6 Связь языка и мышления
Чрезвычайно важный и сложный вопрос о взаимоотношении языка и мышления составляет одну из центральных проблем общего языкознания. Это не только глубокая теоретическая проблема, связанная с общими вопросами языкознания. Обладая методологической значимостью, она определяет направления лингвистического исследования и его методы. Тем самым она вторгается во многие конкретные языковедческие проблемы семасиологии, лексикологии, морфологии и синтаксиса.
Совершенно
очевидно, что в пределах одной лекции
нет никакой возможности рассмотреть
проблему взаимоотношения языка и
мышления во всей совокупности ее аспектов
и частных задач. Такая попытка привела
бы или к ее упрощению, а тем самым и
неизбежному искажению, или же к
догматически бездоказательному
формулированию ряда положений, которые
надо принимать на веру. Мы рассмотрим
лишь только некоторые и, как кажется,
наиболее актуальные аспекты проблемы
взаимоотношения языка и мышления.
Первый общий вопрос, который необходимо разрешить, прежде чем перейти к рассмотрению отдельных аспектов широкой проблемы языка и мышления, заключается в выяснении характера взаимоотношений этих двух важнейших категорий. Нужно ясно представлять себе, что скрывается за теми общими формулами.
Один из авторов сборника «Мышление и язык» (В.3. Панфилов) указывает на непоследовательность в трактовке вопроса о связи языка и мышления (а также и вопроса о формах мышления у глухонемых), которая допускалась в последнее время в советской лингвистической литературе.
Восходящее
к Марксу и Энгельсу положение о единстве
языка и мышления является одним из самых
существенных методологических принципов
марксистского языкознания. Маркс называл
язык «непосредственной действительностью
мысли», «практическим, существующим и
для других людей и лишь тем самым
существующим и для меня самого
действительным сознанием». В этих
высказываниях и во всех других, где
Маркс и Энгельс говорят о связи мышления
с языком, всегда говорится о языке в
целом, а не об отдельных его компонентах,
способных вступать в связь с мышлeниeм
и выполнять в его процессах определенную
роль.
Все
данные, какими мы располагаем, говорят
против вышеприведенного уточнения,
которое фактически отождествляет язык
со словами. Они безоговорочно заставляют
нас принять второе из указанных возможных
решений вопроса о формах мышления у
глухонемых. Глухонемые, конечно, мыслят,
хотя их мысль и не облекается в вербальные
формы, свойственные людям, использующим
звуковой язык.
Это значит, что связь
языка с мышлением не обязательно
осуществляется через посредство
«звуковых» слов. Решение этого частного
вопроса позволяет сделать выводы и о
более широкой проблеме связи языка и
мышления.
Прежде
всего, следует отметить, что психология
различает три типа мышления: образное,
техническое и понятийное. Как показывает
само название, образное мышление — это
мышление образами и наибольшей силы
проявления достигает у людей
художественно-творческого труда:
живописцев, скульпторов, писателей и
пр. Этот тип мышления осуществляется
во внеязыковых формах. Точно так же
механик, исследующий испорченный мотор,
сделав ряд проб и выяснив причины порчи
и тем самым, составив определенное
суждение о том, что надо сделать, чтобы
исправить мотор, осуществляет подобного
рода мыслительный процесс также во
внеязыковых формах. В этом втором случае
имеет место технический тип мышления,
И только понятийный тип мышления,
оперирующий понятиями, которые образуются
посредством процессов обобщения (этим
в первую очередь понятийное мышление
отличается от образного и технического),
протекает в языковых формах.
И образное и техническое мышление, видимо, наличествует также и у высших животных (обезьян, собак, кошек и пр.), но понятийное — только у человека. Поэтому, как кажется, можно было бы не упоминать о двух первых (и внеязыковых) типах мышления и принимать во внимание только понятийное мышление. В целях отграничения от всех побочных вопросов, которые могут возникнуть при детальном рассмотрении интересующей нас проблемы взаимоотношения языка и мышления, дальнейшее изложение пойдет по этому пути. Однако все же не следует упускать из виду, что в умственной деятельности человека все три типа мышления тесно переплетаются. Они в определенных случаях (как у глухонемых) способны оказывать взаимную помощь и что, наконец, во многом еще диффузные формы образного и технического мышления высших животных никак нельзя сопоставлять с этими же типами мышления у человека, у которого они дисциплинированы понятийным мышлением и обладают целеустремленным характером.
При
понятийном мышлении, в свою очередь,
надо различать связи его с языком и со
словами.
Язык
— это не только «звуковые» слова, но и
определенные структурные отношения
между его элементами, определенные
формы, определенные схемы построения
речи, определенные типы членения мира
понятий.
Чтобы
было ясно, о чем в данном случае идет
речь, обратимся к примеру. В предложении
на любом индоевропейском языке «крестьянин
режет курицу» фактически многое остается
недоговоренным, хотя мы и не замечаем
этого, так как сжились c особенностями
своих родных языков. Услышав это
предложение, мы не знаем: режет ли
крестьянин (невидимый нам, но стоящий
за дверью, неподалеку от меня, причем
ты сидишь вон там, от меня далеко) курицу
(принадлежащую тебе) или же режет
крестьянин (живущий по соседству с тобой
и сейчас стоящий вон там, мы его видим)
курицу (принадлежащую ему). А в языке
индейцев куакьютл имеются специальные
«указывающие» элементы, которые сообщают
всю эту дополнительную информацию,
отсутствующую в наших языках. Поэтому
глухонемой, живущий среди этого племени
индейцев и общающийся со своими
соплеменниками тем или иным способом,
точно так же как и мысленно, для себя,
должен отмечать все эти дополнительные
и необязательные с точки зрения строя
наших языков моменты, иначе предложение
будет неоконченным и непонятным.
Чрезвычайно интересные данные о различии вербальных и языковых форм мышления дают исследования о внутренней речи замечательного русского психолога — Л.С. Выготского. Свои исследования о внутренней речи, т. е. о языковых формах мышления, «речи для себя, а не для других», Выготский основывает на большом экспериментальном материале и с широким использованием существующей литературы вопроса, что делает его выводы особенно убедительными. К достоинствам его работы относится также очень бережное и осторожное обращение с достигнутыми фактами, показывающее, что он принял близко к сердцу слова Л. Толстого о том, что «отношение слова к мысли и образование новых понятий есть …сложный, таинственный и нежный процесс души».
Исходя
из предпосылки, что «мысль не выражается
в слове, но совершается в слове», Выготский
в результате своих наблюдений приходит
к выводу, что «внутренняя речь есть в
точном смысле речь почти без слов». Этот
вывод обусловливается функциями и
формами внутренней речи.
Этот
новый план речевого мышления есть сама
мысль. Первой задачей нашего анализа
является выделение этого плана, вычленение
его из того единства, в котором он всегда
встречается. Всякая мысль стремится
соединить что-то с чем-то, имеет движение,
сечение, развертывание, устанавливает
отношение между чем-то и чем-то, одним
словом, выполняет какую-то функцию,
работу, решает какую-то задачу. Это
течение и движение мысли не совпадает
прямо и непосредственно с развертыванием
речи (т. е. разделением ее по отдельным
словам, как выше пишет Выготский.
).
Единицы мысли и единицы речи не совпадают.
Один и другой процессы обнаруживают
единство, но не тождество. Они связаны
друг с другом сложными переходами,
сложными превращениями, но не покрывают
друг друга, как наложенные друг на друга
прямые линии».
Усеченный,
редуцированный, предикативный и
фактически внесловесный характер
внутренней речи отнюдь не означает, что
мышление осуществляется во внеязыковых
формах. Язык создает базу для мышления
в формах внутренней речи другими своими
сторонами, теми же самыми, которые мы
встречаем в мышлении глухонемых:
структурными отношениями и типами
членения своих элементов, формами,
схемами построения речи. Все эти стороны
языка, несомненно, накладывают свой
отпечаток и на формы внутренней речи
человека, говорящего на определенном
языке. Это значит, что внутренняя речь
не обладает универсальным характером,
независимым от структурных особенностей
определенных языков, но, наоборот,
находится в прямой зависимости от этих
последних.
Вместе с тем изложенная выше постановка вопроса отнюдь не лишает слова всех тех необходимых, чрезвычайно важных и по существу обязательных для звукового языка функций, которые оно выполняет. Вне слова нет звукового языка, внесшего свою важную лепту в создание человеческого общества, сопровождавшего человечество на протяжении всего его пути, давшего ему в руки мощное орудие своего прогресса. Вне слова не имеет реального существования и мысль. К этим конечным выводам приходит и Выготский после своего тонкого и тщательного анализа форм отношения языка и мышления. «Слово, лишенное мысли, — заключает он, — есть, прежде всего, мертвое слово… Но и мысль, не воплотившаяся в слове, остается стигийской тенью, «туманом, звоном и зияньем», как говорит… поэт. Гегель рассматривал слово как бытие, оживленное мыслью. Это бытие абсолютно необходимо для наших мыслей».
Слово — хранилище сокровищ человеческой культуры. Прав и другой поэт, когда говорит:
Молчат гробницы, мумии и кости, —
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь
Письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный — речь.
(И. А. Бунин)
Заключая
рассмотрение этого вопроса, мы, таким
образом, имеем основание прийти к выводу,
что отношение языка к мышлению может
принимать различные формы и что понятийное
мышление обязательно протекает в
языковых формах, но не обязательно в
словесных. Тем самым устанавливается
абсолютная правильность общего положения
Маркса и Энгельса о единстве (но не
тождестве) языка и мышления. Более
детальные и основанные на экспериментальных
данных исследования этого вопроса,
вскрывая большую сложность этих
отношений, уточняя и конкретизируя их,
не только не противоречат данному
положению, но полностью подтверждают
его. С другой стороны, отождествление
языка со «звуковыми» словами приводит
к неоправданному упрощению всей проблемы
и не способствует ее более глубокому
познанию.
ЛЕКЦИЯ № 6
ЯЗЫК И ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ
1 Языковое сознание
2 Языковое сознание и принципы его исследования
3 Коммуникативное сознание
«У вас на юго-восточной ноге сидит муравей» / Хабр
Я давно лелеял мечту изучать лингвистику в Кембриджском университете. Каждое лето он проводит среди абитуриентов конкурс эссе на лингвистические темы; и профессор, отвечающий за связь факультета лингвистики с абитуриентами, посоветовал мне ради подготовки к поступлению поучаствовать вне конкурса. Летом 2016 тема эссе звучала так: «Часто утверждают, что наш язык влияет на наше мышление. Как это утверждение можно трактовать? Оцените его, приводя примеры из межъязыковых сравнений и/или психолингвистических экспериментов.» Осенью того года я получил от профессора крайне лестную оценку моего эссе; и тем не менее, в Университет меня не приняли. Этим летом я решил сдуть с того эссе виртуальную пыль, и перевести его на русский.
Вопрос «Влияет ли язык на мышление?» давно волнует умы, и немало статей озаглавлено этим вопросом. Связь между языком и мышлением была отмечена уже два века назад, и успела укорениться в массовом сознании: например, распространён миф о том, что у эскимосов необычно богатый набор слов для обозначения видов снега. Аргумент про «эскимосские названия снега» применяют двояко: указывая либо на то, что люди вырабатывают более богатый набор обозначений для того, с чем чаще имеют дело; либо на то, что более богатый словарный запас позволяет выражать более тонкие смысловые различия, незаметные носителю другого языка: «Мы, европейцы, так же неспособны различать виды снега, как дальтоники неспособны различать цвета.»
«Языковой дальтонизм», т.е. отсутствие в некоторых языках названий для некоторых цветов, интригует исследователей уже дольше века. Начиная с середины 20 в. проводились эксперименты, доказавшие, что людям легче различить два цвета, если в их языке эти цвета называются по-разному.
Например, народу химба, живущему в Намибии, сложнее, чем нам, отличить синий от зелёного, зато проще отличить dumbu — так на языке химба называются жёлтый и бледно-зелёный цвета — от burou, соответствующего тёмно-зелёным, синим и фиолетовым оттенкам. И дело не только в разнице между нашим и южноафриканским образом жизни и культурным опытом: подтвердилось, что русскоговорящие бостонцы легче, чем их соседи-монолингвы, отличают синий цвет от голубого.
Причинно-следственные связи между словарным запасом и мышлением не ограничены областью цветовосприятия. В нескольких австралийских языках нет слов, означающих право и лево — вместо этого австралийцы называют стороны света: «Объясняя, где находится предмет в вашем доме, они скажут: «На южном краю западного стола». Такие описания используются для предметов любого масштаба, вплоть до «У вас на юго-восточной ноге сидит муравей.» Владеть такими языками невозможно без отличной ориентации в пространстве; и действительно, их австралийские носители могут не задумываясь указать стороны света «независимо от условий видимости, в густом лесу или в степи, в помещении или даже в пещере, стоя или на ходу.
..»
В языке может не быть не только названий относительных направлений, но и цветов вообще, и других лексических категорий, без которых нам, европейцам, сложно представить речь — например, числительных. Так, в Амазонии у народа пирахан из числительных есть только мало, несколько и много, а из цветов — только тёмный/холодный и яркий/тёплый. Аналогичный ахроматизм относится и к некоторым папуасским языкам; а по поводу других языков исследователи продолжают спорить, есть ли там обозначения для цвета отдельно от материала, текстуры и других характеристик описываемого объекта. Наша интуиция подсказывает, что называть цвета «естественно»; но разве естественно описывать вид изумрудов, травы, змей и яблок одним и тем же словом зелёный? Ведь выглядят они совершенно по-разному!
Хорошо иллюстрирует разницу в восприятии юкатекский язык, на котором говорят майя Юкатана: в этом языке названия цветов зависят не только от оттенка и яркости, но также от прозрачности, текстуры и размера предмета.
Материалы занимают в юкатекском центральное место: все существительные в нём неисчисляемые, как наши молоко, песок, золото и другие названия материалов. Вместо слова свеча эти майя скажут палка воска или шарик воска, в зависимости от формы. Когда их просят указать «самый похожий» предмет, то они обычно выбирают совпадающий по материалу, а не по форме: например, самым похожим на металлический гвоздь они считают обрезок металла, тогда как американцы чаще выбирают деревянный карандаш. Похожие эксперименты проводились с носителями японского и китайского языков, в которых для счёта предметов используются особые счётные слова, примерно как мы говорим «стакан молока», «лист бумаги», и т.д. Оказалось, что японцы и китайцы выбирают совпадение по материалу чаще, чем англоговорящие, хоть и реже, чем майя.
Чем абстрактнее понятие, тем чаще случается, что один язык чётко выражает разницу, неясную или полностью отсутствующую в другом. Например, русское слово лестница обозначает разные виды конструкций, которые по-английски называются ladders и stairs.
Мы можем уточнить конкретный вид лестницы — стремянка, эскалатор и т.д., — но по-русски невозможно описать категорию, включающую все виды ladders и при этом исключающую все виды stairs, или наоборот. Противоположный пример — слово jealousy, которым по-английски называется и ревность, и зависть: англоговорящие монолингвы не всегда различают эти два чувства, и я видел длинную газетную статью, посвящённую разнице между ними. У нас зато есть два однозначных слова, и нет никакой надобности объяснять между ними разницу.
Итак, можно считать доказанным, что разница в словарном запасе влияет на восприимчивость носителей языка к соответствующим явлениям реального мира. А на что влияет разница в грамматике? Чтобы перевести предложение «the cat drank the milk» на русский, необходимо указать пол животного и было ли действие завершено; зато на русском, в отличие от английского, необязательно указывать на определённость животного и молока. Чтобы перевести это же предложение на турецкий или на корейский, необходимо указать, видел ли пьющее животное сам говорящий, или же узнал об этом событии из другого источника.
В некоторых южноамериканских языках форма глагола выражает эвиденциальность ещё полнее: одна форма используется очевидцем события, другая узнавшим о событии по косвенным свидетельствам, третья пересказывающим чужие слова, четвёртая выражающим собственные умозаключения; а временные формы глагола выражают как время события, так и время, когда о событии стало известно. Значит ли это, что мы больше англичан обращаем внимание на пол животных, а турки, корейцы и южноамериканцы сильнее озабочены достоверностью высказываний?
Грамматический род действительно влияет на то, как европейцы мыслят — например, какими качествами наделяют неодушевлённые предметы, или каких животных считают похожими. Меньше внимания уделялось влиянию рода в более экзотических языках, таких как вымирающий австралийский язык дирбал, прославившийся отдельной грамматической категорией для «женщин, огня и других опасностей» — и тремя другими категориями для мужчин, животных, и съедобных вещей. Нам такая классификация может казаться курьёзной; но точно так же и система из трёх родов, типичная для европейских языков, может казаться курьёзной неевропейцам.
Так, в иврите два рода, мужской и женский, и большинство названий животных склоняются по роду, например ħatul «кот» и ħatula «кошка». В беседе с израильтянином-монолингвом я упомянул, что в русском есть средний род в придачу к двум привычным ему; он воскликнул в недоумении: «Как это? кот, кошка и шаверма?» — ожидая, что и русские названия животных можно поставить в форму любого рода. Чем не свидетельство того, что носители языков без среднего рода воспринимают мир иначе, чем европейцы?
Из всех элементов грамматики влияние рода сильнее всего исследовано экспериментаторами-психолингвистами. А как может влиять на мышление обязательное указание определённости или эвиденциальности? «Лингвистические детерминисты» давно предполагали такое влияние, но откладывали его исследование «до тех пор, когда появятся менее грубые инструменты». Один интересный результат касается корейских детей: они осознают разницу между непосредственным и опосредованным знанием в том же возрасте, как и американцы, и лишь позднее осваивают грамматическое выражение этой разницы.
Это опровергает предположение о том, что обязательное указание эвиденциальности помогает корейским детям осознать соответствующую семантическую разницу. Меньше всего исследовано влияние синтаксиса и морфологии: по-разному ли мыслят носители языков с порядком слов SVO и SOV, или аналитических, флективных и агглютинативных? Тяжело придумать эксперимент, который помог бы выявить такую разницу. Самое близкое из достигнутого — доказательство влияния в противоположном направлении, со стороны образа жизни и сценариев общения — на морфологию: чем сложнее устроено общество, тем проще устроены слова.
Эксперименты, перечисленные выше, позволяют ответить, «влияет ли язык на то, как мы мыслим» и действительно ли «мышление не только зависит от языка вообще, но в некоторой степени от каждого конкретного языка» — так основной тезис лингвистической относительности был впервые сформулирован в 1820.
Ответ будет зависеть от того, как заданный вопрос понимать: «влияет ли язык на то, как мы мыслим, когда говорим на этом языке», или же «влияет ли язык, которым мы владеем, на то, как мы мыслим вообще»? Вторую формулировку можно подразделить на «влияет ли язык, которым мы владеем, на то, как мы мыслим, даже когда не говорим» и «влияет ли язык, которым мы владеем, на то, как мы мыслим, даже когда говорим на другом языке» — ведь языком мы, не всегда осознавая это, пользуемся не только для общения: запоминать цвета, числа или направления, и выполнять над ними мысленные действия — намного сложнее для того, кто неспособен назвать их словами. Например, пирахан, в чьём языке нет числительных, могут выполнять арифметические действия над осязаемыми предметами, но затрудняются воспроизвести число предметов по памяти. Другой пример — то, что австралийцы, для которых кууку-йимитирский язык родной, когда рассказывают о событии или воспроизводят его по памяти, без затруднения восстанавливают его ориентацию относительно сторон света; нам, европейцам, для этого понадобилось бы сознательное усилие.
На первый подвопрос можно с уверенностью дать положительный ответ: говорящим на разных языках действительно приходится обращать внимание на разные аспекты того, о чём они говорят — одним на оттенок и материал предмета, другим на географическую ориентацию, третьим на достоверность события, четвёртым на пол животного. Данные по поводу двух других подвопросов более противоречивы. С одной стороны, в экспериментах по различению синего и голубого — на первый взгляд не пользуясь никаким языком — русскоговорящие теряли преимущество, когда им приходилось одновременно с различением цветов выполнять словесное задание, мешавшее мысленно называть цвета по-русски. Аналогично и англоговорящие, когда им «словесные помехи» не позволяли мысленно называть число предметов, воспроизводили это число по памяти не лучше пирахан. С другой стороны, когда итальянцы оценивали схожесть животных по изображению, и подопытным ничто не мешало мысленно называть показанных животных — то результаты меньше коррелировали с грамматическим родом названия животного, чем когда участникам показывали карточки со словами.
Итак, в разных мыслительных процессах язык задействован по-разному: доказано даже, что он сильнее влияет на зрение правым глазом, чем левым!
В любом случае важно подчеркнуть, что ограничения языка, как то отсутствие названий для цветов, направлений и т.п. — не стесняют остроту восприятия или мыслительные способности носителя такого языка: наоборот, особенности языка могут развивать те или иные способности. Ни один новорождённый не понимает, что значит зелёный или левый; и если ребёнок, растущий в нашем обществе, способен освоить эти понятия — значит, при достаточной мотивации их способен освоить любой человек, где бы он ни вырос. Мы не более восприимчивы к зависти и ревности, чем англоговорящие: всего лишь им нужна газетная статья, чтобы осознать разницу между двумя чувствами, называемыми одним словом, а мы эту разницу усвоили вместе с родным языком. Билингвы постепенно усваивают цветовые различия, типичные для своего второго языка — тем сильнее, чем дольше они живут в обществе, где этот язык доминирует — одновременно с этим утрачивая цветовые различия, типичные для своего родного языка.
Носители кууку-йимитирского языка успешно осваивают английские слова left и right, и более того — привыкнув, что «белые люди не разбираются в сторонах света», они могут в разговоре на английском описать место как «справа от аэропорта», хотя в этом контексте англоговорящие использовали бы географические направления, а не относительные.
Эти примеры подтверждают, что язык влияет на мышление, а не только отражает его: освоение нового языка заставляет думать по-новому. В середине 20 в. выдвигалась гипотеза о «лингвистическом детерминизме» — что человек неспособен понять то, что неспособен выразить его язык; что люди «оказываются в плену конкретного языка, ставшего средством выражения в их обществе». Современные исследователи отвергают эту гипотезу, и даже клеймят её «расистской». Вместо этого они пришли к пониманию: «разные языки по-разному влияют на наше сознание; но разница не в том, о чём наш язык позволяет думать, а в том, о чём он обязывает думать».
Соответственно, наша «неспособность различать виды снега» — такой же миф, как и сами «бесчисленные названия снега у эскимосов».
Иллюстраторка этого поста Катя Грек сегодня празднует день рождения — желаю ей оставаться такой же обалденной!
Как язык влияет на то, как мы думаем
Одна из величайших способностей человека — это язык.
До сих пор люди относились к словам просто как к ярлыкам для объектов, а к языкам — как к различным способам связывания слов для передачи мыслей, чувств и понятий. Но язык — это нечто большее. Благодаря этому мы можем обмениваться сложными мыслями и идеями друг с другом, независимо от того, произносится ли это вслух или пишется чернилами. С помощью языка мы также можем вызывать эмоции, воображение и действия.
Конечно, в мире нет единого языка. На сегодняшний день существует более 7000! И все эти языки во всем отличаются друг от друга; все они имеют разные звуки, словарь и структуру.
Теперь возникает вопрос: влияет ли язык на то, как мы думаем? Многие предполагают, что это так! Это расширяет нашу перспективу, углубляет наши знания и меняет то, как мы воспринимаем мир.
Но как это?
Язык и культура идут рука об руку
Язык — это не просто способ общения, это компонент культуры, который делает его уникальным и специфическим. Когда речь идет о языке и культуре, часто упоминается фраза «язык — это культура, а культура — это язык», потому что они всегда взаимосвязаны. Это означает, что язык, на котором вы говорите, отражает ваши ценности и убеждения.
По словам антрополога-лингвиста Дэниела Эверетта, язык можно рассматривать как культурный инструмент для связи ценностей и идеалов сообщества, который со временем формируется и формируется этими жителями. Например, глядя на множество идиом, используемых в китайской культуре для семьи, вы можете определенно увидеть, насколько они ценят эти отношения. Другой — с уникальным корейским словом «нунчи» (означающим «измерение на глаз»), которое не имеет английского перевода. Это слово связано с корейской верой в измерение того, как люди думают и чувствуют, чтобы создать связь, доверие и гармонию.
Из этих образцов (и, возможно, из вашей собственной культуры) вы заметите, что общество и язык взаимно важны друг для друга. Потому что на лингвистические способности, знания и использование каждого человека в некоторой степени влияет социальный контекст того, как он был воспитан и обучен. Итак, если вы хотите выучить новый язык, приготовьтесь познакомиться с новым миром, отличным от вашего собственного!
Язык меняет то, как мы видим вещи
Если вы знакомы с принципом лингвистической относительности, он утверждает, что на то, как люди думают о мире, напрямую влияет язык, который люди используют, чтобы говорить о нем. Или, говоря более радикально, люди могли воспринимать только те аспекты мира, для которых в их языке есть слова.
Более простой способ объяснить это с помощью восприятия цвета. Количество терминов, которыми мы обозначаем цвета, которые мы видим, варьируется от одного языка к другому. Например, носители английского языка называют разные оттенки синего темно-синим и светло-голубым.
У русскоязычных есть две разные категории для синего: это либо синий (темно-синий) или голубой (голубой). Проделываем то же самое для другого цвета: темно-красного и светло-красного — последний мы называем розовым! При этом ожидается, что люди, говорящие на двух или более языках, будут по-разному сосредотачиваться на цветах, потому что разные языки различают цвета по-разному.
Другой пример со временем. Говорящий по-английски обычно упорядочивает время слева направо, а говорящий на арабском языке — справа налево. Разные языки также требуют разных способов подсчета. По-французски 92 — это quatre-vingt douze или «четыре двадцатых и двенадцать». Но для английского 92 — это просто девяносто два. Сравните это с китайским языком, где связь между десятками и единицами очень четкая. Здесь 92 написано jiǔ shí èr, что переводится как «девять десять два». Удивительно, правда?
Есть еще много примеров того, как язык влияет на восприятие, например, в отношении пола и описания событий.
Но суть одна и та же: языки не ограничивают нашу способность воспринимать мир или думать о мире, скорее, они фокусируют наше внимание и мысли на конкретных аспектах мира.
Что это значит для билингвов
Учитывая то, что мы решили, неудивительно, что те, кто говорит более чем на одном языке, видят мир по-другому. Многочисленные исследования показали, что новый язык может изменить то, как человеческий разум собирает информацию воедино, что позволяет двуязычным (и даже многоязычным) иметь более одной точки зрения на конкретный вопрос. Скажем, для лиц, принимающих решения, это может облегчить переговоры и возможность увидеть обе стороны спора и разные точки зрения.
Двуязычие дает еще больше преимуществ, таких как повышение производительности, улучшение памяти и повышение уверенности в себе. Вот почему многонациональные компании стремятся нанимать больше двуязычных людей, а также вооружать своих сотрудников глобальными языковыми навыками, которые они могут использовать на рабочем месте и при взаимодействии с клиентами и клиентами, например, в сфере здравоохранения и финансов.
Ваша организация делает то же самое? Потому что теперь, когда вы знаете, насколько эффективен язык, вы, возможно, захотите переоценить свои корпоративные усилия по обучению. Свяжитесь с нами, чтобы узнать больше о том, как ускорить изучение языка в вашей компании .
Об отношениях между языком и мышлением – краткий экскурс в социолингвистику – ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНЫХ ИННОВАЦИЙ онлайн
Мысли влияют на язык или язык влияет на мышление? Узнайте, что показывают недавние исследования по этой теме.
Вопрос о том, оказывает ли язык какое-либо влияние на работу человеческого мышления, с начала XIX века ставит в тупик исследователей различных областей науки.00с. С развитием междисциплинарных областей, которые варьируются от нейробиологии и робототехники до искусственного интеллекта, когнитивной психологии и философии языка, дебаты о взаимодействии между языком и мышлением недавно вспыхнули с новой силой. Является ли язык всего лишь инструментом, который мы используем только для целей общения? Или это форма, которая формирует то, что и как мы думаем? Ответ на эти вопросы является ключом к одной из самых глубоких тайн человечества.
Однажды обнаруженная, она, несомненно, откроет новые возможности во многих областях исследований.
Отношения между человеческим языком и мышлением в основном изучались в рамках двух основных противоположных парадигм. Коммуникативная концепция языка (Carruthers and Boucher, 1998) постулирует независимую связь между языком и мыслью, поскольку язык является просто инструментом, который люди используют для передачи того, что они думают. Напротив, согласно когнитивному подходу, (родной) язык обладает способностью в разной степени формировать человеческий разум, отсюда и взаимозависимость между языком и мышлением. Последняя теория вращается главным образом вокруг гипотезы Сепира-Уорфа (Hoijer, 19).54), также известный как лингвистический релятивизм или детерминизм (т. е. язык и мышление являются относительными или определяющими друг друга). После непродолжительного периода популярности в середине -го -го века он уступил большую часть своих позиций тезису об универсализме Ноама Хомского (Chomsky and Ronat, 2011), который определяет язык как изучаемый на основе заранее заданного когнитивного программного обеспечения.
присутствует в сознании всех детей.
Однако в последние годы на первый план выходит обновленная версия лингвистического релятивизма, ослабляющая господствующую твердыню коммуникативной концепции языка и стирающая жесткое различие между человеческим языком и мышлением в свете экспериментов, проводимых с помощью компьютерного моделирования. (Эльман и др., 1996), которые указывают на то, что человеческий мозг может быть наделен большей пластичностью (то есть способностью мозга изменяться на протяжении всей жизни), чем считалось ранее. Основываясь на этих выводах, неоорфианство постулирует, что даже если язык не формирует радикальным образом наше видение мира, он все же диктует особое внимание, которое мы уделяем определенным аспектам жизни, в зависимости от языка, на котором мы говорим, где мы говорим и кому.
Все большее число социолингвистических исследований и отчетов свидетельствуют об изменениях, вызванных в сознании людей языком, на котором они говорят. Существуют исследования, посвященные различным способам выражения времени, чисел и пространственной ориентации, чтобы выявить принципиально разные способы восприятия этих понятий носителями разных языков (Бородицкий, 2011; Бородицкий, Габи, 2010; Левинсон, Уилкинс, 2006).
Билингвы часто признаются, что чувствуют себя более раскованно на неродном языке, где им легко ругаться или говорить «я люблю тебя», чего им совершенно не хватает на родном языке (Collins, 2016). Исследования показывают, что азиатским языкам, таким как японский или корейский, которые демонстрируют более сложные системы выражения вежливости, чем западным языкам, соответствует (коллективное) мышление, которое сравнительно более чувствительно к собеседнику, чем к говорящему, и более сосредоточено на отношениях между собеседников, чем западный эгоцентричный (индивидуалистический) взгляд на мир (Ямамото, 2006).
Взаимодействие между языком и мышлением выходит далеко за рамки теоретической сферы специализированных исследований и проявляется в повседневной жизни. Примеры не ограничиваются не носителями английского языка, которые склонны вести себя более неформально при использовании английского языка, учитывая фамильярность, подразумеваемую одинаково формальным и неформальным местоимением you .
Ценности определяются, среди прочего, языком. Например, носитель румынского языка будет иметь тенденцию быть более прямым, более уверенным в себе, более позитивно относиться к своим действиям, чем к действиям других людей, по сравнению с носителем японского языка, который склонен быть более вежливым, более самостоятельным. — скромен и скромен в отношении самого себя и, следовательно, использует более негативную автокоммуникацию. Но при переходе на японский язык тот же румын автоматически станет менее прямым и более скромным, чем при разговоре на родном языке, и эта трансформация отчасти является прямым результатом заложенной в японском языке сложной системы вежливости. Некоторые носители двух языков утверждают, что изучение другого языка заставило их изменить свой взгляд на мир, сделав их, например, более решительными или более самоуверенными. Таким образом, взаимодействие между языком и мышлением кажется особенно актуальным в современной мультикультурной и многоязычной среде, в которой мы живем.
