что Барак Обама мог бы избежать некоторых критических замечаний, которые он получил, если бы не тот факт, что он был так честен в отношении некоторых исторических недостатков Америки. Большая часть падения Обамы заключается в том, что он был слишком честен. Он признал некоторые недостатки Америки, и это было слишком далеко для многих правых. Мы действительно не хотим, чтобы наши политики говорили нам правду.

За последние два-три десятилетия явный мультикультурализм стал основной тенденцией в американском обществе. Он всегда был здесь, но для слишком многих открытое признание наших разнообразных корней было невыносимым. Есть много невежественных людей, которые страдали от множества проблем, в том числе низкая самооценка. Для многих из них возможность смотреть свысока на своих темнокожих соседей была одним из немногих источников (обычно невысказанной) гордости, которой они обладали.«Моя жизнь может быть в унитазе, но, по крайней мере, я лучше их (вставьте расистский ярлык)».

Расизм Трампа был больше связан с отказом от мультикультурализма, чем с чем-либо еще. Вот почему многие в остальном порядочные люди смогли его поддержать. Они закрывали глаза на порожденный им расизм, полагая, что он на самом деле просто поддерживал определенную версию американской исключительности, которая явно отличалась от американской исключительности, которую принял Обама.

Обама считает, что Америка исключительна для идеалов, к которым мы стремимся.Сторонники Трампа хотят верить, что Америка, существующая в их фантазиях о прошлом, является исключительной.

Сегодня утром я слышал интервью с репортером Томом Форманом.

www.siriusxm.com/…

В нем он указывает, что современная политика дошла до того, что основной посыл кампании состоит в том, что победа оппозиции приведет к концу нашей жизни, какой мы ее знаем. Если мы не будем особенно осторожны, это станет самоисполняющимся пророчеством.Это толкает наших кандидатов все дальше и дальше в крайности, когда сотрудничество, сотрудничество и компромисс становятся невозможными. Эта тенденция началась с подъема Раша Лимбо и Ньюта Гингрича, а в Дональде Трампе она достигла точки, когда она стала слишком правдоподобной как для правых, так и для левых. Когда выборы оппозиционных кандидатов превращаются в экзистенциальный кризис, насилие становится вероятным, если не неизбежным. Каждому из нас следует опасаться таких результатов, потому что фундаментальная истина заключается в том, что насильственные изменения в обществе приводят к хаосу и, скорее всего, к росту тирании, независимо от того, кто в конечном итоге окажется победителем.

Вот важное различие; расизм неприемлем независимо от того, какая раса доминирует, а какая подчиняется (то, что он коренится в доминировании белых в Америке и Европе, не означает, что других форм расизма не существует). Тем не менее, белый национализм МОЖЕТ искупить, потому что его можно смягчить до такой степени, что человек может гордиться своим североевропейским наследием, одновременно признавая вклад других культур. Ключ, конечно же, лежит в образовании (что является очевидной причиной того, почему большая часть поддержки Трампа исходит от необразованных).Не смотри свысока на невежественных. Невежество — это качество, которым все мы обладаем гораздо больше, чем многие признают. Самый здоровый путь лежит в сострадании в сочетании с образованием. Когда вы превозносите невежественных людей (явным ИЛИ скрытым) сообщением о своем превосходстве (разве многие из нас не верят, что даже если бы мы не заявляли об этом?), Становится очень трудно добиться прогресса. Когда вы восхваляете невежественных людей, говоря, что есть знания, которые принесут пользу всем нам, и мы можем исследовать их вместе, прогресс становится более правдоподобным.

Когда мы можем вызвать любопытство, а не страх, прогресс становится неизбежным.

Расизм и национализм — Общие черты и различия в сознании людей Энрика Мартинеса Эрреры :: SSRN

Аннотация

В современной политике право и соответствующие направления социальной теории, национализма и расизма имеют тенденцию выглядеть изолированными. Тем не менее, это концептуальное разделение не обходится без теоретических возражений. Эрнест Геллнер указал на сильные элементы расизма, по крайней мере, в некоторых формах национализма.По его мнению, обычные столкновения, движущие европейским национализмом, происходят не только против других государств, но и против внутренних меньшинств. В свою очередь, Этьен Балибар утверждал, что национализм является необходимым условием расизма и что в уже сформированных национальных государствах националистические движения неизбежно скрывают расизм. По крайней мере, можно было ожидать, что националистические настроения, особенно когда нация определяется фенотипическими, лингвистическими или религиозными терминами, легко перекликаются с расизмом, в особенности с культурным расизмом.Более того, можно также утверждать, что расизм всегда националистичен, что оба они принадлежат континууму, и это вопрос интенсивности.

Связь между системами мышления можно анализировать на нескольких уровнях — например, дискурс интеллигенции, СМИ и партий; политические и социальные элиты. В этом документе основное внимание уделяется отношению граждан. Он задает вопросы о пересечении национальной идентичности, национализма и расизма в сознании людей. Используя межнациональное обследование отношений, он сначала вводит в действие различные концепции и оценивает достоверность измерений.