К проблеме логики развития европейской психотехники (на материале развития бихевиоризма) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»
ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ
В.И. Олешкевич
К ПРОБЛЕМЕ ЛОГИКИ РАЗВИТИЯ ЕВРОПЕЙСКОЙ ПСИХОТЕХНИКИ (на материале развития бихевиоризма)
Всякое понятие, всякая идея определенным образом культурно обоснованы, являются функцией культуры и общества, где они появляются. Что можно сказать в этом отношении на счет подкрепления, каковы культурологические условия образования понятия подкрепления? Понятие подкрепления должно быть некоторым ответом культуры на изменившиеся условия ее функционирования. Как известно, понятие подкрепления появилось, складывалось и развивалось в процессе поступательного движения бихевиорального направления в психологии. Идея подкрепления, идущая от закона эффекта Э. Торндайка [5, 6, 7], постепенно операционализируется, и у Скиннера, который поставил это понятие в центр своей психологии, превращается в операционально-прагматическое понятие организации психотехнического действия по отношению к поведению людей. Таким образом, из понятия сугубо исследовательского понятие подкрепления превращается в специфически психотехническое. Такая опера-ционализация происходит на основе выделения психологической и психотехнической схемы анализа поведения, схемы «стимул — реакция». Благодаря принципу наблюдаемости, открытости этих детерминант поведения они постепенно дифференцируются, операционализируются.
Психотехническая схема «стимул — реакция» появляется в культуре, развивающейся внутри культурной оппозиции «субъект — объект», «Я — мир». Вследствие такого развития происходит объективация мира, мир превращается в объект исследования и овладения. Эта схема понимания переносится и на человека, который также становится объектом исследования.
Но познание человека, схемы исследования психики отображают и психотехническую практику формирования психики. На самом деле человеческое сознание уже давно стало объектом манипулирования, уже давно стало глубоко рационализированным европейской культурой. Например, в психоанализе человек тоже осознается как существо глубоко объективированное, и это осознание происходит изнутри самого сознания, через практику самоосознания. Таким же образом в психоанализе достигается осознание реактивности человеческого сознания [3]. В бихевиоризме это осознание достигается другим путем, через специфическое наблюдение и исследование сознания извне, когда схема исследования формируется как проекция способа функционирования самого сознания исследователя. Состояние человека в культуре, состояние самой культуры и инициируют возникновение бихевиоризма как новой психологической парадигмы. Поэтому вопросы о том, почему появляется бихевиоризм, в чем его историческая сущность, можно трансформировать в вопрос о культурно-исторических условиях его возникновения.
Схемы исследования, которые предложил бихевиоризм, уже давно существовали в американской культуре и были важным организующим моментом ее функционирования. Задолго до исследований Торндайка, Скиннера и других психотехническая схема подкрепления уже существовала в культуре и была ее конституирующим моментом. Буржуазная культура предполагает анализ и измерение труда, свободную рабочую силу, а также систему вознаграждения труда как технику его стимуляции и управления его
эффективностью. Таким образом, подкрепление сначала существует как психотехника в новоевропейской буржуазной культуре, которая свое дальнейшее развитие находит в постиндустриальном обществе, потом становится психологией, психологической схемой исследования и, наконец, схемой управления формированием поведения или психотехникой, уже в рефлектированном виде.
Таким образом, феномен подкрепления является культурным явлением. Акт подкрепления осуществляется на основе идентификации с символами культуры, поэтому подкрепление в своей основе связано с образами культа и образами культуры. В этом смысле можно сказать, что подкрепляет и формирует способы подкрепления именно культура. В таком случае способ подкрепления непосредственно связан с сознанием, которое подкрепляется, и можно сказать, что способ подкрепления формирует сознание, но верно также и обратное, что существующее сознание через свои проекции внешних объектов тоже формирует способ и формы подкрепления в определенной культурной ситуации. И в этом смысле подкрепление как процесс и как функция существует не только вовне, но и внутри сознания изначально. В различных культурах можно обнаружить некоторые сквозные для них ценности подкрепления, ориентации на определенное подкрепление и подкрепители.
Развитие капитализма и наемного (свободного) труда создало необходимость объективного и всеобщего измерения труда. Развитие разделения труда приводит также и к более сложным системам его объективного определения и измерения. Все это ведет к новой организации труда и его стимулированию. Дальнейшее разделение труда, механизм рыночного регулирования производства и потребления, формирование механизма денег (этого всеобщего эталона и «всеобщего подкрепителя», по словам Скиннера) приводят к новому сознанию и новой системе подкрепления его функционирования и развития. Точное экономическое измерение работы, труда по внешне наблюдаемым продуктам на основе измерения количества и качества труда в денежном отношении позволяет организовать точное денежное вознаграждение за выполненный труд.
Соответствующим образом объективируются, рационализируются потребности людей и способы их удовлетворения, тоже благодаря экономическому измерению способов и средств их удовлетворения и выражению в денежной форме. Это, вероятно, одна из причин, почему в бихевиоризме отсутствует понятие потребности, к этому времени все потребности людей объективированы и измерены. Они могут быть представлены вполне в объектной форме, могут быть созданы извне, поэтому в такой ситуации понятие внешнего стимула вполне может заместить понятие потребности.
В буржуазном обществе идея подкрепления формируется сразу как идея стимулирования произвольного (заданного) поведения, а также как идея развития (стимулирования роста) выбранного поведения, система подкрепления строится так, чтобы у индивида появлялся интерес к интенсификации и расширению своей активности. То есть система подкрепления соответствует системе и идеям расширенного производства и его развития.
С другой стороны, как и экономическая культура ориентирована на накопление, так и ориентация индивида на подкрепление существует в форме влечения к накоплению подкреплений.
Подкрепление строится так, что оно стимулирует желание еще большего подкрепления. Это оказывается возможным потому, что схема подкрепления является рационально прозрачной, обобщенной и предсказуемой, а также интроецируется внутрь сознания индивида.
Протестантская психотехническая культура как преемник средневековой культуры была ориентирована в целом на отсроченное конечное подкрепление. Но в начале ХХ века в Европе и, прежде всего, в США начинается рост новых ценностей [8, 9]. Они ориентированы уже не на систематический труд и достижение социального и материального успеха в жизни, не на отсроченное подкрепление, но связаны с личным счастьем и удовлетворенностью жизнью в настоящий момент. В связи с этим возникает потребность получить подкрепление сразу, без всяких отсрочек.
В связи с такой переориентацией ценностей появляются и новые идеологии жизни, новые психотехники. Но вместе с этими психотехниками, вместе с психотехникой Скиннера в США происходит переход от протестантской к иной культуре, в том числе и психотехнической.
В этой психотехнике во главу угла ставится, во-первых, положительное подкрепление и, во-вторых, подкрепление «мгновенное» (неотсроченное). Параллельно и навстречу этой психотехнике развиваются психотехники, ориентированные на «здесь и теперь» в «глубинной психологии» (в психоанализе, у К. Роджерса, Ф. Перлза и т. д.).
Бихевиоризм появляется, как известно, в рамках движения за объективность психологических методов и ратует за получение надежных и объективных данных о человеке, стремясь перевести психологию в разряд строгих и точных наук. Такое стремление к фундаментальному пониманию человека характерно не только для бихевиоризма. С аналогичной ситуацией мы встречаемся и в психоанализе, другом направлении новейшей психологии, казалось бы совершенно противоположном бихевиоризму. Там тоже существует принцип недоверия к сознанию, а доверия бессознательному как чему-то более объективному (или собственно объективному). В психоанализе тоже есть удобный «объективный» объект исследования. Это больные неврозами, в основном истерией, неврозом навязчивых состояний и некоторыми другими видами неврозов. У них работа бессознательного может наблюдаться в более чистом виде, чем у среднего человека. Именно в таких, «экспериментальных», психических состояниях распавшееся сознание (или бессознательное) обнаруживает свои элементы и свою структуру. И здесь также аналитик открывает сначала зверя в человеке, здесь также происходит продвижение к более непосредственному, бытийному сознанию, продвижение от неживого мышления к живому самосознанию [3].
Другими словами, и бихевиоризм, и психоанализ это движение, в сущности, в одном направлении, хотя и разными путями, это все же движение к одной цели. Психоанализ предполагает путь изнутри сознания человека, а бихевиоризм извне проявлений человеческого сознания. И это родство двух психотехник имеет общий корень ассоциативную психологию, опирающуюся на психотехнику организации ассоциативной связи, которая, с одной стороны, объективировалась вовне в психотехническую схему
«стимул — реакция», а с другой трансформировалась в технику осознания (посредством воспоминания) [4].
В бихевиоризме психотехнический схематизм ассоциативной связи проецируется вовне, интерпретируется в терминах объектных отношений и задает новую схему психотехнической деятельности, предмет психологического исследования и видения человека. Ведь что это значит, когда мы говорим, что вся совокупность человеческого поведения и его условий разбивается на два класса элементов: класс стимулов и класс реакций? Таким образом, предполагается, что поведение человека формируется извне, через воздействие на него определенного ряда стимулов. Такое утверждение, конечно, удерживает некоторое действительное положение человека в новоевропейской культуре и одновременно является психотехническим утверждением о том, что человека нужно изменять и указывает, как это нужно делать. В этом смысле такая схема является, прежде всего, психотехнической и превращение ее в схему исследования вторично. Но даже в исследовательских задачах четко просматривается психотехническая их функция, задача воздействия на человека и его изменение. Это по-прежнему все та же локковская идея человека как чистой доски, на которой общество пишет свои письмена. Задача соответственно состоит в том, чтобы изыскать, исследовать, сконструировать стимулы, которые способны изменять человека, который изначально как бы пустой, в частности в том смысле, что все люди имеют одинаковый набор врожденных реакций. Бихевио-ристы вслед за Локком утверждают, что именно внешняя среда формирует индивида. Следовательно, все проблемы сводятся к научению, поэтому бихевиоризм формируется как психология научения, можно сказать, как преимущественно педагогическая психология.
Но суть научения, согласно бихевиоральной схеме исследования, состоит в стимулировании, поскольку реакции зависят от стимулов. Стимул — это все внешнее организму, это в принципе всякое внешнее воздействие среды, которая воздействует на организм. С одной стороны, есть организм, индивид, а с другой — существует объективный мир, который на него воздействует.
Индивид сам по себе пассивен, но на него воздействует объективная среда. За такой феноменологией восприятия мира стоит психология человека ХХ в., прежде всего американца. Теперь социальная и культурная среда так противопоставлена самому человеку, так организована и человек так зависим от нее, что он ощущает себя лишь в качестве воспринимающего ее воздействия. А становясь на позицию управления изолированными индивидами, психолог видит свою задачу в организации таких воздействий.
Таким образом, за понятием стимула скрывается некоторое объектное и объективированное действие и воздействие. Ведь мы же говорим: «какое действие оказал стимул», «действие стимула» и пр. Но здесь действует не субъект, а объект, субъект лишь воспринимает действия, реагирует. Что же это за объект? Общество, культура. И так обстояло дело достаточно давно, но в связи с рядом исторических условий в Америке это состояние сознания проявилось наиболее отчетливо.
Если мы прислушаемся к словам «стимул», «стимулирование», то мы услышим в них и еще один смысл. Стимулируют всегда что-то, стимул дается для чего-то, за использованием стимула стоит какое-то самосознающее существо. Мы стимулируем поведение, стимулируем труд и т. п. И именно благодаря развитию капитализма, рыночного производства, свободного (наемного) труда развивалась, разрабатывалась и рефлектировалась практика стимулирования труда. Для стимулирования труда крепостных крестьян не требовалось большой изощренности, но стимулирование труда наемных рабочих потребовало большей точности. Теперь развивается механизм денег (механизм стимулирования), труд измеряется и в соответствии со своей мерой подкрепляется. Благодаря технике измерения труда и существования всеобщего эквивалента общественных ценностей (денег, культуры денег) достигается максимально точное подкрепление труда, его физической, «наблюдаемой» части прежде всего. И это положение все более и более рефлектируется, объективируется и отчуждается от непосредственного сознания отдельного индивида,
вытесняется из его сознания.
Не является ли схема исследования «стимул — реакция» проекцией именно такого объективированного состояния сознания? И эта проекция отображает действительное состояние человеческого сознания. Отдельный индивид действительно ощущает на себе воздействия некоторой безличной и объективированной среды, которая стимулирует его поведение. Классический бихевиоризм не случайно в этом смысле игнорирует понятия потребности, мотива, влечения, но ограничивается исследовательской схемой «стимул — реакция». Это тоже проекция культурного состояния человека и его сознания. Понятие мотива, в частности это, конечно, внутреннее понятие, понятие самосознания, поэтому предполагает активность индивида. Но эта активность мыслится как рефлектированная, понятие мотива имеет в себе значительную рефлексивную нагрузку и восходит, вероятно, к практике морального самоотчета и оправдания и к юридической практике объяснения и квалификации человеческих поступков. Здесь человек мыслится как самосознающее, рефлектирующее, отдающее себе отчет в своей деятельности и в этом смысле активное существо.
Создатели бихевиоризма встречаются уже с иной ситуацией или воспринимают поведение человека по-другому. И действительно, к этому времени человеческие мотивы были уже вполне объективированы, измерены и расчленены. Поэтому отпала необходимость обращаться к внутреннему, оно уже сплошь объективировано вовне. Поэтому бихевиоризм ориентирован на то, чтобы действовать извне, действовать через объективные стимулы и объективированные, «научные закономерности», ориентирован на то, что потребности людей уже давно сформированы, представляют некоторую общеизвестную константу (см., например, выделение потребностей в работах Г. Меррея и др.), и эти потребности рационально вполне прозрачны. Так и в действительности обстоит дело в рыночном обществе с его механизмом денежного регулирования отношений людей. Посредством механизма денег это все может быть измерено, а сами деньги стали всеобщим эквивалентом самого различного рода побуждений человека.
Если за деньги можно приобрести все, достигнуть всего, то они становятся основным мотивом. Но эта переменная внешняя и «внешне наблюдаемая», она относится к классу стимулов.
Поэтому какой смысл изучать мотивацию, если она кажется очевидной, она давно объективирована в культуре и ее механизм давно стал механизмом управления людьми? Проблема мотивации замещается проблемой изучения стимулов. А поскольку человек рассматривается как существо принципиально реактивное, то изучение стимуляции и ее механизмов представляется вполне самодостаточным. А человек к этому времени действительно стал реактивен, а его поведение вполне предсказуемым.
Таким образом, за понятиями «стимул», «реакция» и прочими скрываются механизмы социального управления. Например, возьмем центральное для бихевиоризма понятие «поведение». Если мы вслушаемся в слово «по-ведение», то мы улавливаем признак самосознания в субъекте, которому мы этот предикат приписываем. Вести себя, по-вести себя соответствующим образом может только индивид, наделенный самосознанием и навыками самоконтроля, который может рефлексивно расслоиться, наблюдать за своим поведением и вести самого себя в определенном направлении, по-вести себя туда или в ином направлении, повести себя так или иначе, все это мы можем сказать о самосознающем, саморефлектирующем индивиде, который благодаря этому имеет выбор.
Так мы говорим ребенку, когда квалифицируем его активность: «так нужно вести себя, а так не следует», обращаясь тем самым к его самосознанию и стимулируя рефлексию поведения. Этой фразой мы говорим о том, что нужно «водить себя», как бы водить себя за руку или, как говорят немцы, уметь держать себя в руках (такова немецкая этимология термина «поведение»). Здесь слово «поведение» несет прежде всего социальный, культурный, моральный и педагогический смыслы.
Но вот бихевиористы употребляют термин «поведение» в совершенно противоположном смысле, они понимают под этим термином прежде всего нечто внешне наблюдаемое.
Поведение — это то, что внешне наблюдаемо. За этим словоупотре-
блением тоже нетрудно увидеть проекцию сознания новоевропейского индивида и новоевропейской морали, в центре которой внешняя благопристойность, которая только оценивается социально и подкрепляется. Это и есть цель воспитания, это и есть социальное поведение. Поэтому и ставится задача формирования поведения, поскольку именно оно имеет социальное и социально-прагматическое значение. Это то, что наблюдаемо, что могут увидеть и оценить другие люди.
С другой стороны, поведение рассматривается как что-то не только внешне наблюдаемое, но и формируемое при помощи стимулов извне. То есть поведение — это не только внешне наблюдаемое, т. е. социальная маска человека, но и то, что сначала существует извне в виде социальных образцов, а только затем интроецируется в психическую организацию индивида. Этот процесс и описывается как процесс научения, результатом которого является навык.
Феноменология слова «навык» тоже интересна и тоже очень характерна для бихевиоризма. Это слово, также как и термин «поведение», происходит от общего корня «вести». Но когда говорят о навыке, то неявно предполагается некоторый процесс к нему приводящий — на-ведение. С этой точки зрения, чтобы образовался навык, необходимо на него навести. А наведение — это не процесс прямого воздействия, но способ некоторого опосредованного влияния.
Понятие навыка активно развивалось в процессе формирования капиталистического общества, оно уже рефлектированно существовало в раннем бихевиоризме. В ходе развития исследований в рамках бихевиоризма и таким образом саморефлексии этого направления исследований, прежде всего методической, формируется и собственно техника наведения (или подкрепления) Скиннера. Но эта идеология неявно существовала с самого начала развития бихевиоризма как некоторое его условие.
Скиннер просто прямо, методически эту идеологию выразил.
В этом отношении крыса действительно «свободна», и свой метод Скиннер не случайно называл «свободным оперантным методом», а свой ящик («ящик Скиннера») — «свободной оперантной камерой». Модель эксперимента с крысами отображает образ жизни американского общества, объективированное сознание общественных атомов, внешне свободных, но внутренне сплошь определенных конструкцией общественной среды. Это развитое состояние сознания все той же протестантской культуры, с ее внешней свободой и внутренней необходимостью [4].
Исходя из всего вышесказанного, а также опираясь на другие наши работы [3, 4], мы можем сделать следующие выводы:
1. Во всякой культурной ситуации существует два рода психотехник: психотехники, инкорпорированные в культуру, и психотехники, психологически рефлектирован-ные.
2. Всякая новоевропейская психология — это проекция той психотехнической культуры, внутри которой находится исследователь.
3. Схемы психотехнической деятельности всегда существуют длительное время как инкорпорированные в культуру схемы жизнедеятельности индивида, и только на следующем этапе они превращаются в схемы исследования. И наконец, на третьем шаге развития эти схемы превращаются в рефлектированные психотехнические схемы.
Литература_
1. ВыготскийЛ.С. Проблемы развития психики// Собр. соч. Т. 3. М., 1983.
2. Гальперин П.Я. Формирование умственных действий // Хрестоматия по общей психологии: Психология мышления /Под ред. Ю.Б. Гиппенрейтер, В.В. Петухова. М., 1981. С. 78—86.
3.
Олешкевич В.И. Рождение новой психотехнической культуры. М., 1997.
4. Олешкевич В.И. История психотехники. М., 2002.
5. Торндайк Э. и др. Психология обучения взрослых. М.; Л., 1931.
6. Торндайк Э. Принципы обучения, основанные на психологии. М., 1930.
7. Торндайк Э. Процесс учения у человека. М., 1935.
8. Тоффлер О. Раса, власть и культура // Новая технократическая волна на Западе. М., 1986.
С. 276-288.
9. Тоффлер О. Будущее труда // Там же. С. 250-275.
10. Шрейдер Ю.А. Социокультурные и технико-экономические аспекты развития информационной среды // Информатика и культура. М., 1990. С. 50-82.
11. Skinner B.F. Beyond freedom and dignity. New York: Knopf, 1971.
12. Skinner B.F. About behaviorism. New York: Knopf, 1974.
13. Skinner B.F. Why I am not a cognitive psychologist. Behaviorism, 5, 1— 10. 1977.
14. Skinner B.F. Reflections on behaviorism and society. Englewood Cliffs. NJ.: Prentice-Hall, 1978.
© Олешкевич В.И., 2004
Р.Г. Гаджиева
ПСИХОЛОГО-АКМЕОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД В ИЗУЧЕНИИ ВЛИЯНИЯ ГЕНДЕРНЫХ СТЕРЕОТИПОВ НА ПРОФЕССИОНАЛЬНУЮ САМОРЕАЛИЗАЦИЮ ЛИЧНОСТИ
ендерные стереотипы формируются в процессе половой социализации, которая, являясь частью общей социализации, рассматривается, с одной стороны, как процесс адаптации и интеграции человека в обществе, а с другой стороны, как процесс саморазвития и самореализации личности в социальной среде.
То есть полоролевая социализация означает два взаимосвязанных процесса. Во-первых, это усвоение индивидом социального опыта, психосоциальных установок и ценностных ориентаций, определенных способов поведения и деятельности, присущих представителям того и другого пола. Во-вторых, это процесс формирования полового самосознания, которое включает в себя:
— познание своего сходства и различий с представителями своего пола и отличие от
представителей противоположного пола;
— эмоциональную оценку себя как представителя определенного пола;
— самоутверждение своего полового Я в общении и деятельности.
Активная личность, стремясь к свободе и независимости, расширяет свой личный опыт и обеспечивает реализацию своей индивидуальности. При этом индивид может в той или иной степени отходить от полового эталона, и следствием этого будет изменение не только самой личности, но и преобразования общества.
В данном контексте очевидным является необходимость рассмотрения гендерного аспекта в акмеологических исследованиях, что стало для нас возможным благодаря применению в нашем исследовании психолого-акмеологического подхода, разработанного отечественными учеными.
Акмеология, возникшая на стыке естественных, общественных и гуманитарных дисциплин, изучает феноменологию, закономерности и механизмы развития человека на ступени его зрелости. Понятие «зрелость личности» включает в себя множество характеристик, среди которых наиболее важное место занимает социализация личности.
Социализация — это аккумулирование индивидом на протяжении жизни социальных ролей, норм и ценностей того общества, к которому он принадлежит [1].
С помощью социализации общество воспроизводит социальную систему, сохраняет свои социальные структуры, формирует социальные эталоны, стереотипы и стандарты (групповые, классовые, этнические, профессиональные и др.), образцы ролевого поведения. Чтобы не быть в оппозиции по отношению к обществу, личность вынуждена усваивать социальный опыт путем вхождения в социальную среду, в систему существующих социальных связей.
В процессе социализации личность как бы «примеривает» на себя и выполняет различные роли, которые дают возможность ей проявить, раскрыть себя, то есть опреде-
Читать онлайн электронную книгу Анатомия человеческой деструктивности — II. Бихевиоризм и теория среды бесплатно и без регистрации!
Теория среды у просветителей
Диаметрально противоположную инстинктивизму позицию занимают представители теории среды. Они утверждают, что человеческое поведение формируется исключительно под воздействием социального окружения, т. е. определяется не «врожденными», а социальными и культурными факторами. Это касается и агрессивности, которая является одним из главных препятствий на пути человеческого прогресса.
Уже философы-просветители рьяно отстаивали эту идею в самой радикальной ее форме. Они утверждали, что человек рождается добрым и разумным. И если в нем развиваются дурные наклонности, то причиной тому – дурные обстоятельства, дурное воспитание и дурные примеры. Многие считали, что не существует психических различий между полами (l’вme n’a pas de sex[24]Душа не имеет пола ( фр. ). – Примеч. ред. ) и что реально существующие различия между людьми объясняются исключительно социальными обстоятельствами и воспитанием. Следует отметить, что в противоположность бихевиористам эти философы имели в виду вовсе не манипулирование сознанием, не методы социальной инженерии, а социальные и политические изменения самого общества.
Они верили, что «хорошее общество» обеспечит формирование хорошего человека или по крайней мере сделает возможным проявление его лучших природных качеств.
Бихевиоризм
Основателем бихевиоризма является Д. Б. Уотсон. Главной предпосылкой этого психологического направления еще в 1914 г. стала идея о том, что «предметом психологии является человеческое поведение ». Как и представители логического позитивизма21, бихевиористы выносят за скобки все «субъективные факторы, которые не поддаются непосредственному наблюдению, такие как ощущение, восприятие, представление, влечение и даже мышление и эмоции, коль скоро они имеют субъективную природу» (276, 1958, с. 35).
На пути своего развития от чуточку наивных формулировок Уотсона до филигранных необихевиористских конструкций Скиннера бихевиоризм претерпел довольно заметные изменения. И все же речь идет, скорее, о совершенствовании первоначальной формулировки, чем о возникновении новых оригинальных идей.
Необихевиоризм[25]Поскольку полноценный анализ теории Скиннера увел бы нас в сторону от нашей проблемы, я ограничусь лишь изложением общих принципов и анализом отдельных пунктов, имеющих отношение к нашей теме. А для серьезного изучения системы Скиннера я рекомендую его собственные лекции (248, 1953; 1963), а также более позднюю его книгу (248, 1971), где обсуждаются общие принципы бихевиоризма, их место и роль в культуре. Критическую оценку системы Скиннера можно найти у Н. Хомского (60, 1959, с. 26–58). Б. Ф. Скиннера
Необихевиоризм опирается на тот же самый принцип, что и концепция Уотсона, а именно: психология не имеет права заниматься чувствами или влечениями или какими-либо другими субъективными состояниями[26]Правда, в отличие от многих бихевиористов, Скиннер даже допускает, что «факты индивидуальной жизни» нельзя совсем «вынести за скобки научного анализа»; он добавляет также, что «проникновение в мир индивида если не полностью исключено, то во всяком случае сильно затруднено» (248, 1963, с.
952). Это суждение Скиннера звучит как уступка, однако уступка столь незначительная, что ее можно расценивать самое большее как реверанс в сторону души как предмета психологии.; он отклоняет любую попытку говорить о «природе» человека, либо конструировать модель личности, либо подвергать анализу различные страсти, мотивирующие человеческое поведение. Всякий анализ поведения с точки зрения намерений, целей и задач Скиннер квалифицирует как донаучный, ненаучный и как совершенно бесполезную трату времени. Психология должна заниматься изучением того, какие механизмы стимулируют человеческое поведение (reinforcements) и как они могут быть использованы с целью достижения максимального результата. «Психология» Скиннера – это наука манипулирования поведением; ее цель – обнаружение механизмов «стимулирования», которые помогают обеспечивать необходимое «заказчику» поведение.
Вместо условных рефлексов павловской модели Скиннер говорит о модели «стимул – реакция». Иными словами, это означает, что безусловно-рефлекторное поведение приветствуется и вознаграждается, поскольку оно желательно для экспериментатора. (Скиннер считает, что похвала, вознаграждение являются более сильным и действенным стимулом, чем наказание.) В результате такое поведение закрепляется и становится привычным для объекта манипулирования. Например, Джонни не любит шпинат, но он все же ест его, а мать его за это вознаграждает (хвалит его, одаривает взглядом, дружеской улыбкой, куском любимого пирога и т. д.), т. е., по Скиннеру, применяет позитивные «стимулы». Если стимулы работают последовательно и планомерно, то дело доходит до того, что Джонни начинает с удовольствием есть шпинат. Скиннер и его единомышленники разработали и проверили целый набор операциональных приемов в сотнях экспериментов. Скиннер доказал, что путем правильного применения позитивных «стимулов» можно в невероятной степени менять поведение как животного, так и человека – и это даже вопреки тому, что некоторые слишком смело называют «врожденными склонностями».
Доказав это экспериментально, Скиннер, без сомнения, заслужил признание и известность. Одновременно он подтвердил мнение тех американских антропологов, которые на первое место в формировании человека выдвигали социокультурные факторы. При этом важно добавить, что Скиннер не отбрасывает полностью генетические предпосылки. И все же, чтобы точно охарактеризовать его позицию, следует подчеркнуть: Скиннер считает, что, невзирая на генетические предпосылки, поведение полностью определяется набором «стимулов». Стимул может создаваться двумя путями: либо в ходе нормального культурного процесса, либо по заранее намеченному плану (248, 1961; 1971).
Цели и ценностиЭксперименты Скиннера не занимаются выяснением целей воспитания. Подопытному животному или человеку в эксперименте создаются такие условия, что они ведут себя вполне определенным образом. А зачем их ставят в такие условия – это зависит от руководителя проекта, который выдвигает цели исследования. Практика-экспериментатора в лаборатории в общем и целом мало занимает вопрос, зачем он тренирует, воспитывает, дрессирует подопытное животное (или человека), его, скорее, интересует сам процесс доказательства своего умения и выбора методов, адекватных поставленной цели. Когда же мы от лабораторных условий переходим к условиям реальной жизни индивида и общества, то возникают серьезные трудности, связанные как раз с вопросами: зачем человека подвергают манипуляции и кто является заказчиком (кто ставит, преследует подобные цели)?
Создается впечатление, что Скиннер, говоря о культуре, все еще имеет в виду свою лабораторию, в которой психолог действует без учета ценностных суждений и не испытывает трудностей, ибо цель эксперимента для него не имеет значения. Это можно объяснить по меньшей мере тем, что Скиннер просто не в ладах с проблемой целей, смыслов и ценностей. Например, он пишет: «Мы удивляемся, когда люди ведут себя необычно или оригинально, не потому, что подобное поведение само по себе достойно удивления, а потому, что мы не знаем, каким способом можно простимулировать оригинальное, из ряда вон выходящее поведение» (248, 1956).
Подобное рассуждение движется в порочном кругу: мы удивляемся оригинальности, ибо единственное, что мы в состоянии зафиксировать, – так это то, что мы удивляемся.
Однако зачем мы вообще обращаем внимание на то, что не является достойной целью? Скиннер не ставит этого вопроса, хотя минимальный социологический анализ способен дать на него ответ. Известно, что в различных социальных и профессиональных группах наблюдается различный уровень оригинальности мышления и творчества. Так, например, в нашем технологически-бюрократическом обществе это качество является чрезвычайно важным для ученых, а также руководителей промышленных предприятий. Зато для рабочих высокий творческий потенциал является совершенно излишней роскошью и даже создает угрозу для идеального функционирования системы в целом.
Я не думаю, что наш анализ способен дать исчерпывающий ответ на вопросы об оригинальности мышления и творчества. С точки зрения психологии многое свидетельствует о том, что творческое начало, а также стремление к оригинальности имеют глубокие корни в природе человека, и нейрофизиологи подтверждают гипотезу, что это стремление «вмонтировано» в структуру мозга (162, 1967). Я хотел бы подчеркнуть следующее: Скиннер попадает в сложное положение со своей концепцией потому, что не придает никакого значения поискам и находкам психоаналитической социологии, считая, что если бихевиоризм не знает ответа на какой-либо вопрос, то ответа и вовсе не существует.
Приведу пример, свидетельствующий о расплывчатости скиннеровских представлений о ценностях.
Большинство людей согласится, что решение о путях и способах создания атомной бомбы не содержит ценностных суждений, зато они не согласятся с утверждением, что решение о создании такого оружия в принципе было свободно от ценностных суждений. Главное различие между этими позициями, видимо, состоит в том, что ученые-практики, руководящие конструированием бомбы, – все на виду, в то время как создатели культуры, в рамках которой возникла бомба, остаются в тени.
И мы не можем предсказать успешность или провал культурных открытий с такой же степенью точности, как это имеет место в отношении физических открытий. А потому в этих случаях мы прибегаем к ценностным суждениям, к догадкам, предположениям и т. д. Ценностные суждения лишь там выходят на верный след, где этот след оставила наука. А когда мы научимся планировать и измерять мелкие социальные взаимодействия и другие явления культуры с такой же точностью, какой мы располагаем в физической технологии, то вопрос о ценностях отпадет сам собой (248, 1961, с. 545).
Главный тезис Скиннера сводится к следующему. Не вызывает сомнения тот факт, что ценностные суждения отсутствуют как при решении построить атомную бомбу, так и при техническом решении этой проблемы. Разница состоит лишь в том, что мотивы построения бомбы не совсем «ясны». Может быть, профессору Скиннеру они и впрямь не ясны, зато многим историкам эти мотивы понятны.
На самом деле решение о создании атомной бомбы имело под собой более чем одну причину (то же самое относится и к водородной бомбе). Первая – это страх, что Гитлер сделает такую бомбу; кроме того – желание обладать сверхмощным оружием в будущих конфликтах с Советским Союзом; и наконец – внутренняя логика развития общественной системы, которая вынуждена постоянно наращивать вооружение, чтобы чувствовать уверенность перед лицом конкурирующих систем.
Однако, кроме этих чисто военных стратегических и политических оснований, я полагаю, была еще одна не менее важная причина. Я имею в виду ту максиму, которая превратилась в аксиоматическую норму кибернетического общества: « Нечто должно быть сделано, если только это технически возможно ». И когда возникает возможность производства ядерного оружия, оно не может не быть произведено, даже если это несет угрозу всеобщего уничтожения. Если появляется возможность полететь на Луну или другие планеты, то это должно произойти даже ценой многочисленных лишений людей, живущих на Земле. Этот принцип означает отрицание всех гуманистических ценностей, место которых занимает одна высочайшая ценностная норма «технотронного» общества[27]Эта идея подробно изложена в моей книге «Революция надежды» (101, 1968а).
Совершенно самостоятельно и очень близко к моим взглядам этот принцип формулирует X. Озбекхан в своей работе «Триумф технологии»: «могу» означает «должен» (209, 1968). Мое внимание к этой проблеме привлек доктор М. Маккоби, который в своих исследованиях в области менеджмента в высокоразвитых индустриальных странах пришел к выводу, что принцип: «могу» значит «должен» – более всего касается стран с сильным военно-промышленным комплексом. Однако я бы сказал, что и в других сферах этот принцип пробил себе дорогу. Яркие примеры тому – космос, а в последние годы – медицина, с ее тенденцией к созданию приборов и аппаратов без учета их реальной применимости..
Скиннер не дает себе труда изучить причины создания бомбы и предлагает нам подождать, пока бихевиоризм раскроет эту тайну. В своих воззрениях на социальные процессы он проявляет такую же беспомощность, как и при обсуждении психических процессов, т. е. он совершенно не способен понять скрытые (невербальные) мотивы тех или иных общественных явлений. А поскольку все то, что люди говорят о своих мотивах и в политической, и в личной жизни, фактически является фикцией, поскольку вербально выраженные мотивы лишь скрывают истину, то понимание социальных и психических процессов оказывается блокировано, если исследователь довольствуется лишь словесным материалом. Но иногда, сам того не замечая, Скиннер потихоньку протаскивает ценностные категории. Например, он пишет: «Я уверен, что никто не хочет развития новой системы отношений типа «хозяин – слуга», никто не хочет искать новых деспотических методов подавления воли народа власть имущими. Это образцы управления, которые были пригодны лишь в том мире, в котором еще не было науки» (248, 1956, с. 1060). Спрашивается, в какую эпоху живет профессор Скиннер? Разве сейчас нет стран с эффективной диктаторской системой подавления воли народа? И разве похоже, что диктатура возможна лишь в культурах «без науки»? Скиннер все еще верует в устаревшую идею «прогресса», согласно которой средневековье было «мрачным», ибо тогда еще не было наук, а развитие науки с необходимостью ведет к увеличению человеческой свободы.
На самом деле ни один политический лидер и ни одно правительство никогда не признбются в своих намерениях подавить волю народа; у них на устах сегодня совсем другие слова, совершенно иная лексика, которая, казалось бы, имеет диаметрально противоположное значение. Ни один диктатор не называет себя диктатором, и каждая политическая система клянется выражать волю народа. К тому же, в странах «свободного мира» в труде, в воспитании и в политике место явного авторитета занимают «анонимный авторитет» и система манипулирования.
Ценностные суждения Скиннера проявляются и в других его высказываниях. Например, он утверждает: «Если мы достойны нашего демократического наследия, то, естественно, мы будем готовы оказать противодействие использованию науки в любых деспотических или просто эгоистических целях. И если мы еще ценим демократические достижения и цели, то мы не имеем права медлить и должны немедленно использовать науку в деле разработки моделей культуры, при этом нас не должно смущать даже то обстоятельство, что мы в известном смысле можем оказаться в положении контролеров» (248, 1956, с. 1065. Курсив мой. – Э. Ф. ). Что же является основанием для подобного ценностного понятия внутри необихевиористской теории? И при чем здесь контролеры?
Ответ находим у самого Скиннера: «Все люди осуществляют контроль и сами находятся под контролем» (там же, с. 1060). Это звучит почти как успокоение для человека, демократически настроенного, но вскоре выясняется, что речь идет всего лишь о робкой и почти ничего не значащей формулировке:
Когда мы выясняем, каким образом господин контролирует раба, а работодатель – рабочего, мы упускаем из виду обратные воздействия и потому судим о проблеме контроля односторонне. Отсюда возникает привычка понимать под словом «контроль» эксплуатацию или по меньшей мере состояние одностороннего преимущества; а на самом деле контроль осуществляется обоюдно. Раб контролирует своего господина в такой же мере, как и господин своего раба, – в том смысле, что методы наказания, применяемые господином, как бы определяются поведением раба.
Это не означает, что понятие эксплуатации утрачивает всякий смысл или что мы не имеем права спросить cui bono?[28]Кому это выгодно? ( лат. ) – Примеч. ред. Но когда мы задаем такой вопрос, то мы абстрагируемся от самого конкретного социального эпизода и оцениваем перспективы воздействия, которые совершенно очевидно связаны с ценностными суждениями. Подобная ситуация складывается и при анализе любых способов поведения, которые производят инновации в практике культуры (248, 1961, с. 541).
Я считаю это рассуждение возмутительным; мы должны верить, что отношения между рабом и господином взаимны, и это несмотря на то, что понятие эксплуатации «не лишено смысла». Для Скиннера эксплуатация не является частью самого социального эпизода, этой частью являются лишь методы контроля. Это позиция человека, для которого социальная жизнь ничем не отличается от эпизода в лаборатории, где экспериментатора интересуют только его методы, а вовсе не сам по себе «эпизод», ибо в этом искусственном мирке совершенно не имеет значения, какова крыса – миролюбива она или агрессивна. И словно этого еще было мало, Скиннер окончательно констатирует, что за понятием эксплуатации «легко просматриваются» ценностные суждения. Быть может, Скиннер полагает, что эксплуатация или грабеж, пытки, убийства – только слова, а не «факты», коль скоро эти явления связаны с ценностными суждениями? Это должно означать следующее: любые психологические и социальные феномены утрачивают характер фактов, доступных научному исследованию, как только их можно охарактеризовать с точки зрения их ценностного содержания[29]Исходя из такой логики, отношения между жертвой пыток и ее мучителем следует считать «взаимными», ибо жертва, демонстрируя свою боль, стимулирует мучителя к применению все более действенных методов..
Идею Скиннера о взаимности отношений раба и рабовладельца можно объяснить только тем, что он употребляет слово «контроль» в двояком смысле. В том смысле, в котором оно употребляется в реальной жизни, вне всякого сомнения, рабовладелец контролирует раба, и при этом не может быть речи о «взаимности», если не считать, что при определенных обстоятельствах раб располагает минимумом обратного контроля – например, он угрожает бунтом.
Но Скиннер не это имеет в виду. Он подразумевает контроль в самом абстрактном смысле лабораторного эксперимента, который не имеет ничего общего с реальной жизнью. Он вполне серьезно повторяет то, что часто рассказывают как анекдот, – это история про крысу, которая рассказывает другой крысе, как хорошо ей удается воспитывать своего экспериментатора: каждый раз, когда она нажимает на определенный рычаг, человек вынужден ее кормить.
Поскольку бихевиоризм не владеет теорией личности , он видит только поведение и не в состоянии увидеть действующую личность. Для необихевиориста нет никакой разницы между улыбкой друга и улыбкой врага, улыбкой хорошо обученной продавщицы и улыбкой человека, скрывающего свою враждебность. Однако трудно поверить, что профессору Скиннеру в его личной жизни это также безразлично. Если же в реальной жизни эта разница для него все же имеет значение, то как могла возникнуть теория, полностью игнорирующая эту реальность?
Необихевиоризм не может объяснить, почему многие люди, которых обучили преследовать и мучить других людей, становятся душевнобольными, хотя «положительные стимулы» продолжают свое действие. Почему положительное «стимулирование» не спасает многих и что-то вырывает их из объятий разума, совести или любви и тянет в диаметрально противоположном направлении? И почему многие наиболее приспособленные человеческие индивиды, которые призваны, казалось бы, блистательно подтверждать теорию воспитания, в реальной жизни нередко глубоко несчастны и страдают от комплексов и неврозов? Очевидно, существуют в человеке какие-то влечения, которые сильнее, чем воспитание; и очень важно с точки зрения науки рассматривать факты неудачи воспитания как победу этих влечений. Разумеется, человека можно обучить чуть ли не любым способом, но именно «чуть ли не». Он реагирует на воспитание по-разному и вполне определенным образом ведет себя, если воспитание противоречит основным его потребностям. Его можно воспитать рабом, но он будет вести себя агрессивно.
Или человека можно приучить чувствовать себя частью машины, но он будет реагировать, постоянно испытывая досаду и агрессивность глубоко несчастного человека.
По сути дела, Скиннер является наивным рационалистом, который игнорирует человеческие страсти. В противоположность Фрейду, Скиннера не волнует проблема страстей, ибо он считает, что человек всегда ведет себя так, как ему полезно. И на самом деле общий принцип необихевиоризма состоит в том, что идея полезности считается самой могущественной детерминантой человеческого поведения; человек постоянно апеллирует к идее собственной пользы, но при этом старается вести себя так, чтобы завоевать расположение и одобрение со стороны своего окружения. В конечном счете бихевиоризм берет за основу буржуазную аксиому о примате эгоизма и собственной пользы над всеми другими страстями человека.
Причины популярности СкиннераНевероятную популярность Скиннера можно объяснить тем, что ему удалось соединить элементы традиционного либерально-оптимистического мышления с духовной и социальной реальностью.
Скиннер считает, что человек формируется под влиянием социума и что в «природе» человека нет ничего, что могло бы решительно помешать становлению мирного и справедливого общественного строя. Таким образом, система Скиннера оказалась привлекательной для всех тех психологов, которые относятся к либералам и находят в этой системе аргументы для защиты своего политического оптимизма. Он апеллирует ко всем тем, кто верит, что такие вожделенные социальные цели, как мир и равенство, являются не просто утопией, а что их можно воплотить в жизнь. Сама идея создания более совершенного, научно обоснованного общественного строя волнует всех, кто раньше был в рядах социалистов. Разве не к этому же стремился Маркс? Разве не он назвал свой социализм «научным» в противоположность «утопическому» социализму предшественников? И разве метод Скиннера не выглядит особенно привлекательно в тот исторический момент, когда политические лозунги себя исчерпали, а революционные надежды захлебнулись?
Однако Скиннер привлекает не только своим оптимизмом, но и тем, что ему удалось умело вмонтировать в традиционно либеральные идеи элементы ярого негативизма.
В век кибернетики индивид все чаще становится объектом манипулирования. Его труд, потребление и свободное время – все находится под воздействием рекламы, идеологии и всего того, что Скиннер называет положительным стимулированием. Личность теряет свою активную ответственную роль в социальном процессе; человек становится совершенно «конформным» существом и привыкает к тому, что любое поведение, поступок, мысль и даже чувство, отклоняющиеся от стандарта, будут иметь для него отрицательные последствия; он результативен лишь в том, что от него ожидают. Если же он будет настаивать на своей уникальности, то в полицейском государстве он рискует потерять не только свободу, но и жизнь; в некоторых демократических системах он рискует своей карьерой, иногда – потерей работы, а важнее всего – он рискует оказаться в изоляции. Хотя большинство людей не осознают своего внутреннего дискомфорта, они все же испытывают неопределенное чувство страха перед жизнью, они боятся будущего, одиночества, тоски и бессмысленности своего существования. Они чувствуют, что их собственные идеалы не находят опоры в социальной реальности. Какое же огромное облегчение они должны испытать, узнав, что приспособление – это самая лучшая, самая прогрессивная и действенная форма жизни. Скиннер превращает кибернетический ад изолированного, манипулируемого индивида в райские кущи прогресса. Он избавляет нас от страха перед будущим, заявляя, что направление, в котором развивается наша индустриальная система, – это то самое направление, о котором мечтали великие гуманисты прошлого, да к тому же еще и научно обоснованное. Кроме того, теория Скиннера звучит очень убедительно, так как она (почти) точно «попадает» в отчужденного человека кибернетического общества. Короче, скиннеризм – это психология оппортунизма, выдающая себя за научный гуманизм.
Я вовсе не хочу этим сказать, что Скиннер захотел выступить в роли апологета «технотронного» века. Напротив, его политическая и социальная наивность нередко вынуждают его писать такие вещи, которые звучат гораздо убедительнее (хоть и тревожат душу), чем если бы он отдавал себе полностью отчет в том, к чему он пытается нас приспособить.
Бихевиоризм и агрессия
Знание бихевиористской методологии очень важно для изучения проблемы агрессии, поскольку в США большинство ученых, хоть как-то причастных к проблеме агрессии, являются приверженцами бихевиоризма. Их аргументация проста: если Джон обнаружит, что в ответ на его агрессивное поведение его младший брат (или мать) дают ему то, что он хочет, то он превратится в человека с агрессивными наклонностями; то же самое можно было бы сказать в отношении мужественного, низкопоклоннического или любвеобильного поведения. Формула гласит: человек чувствует, думает и поступает так, как он считает правильным для достижения ближайшей желанной цели. Агрессивность, как и другие формы поведения, является благоприобретенной и определяется тем, что человек стремится добиться максимального преимущества.
Бихевиорист А. Басс определяет агрессию как «поведение, вызывающее раздражение и наносящее ущерб другим организмам». Приведу небольшой фрагмент из его рассуждений:
То, что в определение понятия агрессии совершенно не вошел такой элемент, как намерение (мотив), обусловлено двумя обстоятельствами. Во-первых, намерение имплицитно включает телеологию – целенаправленное действие, устремленное к будущей цели; такое понятие намерения несовместимо с бихевиористскими взглядами. Во-вторых (что еще важнее), это понятие очень трудно применить к действиям, поступкам в бихевиористском смысле. Намерение, умысел – это индивидуальное действие, которое может получить вербальное выражение, а может и не получить… О намерении можно судить по истории процесса «стимулирования». Если агрессивная реакция систематически усиливалась и имела специфические последствия (например, бегство жертвы), то можно утверждать, что повторение агрессивного поведения содержит «намерение вызвать такую реакцию, как бегство». Однако подобное рассуждение совершенно излишне при анализе поведения, гораздо полезнее и продуктивнее будет изучить отношение между историей «стимулирования» агрессивной реакции и непосредственной ситуацией, подтолкнувшей эту реакцию.
В целом категория намерения очень сложна для анализа; к тому же агрессивное поведение в большей мере зависит от последствий «стимулирования», именно они определяют возникновение и интенсивность агрессивных реакций. Т. е., иными словами, речь идет о том, чтобы определить, какие виды «стимулов» вызывают агрессивное поведение (51, 1961, с. 2).
Мы видим, что под словом «намерение» Басс имеет в виду сознательный умысел. Т. е. Басс не отказывается полностью от психоаналитического подхода к проблеме. «Если гнев не является импульсом к агрессии, стоит ли видеть в нем вообще какой-либо импульс? Мы считаем, что это нецелесообразно» (51, 1961, с. 11)[30]Сходные идеи мы находим у Л. Берковича, он также не отвергает идею мотивированных чувств, хотя и не выходит за рамки бихевиористской теории; он модифицирует теорию агрессии-фрустрации, но не отказывается от нее (30, 1962; 1969)..
Выдающиеся бихевиористы А. Басс и Л. Беркович демонстрируют гораздо больше понимания эмоциональных состояний человека, чем Скиннер, хотя в целом они поддерживают главный принцип Скиннера, гласящий, что объектом научного наблюдения является действие, а не действующий человек. Поэтому они не придают серьезного значения фундаментальным открытиям Фрейда, т. е. не учитывают того, что поведение определяют психические силы, что эти силы в основном находятся на бессознательном уровне и, наконец, что осознание («прозрение») как раз и является тем фактором, который преобразует энергетический потенциал и определяет направленность этих сил.
Бихевиористы претендуют на «научность» своего метода на том основании, что они занимаются теми видами поведения, которые доступны визуальному наблюдению. Однако они не понимают, что невозможно адекватно описать «поведение» в отрыве от действующей личности. Например, человек заряжает револьвер и убивает другого человека; само по себе действие – выстрел из револьвера – с психологической точки зрения мало что значит, если его взять в отрыве от «агрессора». Фактически бихевиоризм констатирует лишь то, что относится к действию револьвера; по отношению к револьверу мотив того, кто нажал на курок, не имеет никакого значения. А вот поведение человека можно понять до конца лишь в том случае, если мы будем знать осознанные и неосознанные мотивы, побудившие его к выстрелу. При этом мы обнаружим не одну-единственную причину его поведения, а получим возможность эксплицировать внутреннюю психическую структуру его личности и выявить многие факторы, которые, соединившись вместе, и привели к тому мгновению, когда револьвер выстрелил. И тогда мы констатируем, что можем через целую систему личностных характеристик объяснить импульс, который привел к выстрелу. А сам выстрел зависит от массы случайных факторов, ситуативных элементов; например, от того, что у данного субъекта в этот момент оказался в руках именно револьвер, что вблизи не было других людей, наконец, от общего состояния его психики, а также от степени психологической напряженности в данный момент.
Поэтому основной бихевиористский тезис, согласно которому наблюдаемое поведение представляет собой надежную с научной точки зрения величину, совершенно ошибочен. На самом деле поведение различно в зависимости от различия мотивирующих его импульсов, а они-то часто скрыты от наблюдателя.
Это можно проиллюстрировать простым примером. Два отца с разным темпераментом бьют своих сыновей, полагая, что наказание полезно для нормального развития ребенка. Внешне оба отца ведут себя одинаково. Каждый дает своему сыну затрещину правой рукой. Однако если мы сравним при этом, как ведет себя любящий отец и отец-садист, мы увидим в них много различий. Различны позы, выражения лиц, хватка, слова и тон разговора после наказания. Соответственно отличается и реакция детей. Один ребенок ощущает в наказании садистское, разрушительное начало; а другой не имеет никаких оснований усомниться в любви своего отца. И тем более, если эта уверенность дополняется другими бесчисленными примерами поведения отца, которые формируют ребенка с раннего детства. Тот факт, что оба отца убеждены в том, что наказывают детей для их же пользы, ничего не меняет, кроме того, что устраняет моральные преграды с пути отца-садиста. И даже если он, отец-садист, никогда не бил своего ребенка из страха перед женой, или из других соображений, или под влиянием прочитанных книг о воспитании, он все равно вызовет у ребенка те же самые реакции, ибо его взгляд так же точно выдает его садистское нутро, как и его руки, дающие ребенку затрещину. Поскольку дети чувствительнее взрослых, они реагируют в целом на импульс, который исходит от отца, а вовсе не на отдельные, изолированные факты его поведения.
Возьмем другой пример. Мы видим человека, который сердится, гневается, у которого от злости краснеет лицо. Мы описываем его поведение, говоря: он в гневе, в бешенстве, он вне себя. Если мы спросим, почему он гневается, то можем услышать в ответ: «Потому что он боится». – «А чего он боится? Отчего этот страх?» – «Оттого, что он очень страдает от своей беспомощности». – «Откуда это чувство?» – «Все дело в том, что он никак не может порвать узы, привязывающие его к матери, и постоянно чувствует себя как малое дитя». (Это, разумеется, не единственно возможный вариант объяснения причинных связей.) Каждый из этих ответов содержит «истину». Разница лишь в том, что каждый из них отмечает причинную связь разной глубины; и чем глубже лежит причина, тем меньше она осознается. Чем глубже уровень осознания, тем больше мы получаем информации для понимания поведения. И не только для понимания мотивов, но и в том смысле, что поведение человека становится понятным до мелочей. В данном случае наблюдатель с тонким чутьем, скорее, заметит на «красном» лице выражение испуганной беспомощности, а не гнева. В другом случае поведение может быть внешне совершенно аналогичным, но от внимательного наблюдателя не ускользнет лежащая на лице человека печать жестокости и деструктивизма. Его гневное поведение – лишь результат того, что он держит под контролем свои разрушительные импульсы. И тогда два внешне одинаковых типа поведения на деле оказываются сильно отличающимися друг от друга, что научно можно объяснить, только обратившись к мотивационной сфере в структуре личности.
Поэтому на вопрос о «краснолицем» я дал необычный ответ: «Он гневается потому, что его оскорбили, или же он чувствует себя оскорбленным». Подобное объяснение акцентирует повод для гнева и упускает из виду, что раздражительность и гневливость могут быть и чертами характера данной личности. Группа людей будет по-разному реагировать на один и тот же раздражитель в зависимости от характеров индивидов. Так, например, субъекта А этот раздражитель задевает; субъект В испытывает к нему отвращение; субъект С может его испугаться, а субъект D просто проигнорирует его.
Басс прав, утверждая, что намерение – это личное дело каждого, которое может получить словесное выражение, а может и не получить. Однако как раз в этом и состоит дилемма бихевиоризма: поскольку он не располагает методом для анализа невербализованных данных, он вынужден ограничивать свои исследования теми данными, которые ему доступны и которые обычно слишком грубы и поверхностны, а потому недостаточны для проведения тонкого теоретического анализа.
О психологических экспериментах
Если психолог ставит перед собой задачу понять поведение человека, то он должен выбрать такие методы, которые пригодны для изучения человека in vivo[31]В жизни ( лат. ). – Примеч. ред. , тогда как бихевиористские исследования практически проводятся in vitro[32]В пробирке ( лат. ). – Примеч. ред. (я употребляю это выражение в собственном значении, т. е. для констатации того факта, что человек наблюдается в контролируемых, искусственно созданных условиях, а не в «реальном» жизненном процессе). Может возникнуть впечатление, будто психология стремилась обеспечить себе респектабельность посредством подражания естественным наукам, заимствуя у них некоторые методы, но, кстати сказать, это оказались методы, которые имели силу 50 лет назад, а не те «научные» методы, которые приняты в передовых отраслях науки сегодня[33]Об этом говорил Роберт Оппенгеймер22 и многие другие видные ученые-естественники (208, 1955).. В результате недостаток теории часто скрывается за впечатляющими математическими формулами, которые не имеют ничего общего с фактами и нисколько не поднимают их значимость.
Разработать метод для наблюдения и анализа человеческого поведения вне лаборатории – весьма нелегкое дело, однако это является важнейшей предпосылкой для понимания человека. В сущности, при изучении человека работают только два метода наблюдения.
1. Первый метод – это прямое и детальное изучение одного человека другим. Самый результативный вариант данного метода демонстрирует «психоаналитическая лаборатория», разработанная Фрейдом. Здесь пациенту предоставляется возможность выразить свои неосознанные влечения, одновременно выясняется связь этих влечений с доступными глазу «нормальными» и «невротическими» актами поведения[34]Я ставлю оба слова в кавычки, ибо довольно часто их отождествляют с выражениями «социально приспособленный» или «социально неприспособленный»..
Менее сильным, но все же довольно продуктивным методом является интервью или серия опросов, к которым следует причислить также изучение некоторых сновидений, а также ряд прожективных тестов. Не следует недооценивать глубинные психологические данные, которые опытный наблюдатель добывает уже тем, что внимательно и долго следит за испытуемым, изучая его жесты, голос, осанку, руки, выражение лица и т. д. Даже не зная лично испытуемого и не имея в распоряжении ни писем, ни дневников, ни подробной его биографии, психолог может использовать наблюдение такого рода как важный источник для понимания психологического профиля личности.
2. Второй метод исследования человека in vivo состоит в том, чтобы, вместо «запихивания» жизни в психологическую лабораторию, превратить в «естественную лабораторию» определенные жизненные ситуации. Вместо конструирования искусственной социальной ситуации (как это делается в психологической лаборатории), исследователь изучает те эксперименты, которые предлагает сама жизнь. Надо выбрать такие социальные ситуации , которые поддаются сравнению, и с помощью специального метода превратить их в соответствующий эксперимент. Если одни факторы принять за константу, а другие изменять, то в такой естественной лаборатории появляется возможность для проверки различных гипотез. Существует очень много похожих ситуаций, и можно проверить, соответствует ли та или иная гипотеза всем этим ситуациям, и если это не так, то можно выяснить, существует ли убедительное объяснение для этого исключения, или надо изменить гипотезу. Простейшей формой подобного «естественного эксперимента» является анкетный опрос (с использованием большого списка открытых вопросов или же в ходе личного интервью), проводимый среди репрезентативных групп людей разного возраста, профессий (в тюрьмах, больницах и т. д.).
Само собой разумеется, в таких случаях мы не можем рассчитывать на абсолютную «точность» результатов, которая достигается в лаборатории, ибо два социальных объекта никогда не бывают совершенно идентичны. Но когда ученый имеет дело не с «подопытными индивидами», а с людьми, когда он изучает не артефакты, а реальную жизнь, то вовсе не стоит ему гнаться за видимой (а иногда и сомнительной) точностью ради того, чтобы получить весьма тривиальные результаты. Я считаю, что для анализа агрессивного поведения с научной точки зрения наиболее пригодны либо психоаналитическое интервьюирование, либо опрос в естественной социальной «лаборатории» жизни. Правда, оба этих метода требуют от исследователя гораздо более высокого уровня комплексного теоретического мышления, чем самый изощренный, хитроумный лабораторный эксперимент[35]Я обнаружил, что «интерпретативная» анкета является ценнейшим свидетельством при изучении неосознанных мотиваций в различных группах. Такая анкета анализирует скрытый смысл ответа на открытый вопрос и интерпретирует его с учетом характера личности. Я применил этот метод впервые в 1932 г. в одной из программ Франкфуртского института социальных исследований и повторно в 60-е гг. при составлении социального портрета маленькой мексиканской деревни. В первом случае со мной вместе работали Эрнст Шахтель и покойная Анна Шахтель, Поль Лазарсфельд. Я опубликовал только анкету и отдельные ответы (138, 1936). Второе исследование опубликовано полностью (101, 1970b). Вместе с Маккоби мы разработали вопросник для выяснения факторов, характеризующих некрофильскую личность, а Маккоби позже с успехом опробовал эту анкету при изучении различных социальных групп (164, 1972, с. 218–220)..
Для наглядности хочу привести пример. Стенли Мильграм в своей «интеракционистской[36]Интеракционизм – направление в социологии и психологии, придающее особое значение исследованию взаимодействия между людьми. лаборатории» в Йельском университете провел интересное исследование (188, 1963)[37]Все последующие цитаты взяты из этой работы Мильграма (188, 1963). – Примеч. ред. .
В исследовании участвовали 40 мужчин в возрасте от 20 до 50 лет из Нью-Хейвена и его окрестностей. Мы подобрали людей с помощью рекламы и прямых предложений по почте. Общая совокупность включала самые различные профессии. Наиболее распространенные – это почтовые служащие, преподаватели вузов, продавцы, инженеры и рабочие. Образовательный уровень – от неполной средней школы до докторов наук. За участие в эксперименте каждый получал 4,5 доллара. Им сообщалось заранее, что деньги они получат только за свое появление в лаборатории, независимо от дальнейших событий.
В каждом эксперименте принимали участие как минимум один совершенно «невинный», неопытный представитель и одна «жертва» (по выбору руководителя исследования). Мы должны были выдумать причину, чтобы объяснить неопытным испытуемым необходимость применения электрошока (на самом деле он не применялся, но подготовка была). Для прикрытия создавалась легенда об интересе исследователей к проблеме отношений между обучением и наказанием. Вот как звучала эта легенда:
«Мы очень мало знаем о воздействии наказания на обучение, ибо по этой проблеме практически нет научных исследований.
Так, например, мы не знаем, какая мера наказания дает наибольший результат в учебе; мы не знаем, существует ли различие в восприятии наказания: имеет ли значение для взрослого человека, кто его наказывает – тот, кто старше его или моложе, и многое другое.
Поэтому мы собрали здесь взрослых людей разных возрастов и профессий и предполагаем, что среди вас есть ученики и есть учителя.
Мы хотим узнать, каково влияние различных личностей друг на друга, когда одни выступают в роли обучающих, а другие – в роли обучаемых, и, кроме того, какова роль наказания при обучении.
Я попрошу одного из вас сегодня вечером сыграть здесь роль учителя, а другого – быть учеником.
Может быть, кто-то хочет сам быть учителем, а кто-то предпочитает быть учеником?»
Дальше испытуемые тянули жребий (бумажки из шляпы): кто будет учителем, а кто – учеником. Жеребьевка была так подстроена, что ничего не подозревающий всегда был учителем, а посвященные – всегда учениками. (На обеих бумажках было написано слово «учитель».) Сразу после жеребьевки учитель и ученик помещались в разные комнаты, причем ученика сажали на «электрический стул» и привязывали.
Экспериментатор объяснял, что ремни должны удерживать обучаемого от слишком резких движений во время шока или даже от бегства в соответствующей ситуации. Затем накладывался электрод на запястье обучаемого, которое предварительно смазывалось специальным вазелином «во избежание ожога и волдыря». Испытуемому было сказано, что электрод подключен к генератору шока, который стоит в соседней комнате (188, 1963, с. 372; ср.: 1974, с. 31–35).
…Из соседней комнаты испытуемому учителю дается приказ за каждый неправильный ответ выдавать обучаемому «порцию шока». Кроме того, – и это особенно важно – учителю предлагалось «после каждого неправильного ответа обучаемого передвигать регулятор силы тока вверх по шкале интенсивности на одно деление». Кроме того, перед тем как нажать на рычаг, он должен был вслух произнести число, соответствующее делению вольтметра. Таким образом, испытуемый учитель должен был четко сознавать постоянно растущую интенсивность электрошока, которым он «наказывает» обучаемого… Во всех случаях обучаемому заранее дается набор парных ответов, среди которых три ошибочных приходятся на один верный. При таких условиях обычно ученик не подает голоса или другого протестующего сигнала, пока уровень электрошока не достигнет 300 В. А когда сигнал достигает 300 В, ученик начинает бить кулаками в стенку. Экспериментатор слышит эти стуки. С этой минуты ответы обучаемого больше не идут по четырехответной схеме… Когда испытуемый дает знак, что не хочет больше работать, экспериментатор подбадривает его. Для этого у него есть целый набор просьб-требований – ровно столько, сколько нужно, чтобы заставить испытуемого продолжить работу.
Просьба 1. Пожалуйста, продолжайте.
Просьба 2. Эксперимент требует вашего дальнейшего участия.
Просьба 3. Ваше участие совершенно необходимо.
Просьба 4. У вас нет иного выбора, как продолжить работу.
Эти фразы предъявлялись последовательно по мере необходимости. Если даже четвертому требованию испытуемый не хотел подчиниться, эксперимент прекращался. Экспериментатор разговаривал одним и тем же размеренным, довольно вежливым тоном, и каждый раз, когда испытуемый начинал спотыкаться или медлить с выполнением приказа, экспериментатор снова начинал выдвигать вышеназванный ряд требований.
Были и подбадривания особого назначения . Например, если испытуемый спрашивал, не скажется ли эксперимент на здоровье «ученика», то экспериментатор отвечал: «Даже если уколы электрошока доставляют болезненные ощущения, все равно кожный покров от этого не пострадает, так что спокойно работайте дальше». (Это дополнение к просьбам 2, 3, 4.) Если испытуемый говорил, что ученик больше не хочет работать, то наблюдающий отвечал: «Хочет этого ученик или нет, вы должны продолжать, пока ученик не выучит правильные ответы на все вопросы парного теста. Пожалуйста, продолжайте!» (188, 1963, с. 373; см.: 1974, с. 37–40).
Какие результаты дал этот эксперимент? Многие участники проявили признаки нервозности, особенно при увеличении доз электрошока. Во многих случаях напряжение достигало такой степени, какая редко встречается в социально-психологических лабораторных испытаниях (курсив мой. – Э. Ф. ). Испытуемые потели, заикались, дрожали, кусали губы, стонали и сжимали кулаки так, что ногти впивались в кожу. И это были скорее типичные реакции, чем из ряда вон выходящие.
Одним из признаков напряжения были периодические приступы смеха. У 14 из сорока человек этот нервный смех был регулярно повторяющимся, хотя смех в подобной ситуации кажется совершенно неуместным, почти безумным. У трех человек приступы смеха были неуправляемыми, а у одного испытуемого начались такие конвульсии, что эксперимент пришлось прервать. Испытуемый 46 лет, книготорговец, был в явном смущении из-за своего неуправляемого и «непристойного» поведения. В последующей беседе почти каждый выражал сожаление и заверял, что он не садист и улыбка вовсе не означала, что мучения жертвы доставляли ему хоть малейшее удовольствие (188, 1963, с. 375).
Вопреки первоначальным ожиданиям ни один из сорока человек не прекратил работу прежде, чем уровень электрошока достигал 300 В, а жертва начинала барабанить в стенку. Только пятеро из сорока отказались подчиниться требованию экспериментатора и включить ток свыше 300 В. Пятеро сами увеличили дозу сверх трехсот: двое до 330 В, а остальные трое – до 345, 360 и 375 В. Таким образом, 14 человек (35 %) оказали сопротивление экспериментатору.
А «послушные» нередко слушались лишь под большим давлением и проявляли почти такой же страх, как и сопротивляющиеся. А после окончания эксперимента многие из послушных испускали вздох облегчения, терли глаза и лоб, нервно хватались за сигареты, кое-кто виновато качал головой. И только несколько испытуемых в течение всего эксперимента не проявили никаких признаков беспокойства (188, 1963, с. 376).
При обсуждении эксперимента автор констатировал два удивительных вывода:
Первый касается непреодолимой тенденции к повиновению. Испытуемые с детства привыкли, что причинять боль другому человеку – это тяжелый нравственный проступок. И все же 26 человек переступили через этот нравственный императив и послушно исполняли приказы авторитарной личности, хотя она и не обладала никакой формальной властью.
Второй непредусмотренный эффект связан с чрезмерным напряжением. Можно было ожидать, что испытуемые либо прекратят выполнять задание, либо будут продолжать – как кому подскажет совесть. Но произошло нечто совершенно иное. Дело дошло до крайней степени напряженности и огромных эмоциональных перегрузок. Один наблюдатель записал: «Я видел, как довольно развязный, уверенный в себе предприниматель средних лет, улыбаясь, вошел в лабораторию. Через 20 минут он превратился в дрожащее, заикающееся, жалкое существо, похожее на нервного больного. Он постоянно теребил мочку уха, потирал руки. А один раз ударил себя кулаком по лбу и пробормотал: “О Господи, когда же это кончится?!” И тем не менее он прислушивался к каждому слову экспериментатора и подчинялся ему до конца» (188, 1963, с. 376).
На самом деле этот эксперимент чрезвычайно интересен не только для изучения конформизма, но и для изучения жестокости и деструктивности. Это напоминает ситуации реальной жизни, когда, к примеру, выясняется вина солдата, совершавшего чудовищные преступления по приказу командира. Может быть, это касается и немецких генералов, осужденных в Нюрнберге военных преступников, или лейтенанта Келли и некоторых его подчиненных во Вьетнаме?23
Я полагаю, что в большинстве случаев из эксперимента нельзя делать выводов относительно реальной жизни. Психолог был в эксперименте не просто авторитетом, а представителем науки и одного из ведущих научно-исследовательских институтов, занимающихся проблемами высшего образования в США. Принимая во внимание, что наука в современном индустриальном обществе ценится выше всего на свете, среднему американцу трудно представить, что от ученого может исходить безнравственный приказ. Если бы Господь Бог не запретил Аврааму убить сына, он бы это сделал, как это делали миллионы родителей, приносившие своих детей в жертву. Для верующего ни Бог, ни его современный эквивалент, каким является наука, не могут совершить несправедливость. Поэтому повиновение, обнаруженное в эксперименте Мильграма, не должно вызывать удивления. Скорее, можно было бы удивиться непокорности 35 % участников.
Не должна удивлять и возникшая степень напряженности. Экспериментатор ожидал, «что испытуемые сами прекратят выполнять задание по велению своей совести». Но разве это тот способ, каким люди в жизни выходят из конфликтных ситуаций? Разве не в том состоит особенность и трагизм человеческого поведения, что человек пытается не ставить себя в конфликтную ситуацию? Это означает, что он не осознает своего выбора между тем, что ему диктуют жадность и страх, и тем, что ему запрещает его совесть? На деле человек с помощью рационализации устраняется от осознания конфликта и конфликт проявляется неосознанно в форме сильного стресса, невротических симптомов или чувства вины по совершенно иным, придуманным причинам. И в этом отношении Мильграмовы подопечные вели себя вполне нормально.
Однако здесь возникают другие интересные вопросы. Мильграм считает, что его испытуемые находятся в конфликтной ситуации, ибо они не видят выхода из противоречия между авторитарным приказом и образцами поведения, внушенными им в раннем детстве, суть которых «не навреди другому человеку».
Но разве так происходит на самом деле? Разве мы научились «не наносить ущерба другим людям»? Может быть, этой заповеди и учат в церковной школе, но в школе реальной жизни детей, напротив, учат понимать и отстаивать свои преимущества, даже в ущерб другим. И потому конфликт, который предполагает Мильграм в этой ситуации, не столь уж велик.
Я вижу важнейший результат Мильграмова эксперимента в том, что он обнаружил сильную реакцию против жестокости. Разумеется, 65 % испытуемых удалось поставить в такие условия, что они вели себя жестоко, но при этом в большинстве случаев они отчетливо проявляли реакцию возмущения или неприятия садистского типа поведения. К сожалению, автор не приводит нам точных сведений о тех людях, которые в продолжение всего эксперимента не проявляли признаков беспокойства. Как раз очень интересно было бы для понимания человеческого поведения узнать об этих людях больше подробностей. Очевидно, они не испытывали ни малейших неудобств, совершая жестокие действия. И первый вопрос, возникающий здесь: почему? Возможен, например, такой ответ, что страдание других доставляло им удовольствие и они не чувствовали ни малейших угрызений совести, ибо их поведение было санкционировано авторитетом свыше. Есть и другая возможность: если речь идет о сильно отчужденном или нарциссическом типе личности, то такие люди вообще невосприимчивы ко всему, что касается других людей. А может быть, это были «психопаты», которые полностью лишены нравственных «тормозов». Те, у кого проявились различные симптомы стресса и страха, – вот это, должно быть, люди с антисадистским и антидеструктивным характером. (Если бы после эксперимента было проведено глубинно-психологическое интервьюирование, то была бы возможность выяснить характерологические различия этих людей и можно было бы дать обоснованные гипотезы о поведении этих людей в будущем.)
Важнейший результат эксперимента сам Мильграм оставляет почти без внимания, а именно наличие совести у большинства испытуемых и их переживание по поводу того, что послушание заставило их действовать вопреки их совести. А если кто-то захочет интерпретировать этот эксперимент как доказательство того, что человека легко сделать бесчеловечным, то я подчеркиваю, что реакции испытуемых говорят о прямо противоположном, т. е. о наличии серьезных внутренних сил личности, для которых жестокое поведение невыносимо. Это подводит нас к тому, что при изучении жестокости в реальной жизни очень важно учитывать не только жестокое поведение, но и (часто неосознанные) угрызения совести тех, кто подчинился авторитарному приказу. (Нацисты были вынуждены применить хитроумнейшую систему сокрытия своих преступлений, чтобы заглушить голос совести у простых немецких граждан.)
Эксперимент Мильграма хорошо иллюстрирует разницу между сознательными и бессознательными аспектами поведения, хотя сам он их и не принимает в расчет.
Еще один эксперимент оказался в связи с этим весьма убедительной иллюстрацией к проблеме причин жестокости.
Первый отчет об этом эксперименте – совсем коротенькое сообщение д-ра Цимбардо в 1972 г. (289, 1972). Позднее появилась более подробная публикация (115, 1973), но я буду цитировать по рукописи, любезно предоставленной мне д-ром Цимбардо.
Цель эксперимента состояла в том, чтобы изучить поведение нормальных людей в ситуациях, близких к тюремному заключению, где одни испытуемые выступали в роли заключенных, а другие – надзирателей. Автор считает, что ему удалось этим экспериментом подтвердить общий тезис, что под влиянием определенных обстоятельств любой человек может дойти до какого угодно состояния, вопреки всем своим представлениям о нравственности, вопреки личной порядочности и всем социальным принципам, ценностям и нормам. Короче говоря, в этом эксперименте большинство испытуемых, игравших роль «надзирателей», превращались на глазах в жесточайших садистов, а те, кто играл заключенных, демонстрировали жалкое зрелище несчастных, запуганных и подневольных людей. У некоторых «заключенных» так быстро развились серьезные симптомы психической неполноценности, что пришлось даже через несколько дней выводить их из эксперимента. На самом деле реакции обеих групп испытуемых были столь интенсивны, что запланированный на две недели эксперимент пришлось закончить через шесть дней.
Я сомневаюсь, что данный эксперимент доказывает вышеназванный бихевиористский тезис, и приведу свои аргументы. Но сначала я должен сообщить читателю некоторые подробности эксперимента. Через газетную рекламу был организован конкурс студентов, желавших за 15 долларов в день принять участие в эксперименте с целью психологического исследования жизни в тюремных условиях.
Желающие должны были заполнить подробнейшую анкету о своем семейном положении, происхождении, здоровье, с сообщением биографических фактов, а также рассказом о психопатологических наклонностях и т. д. Каждый заполнивший анкету проходил затем собеседование с одним из двух руководителей исследования. В конце концов были отобраны 24 человека, которые выглядели наиболее здоровыми в физическом и духовном плане и казались менее всего способными на антисоциальные поступки. Половина из них наугад была определена на роль «надзирателей», а вторая – на роль заключенных (115, 1973, с. 73).
Последняя выборка испытуемых за день до начала эксперимента была подвергнута тестовому испытанию. По мнению авторов проекта, все участники были нормальными и не имели никаких садистских или мазохистских наклонностей.
Тюрьма была устроена в длинном коридоре подвала института психологии Стенфордского университета. Всем испытуемым было объявлено, что
…они могут сыграть роль надзирателя или заключенного, и все добровольно согласились в течение двух недель играть одну из этих ролей и получать за это 15 долларов в день. Они подписали договор, в котором оговаривались условия их жизни – минимальная одежда, еда, питье, медицинское обеспечение и т. д.
В договоре было четко оговорено, что те, кто согласился быть заключенным, будут находиться под надзором (не будут оставаться никогда в одиночестве) и что во время этого заключения они будут лишены некоторых гражданских прав и могут быть наказаны (за исключением телесных наказаний). Больше никакой информации о своем будущем пребывании в тюрьме они не получили. Тем, кто был окончательно выбран на эту роль, было сообщено по телефону, что в определенное воскресенье (день начала эксперимента) они должны быть дома (115,1973, с. 74).
Лица, избранные на роль надзирателей, приняли участие в собеседовании с «директором тюрьмы» (дипломированным преподавателем вуза) и с «инспектором» (главным экспериментатором). Им сказали, что в их задачу входит «поддержание некоторого порядка в тюрьме». Важно знать, что понимали под «тюрьмой» авторы исследования. Они употребляли это слово не в прямом его значении, т. е. не как место пребывания правонарушителей, а в специфическом значении, которое отражает условия в некоторых американских тюрьмах.
Мы не собирались буквально воспроизводить все условия какой-либо американской тюрьмы, а скорее хотели показать функциональные связи. Из этических, нравственных и практических причин мы не могли запереть наших испытуемых на неопределенное время; мы не могли угрожать им тяжелыми физическими наказаниями, не могли допустить проявлений гомосексуализма или расизма и других специфических аспектов тюремной жизни. И все же мы думали, что нам удастся создать ситуацию, которая будет настолько похожа на реальный мир, что нам через ролевую игру удастся в какой-то мере проникнуть в глубинную структуру личности. Для этой цели мы позаботились о том, чтобы в эксперименте были представлены разные профессии и судьбы, и тогда мы сможем вызвать у испытуемых вполне жизненные психологические реакции – чувства могущества или бессилия, власти или подневольности, удовлетворения или фрустрации, права на произвол или сопротивления авторитарности и т. д. (115, 1973, с. 71).
Читателю должно быть понятно, что методы, примененные в эксперименте, были ориентированы на систематическое болезненное унижение личности – это было запланировано заранее.
Каково было обращение с «заключенными»? С самого начала их предупредили, чтобы они готовились к эксперименту.
«Арест» происходил без предупреждения на квартире с помощью государственной полиции. Полицейский объявил каждому, что он подозревается в краже или вооруженном нападении. Каждого тщательно обыскали (нередко в присутствии любопытных соседей), надели наручники, проинформировали об их законных правах и предложили спуститься вниз, чтобы в полицейской машине проехать в полицию. Там состоялась обычная процедура: снятие отпечатков, заполнение анкеты, и сразу арестованные были помещены в камеры. Каждому при этом завязали глаза и проводили в сопровождении экспериментатора и «охранника» в экспериментальную тюрьму. Во всей процедуре официальные власти занимали самую серьезную позицию и не отвечали ни на один из возникавших у испытуемых вопросов.
По прибытии в экспериментальную тюрьму каждого арестованного раздели до нитки, в голом виде поставили во дворе и побрызгали дезодорантом, на котором было написано: «Средство от вшей». Затем каждый был одет в арестантскую одежду, сфотографирован в профиль и в фас и отправлен в камеру под спокойно отданный приказ вести себя тихо (115, 1973, с. 76).
Поскольку «арест» был произведен руками настоящей полиции, испытуемые должны были думать, что они и впрямь подозреваются в каком-то деянии, особенно после того, как на заданный вопрос об эксперименте чиновники не дали никакого ответа. Что должны были при этом думать и чувствовать испытуемые? Откуда им было знать, что «арест» был «понарошку», а полицию привлекли для того, чтобы применением силы и ложными обвинениями придать эксперименту больше правдоподобности?
Одежда арестованных была своеобразной, она состояла из хлопчатобумажной куртки с черным номерным знаком на груди и на спине. Под «костюмом» не было никакого нижнего белья. На щиколотку надевалась тонкая цепочка, застегнутая на замок. На ноги выдавались резиновые сандалии, а на голову – тонкая, плотно прилегающая и закрывающая все волосы шапочка из нейлонового чулка… Эта одежда не только лишала арестованных всякой индивидуальности, она должна была унизить, ибо она была символом зависимости. О подневольности постоянно напоминала цепочка на ноге, она и во сне не давала покоя… А шапочка из чулка делала всех людей на одно лицо, как в армии и тюрьме, когда мужчин стригут наголо. Безобразные куртки не по размеру стесняли движения, а отсутствие белья вынуждало арестованных менять походку и походить скорее на женщин, чем на мужчин… (115, 1973, с. 75).
Как же вели себя «заключенные» и «надзиратели», каковы были их реакции на протяжении шести экспериментальных дней?
Самое ужасное впечатление произвело на всех участников тяжелейшее состояние пяти заключенных, которые кричали, буйствовали или демонстрировали приступы жесточайшей депрессии, животного страха и в результате были выведены из эксперимента. У четырех из них симптомы ненормального состояния начались на второй день заключения. Пятый же весь покрылся аллергической сыпью нервного происхождения. Когда через 6 дней эксперимент прекратился раньше срока, все оставшиеся заключенные были безмерно счастливы (115, 1973, с. 81).
Итак, все «заключенные» проявили приблизительно одинаковые реакции на ситуацию, в то время как «надзиратели» дали более сложную картину:
Казалось, что решение об окончании эксперимента их буквально огорчило, ибо они так вошли в роль, что им явно доставляла удовольствие неограниченная власть над более слабыми и они не хотели с ней расставаться (115, 1973, с. 81).
Авторы эксперимента так описывают поведение «надзирателей»:
Никто из них ни разу не опоздал на смену, а некоторые даже добровольно соглашались на вторую смену без оплаты.
Патологические реакции в обеих группах испытуемых доказывают высокую степень зависимости личности от социально-профессиональной среды. Но были и отчетливые индивидуальные отклонения от средней нормы адаптации к новым условиям. Так, половина заключенных нормально переносила угнетающую атмосферу тюрьмы и не всех надзирателей захватил дух враждебности по отношению к заключенным. Некоторые держались строго, но «в рамках инструкции». Однако некоторые проявили такое рвение, которое далеко выходило за рамки предписанной им роли: они мучили заключенных с изощренной жестокостью… совсем немногие проявили пассивность и лишь изредка применяли к заключенным минимально необходимые меры принуждения (115, 1973, с. 81).
Жаль, что у нас нет более точной информации, чем «некоторые», «несколько», «совсем немногие». Мне это представляется совершенно лишней скрытностью и недостатком точности, легче было бы назвать число. Тем более что в первой краткой публикации в «Trans Action» были приведены более точные данные, существенно отличающиеся от того, что мы только что прочли. Там процент садистски настроенных «надзирателей», применяющих изощренные методы унижения заключенных, составлял чуть ли не одну треть. А остаток был поделен на две категории: 1) строгие, но честные; 2) хорошие надзиратели с точки зрения заключенных, ибо они были доброжелательны, не отказывали в мелких услугах.
Эти характеристики очень сильно отличаются от того, что «немногие оставались пассивными и редко применяли меры принуждения».
Подобные расхождения и недостаток точности данных и формулировок тем досаднее, что с ними авторы связывают главный и решающий тезис эксперимента. Они надеялись доказать, что сама ситуация всего за несколько дней может превратить нормального человека либо в жалкое и ничтожное существо, либо в безжалостного садиста. Мне кажется, что эксперимент как раз доказывает обратное, если он вообще что-нибудь доказывает. Хотя общая атмосфера тюрьмы, по мысли исследователей, должна была быть унижающей человеческое достоинство (что наверняка сразу поняли «надзиратели»), все-таки две трети «надзирателей» не проявили никаких симптомов садистского поведения, и для меня это кажется вполне убедительным доказательством того, что человек не так-то легко превращается в садиста под влиянием соответствующей ситуации.
Все дело в том, что существует огромная разница между поведением и характером. И необходимо различать между тем, что кто-то ведет себя соответственно садистским правилам, и тем, что этот кто-то, проявляя жестокость к другим людям, находит в этом удовольствие. Тот факт, что в данном эксперименте такое различение не проводилось, существенно снижает его ценность.
На самом деле разграничение это имеет значение и для второй половины основного тезиса, ведь предварительное тестовое обследование показало, что испытуемые не имели ни садистских, ни мазохистских наклонностей, т. е. тесты не выявили таких черт характера. Что касается психологов, делающих ставку на явное поведение, то для них эта констатация может считаться истинной. А психоаналитику она представляется не очень-то убедительной. Ведь черты характера зачастую совершенно не осознаются и не могут быть раскрыты с помощью обычных психологических тестов. Что касается прожективных методик, как, например, тест Роршаха, то все зависит от их интерпретации; в действительности с помощью этих тестов докопаться до неосознанных пластов психики в состоянии лишь те исследователи, которые имеют большой опыт изучения бессознательных процессов.
Есть еще одна причина для того, чтобы считать выводы о «надзирателях» спорными. Данные индивиды только потому и были избраны, что в соответствующих тестах проявили себя как более или менее нормальные, обычные люди, не обнаружившие садистских наклонностей. Но этот результат находится в противоречии с утверждением, что среди обычного населения процент потенциальных садистов не равен нулю. Некоторые исследования доказали это (101, 1970; 1979), а опытный наблюдатель может установить это и без всяких тестов и анкет. Но каков бы ни был процент личностей с садистскими наклонностями среди нормального населения, полное отсутствие данной категории, установленное в предваряющих эксперимент тестах, скорее, свидетельствует о том, что применены были тесты, не подходящие для выяснения этой проблемы.
Некоторые неожиданные результаты описанного эксперимента можно объяснить другими факторами. Авторы утверждают, что испытуемым было трудно отличить реальность от роли, и на этом основании делают вывод, что виновата сама ситуация. Это, конечно, верно, но ведь такая ситуация была заранее запланирована руководителями эксперимента. Сначала «арестованные» были сбиты с толку и запутаны. Условия, сообщенные им при подписании договора, резко отличались от того, что они увидели позже. Они были совершенно не готовы оказаться в атмосфере, унижающей человеческое достоинство. Но еще важнее для понимания возникшей путаницы привлечение к работе полиции. Поскольку полицейские власти чрезвычайно редко принимают участие в экспериментальных психологических играх, постольку «заключенным» было в высшей степени трудно отличить действительность от игры.
Из отчета следует, что они даже не знали, связан ли арест с экспериментом или нет, а чиновники отказались отвечать на этот вопрос. Спрашивается, есть ли хоть один нормальный человек, которого подобная ситуация не привела бы в полное смятение? После этого любой бы приступил к эксперименту с мыслью, что его «подставили» и «заложили».
Почему «арестованные» не потребовали немедленного прекращения игры? Авторы не дают нам ясного объяснения того, как они объяснили участникам эксперимента условия выхода из тюрьмы. Я, по крайней мере, не нашел каких-либо свидетельств того, что их предупредили об их праве выхода из эксперимента, если он станет для них невыносимым. И действительно, «надзиратели» силой заставляли оставаться на местах тех, кто хотел сбежать. У них, вероятно, было такое впечатление, что они должны для этого получить разрешение от специальной комиссии по освобождению… Однако авторы пишут следующее:
Одно из наиболее запоминающихся событий произошло в тот момент, когда мы услышали ответы пяти досрочно освобождаемых заключенных. На вопрос руководителя об отказе от денежного вознаграждения трое сразу сказали, что согласны отказаться от всех заработанных денег. Если вспомнить, что единственным мотивом участия в эксперименте с самого начала был заработок, то, конечно, удивительно, что уже через четыре дня они готовы были полностью отказаться от денег ради свободы. Однако еще удивительнее было то, что после такого заявления каждый из них встал и позволил «конвоиру» увести себя в камеру, ибо им сообщили, что возможность их освобождения необходимо обсудить с руководством. Если бы они считали себя только «испытуемыми», которые за деньги участвуют в эксперименте, то для них инцидент был бы исчерпан и они считали бы себя вправе просто уйти. Однако к тому времени ощущение подневольности стало таким сильным, а реквизит театральной тюрьмы так здорово походил на реальную, что они не могли вспомнить в этот момент, что единственный мотив их пребывания здесь больше не имеет силы; и потому они послушно вернулись в камеру, чтобы там терпеливо дожидаться, когда тюремщики решатся досрочно отпустить их домой (115, 1973, с. 93).
Разве они могли действительно с легкостью выйти из игры? Почему же им сразу четко не сказали: «Кто из вас захочет выйти из игры, может сделать это в любой момент, только тогда он потеряет свой заработок»? Если бы они были об этом информированы и все-таки оставались бы ждать решения властей, то автор имел бы право говорить об их конформности. Но этого не было. Им дали ответ в типично бюрократической формулировке, когда ответственность перекладывается на кого-то наверху, из чего однозначно следовало, что «арестованные» не имеют права уйти.
Знали ли «арестованные» в действительности, что речь идет только об эксперименте? Это зависит от того, что здесь надо понимать под словом «знать» и какое воздействие на сознание испытуемых оказала ситуация ареста, когда все умышленно запутали настолько, что можно было запросто забыть, кто есть кто и что есть что.
Помимо недостатка точности и критической самооценки, у эксперимента есть еще один недостаток, а именно тот, что результаты его не были перепроверены в обстановке реальной тюрьмы. Разве большинство заключенных в самых плохих американских тюрьмах содержатся в рабских условиях, а большинство надзирателей являются жесточайшими садистами? Авторы приводят всего лишь одно свидетельство бывшего заключенного и одного тюремного священника, в то время как для доказательства столь важного тезиса, на который они замахнулись, не грех было бы провести целую серию проверок, может быть, даже систематический опрос многих бывших заключенных. Не говоря уже о том, что они обязаны были вместо общих рассуждений о «тюрьмах» привести точные данные о процентном соотношении обычных тюрем и тех, которые известны особо унизительными условиями и обстановку которых хотели воспроизвести экспериментаторы.
То, что авторы не потрудились перепроверить свои выводы на реальных жизненных ситуациях, тем более досадно, что существует обширнейший материал о самой чудовищной тюрьме, какую можно увидеть только в самом страшном сне, – я имею в виду гитлеровский концлагерь.
Что касается проблемы спонтанности садизма эсэсовских надзирателей, то она еще не была систематически исследована. При моих ограниченных возможностях в получении данных о проявлении спонтанного садизма у надзирателей (т. е. такого поведения, которое выходит за рамки инструкций и мотивировано садистским наслаждением), судя по опросам бывших заключенных, разброс оценок очень велик – от 10 до 90 %; причем более низкие цифры даны по показаниям бывших политзаключенных[38]Мне их сообщили лично X. Брандт и профессор Г. Симонсон, которые провели много лет в концлагерях как политзаключенные (43, 1967).. И чтобы внести ясность в эту шкалу оценок, надо было бы провести систематическое исследование садизма надзирателей в концлагерях. Для такого исследования можно использовать разнообразный материал, например:
1. Систематическое интервьюирование бывших узников концлагерей и ранжирование их высказываний по возрасту заключенных, причинам и длительности ареста и другим характерным показателям, а также интервьюирование бывших надзирателей[39]Я знаю, что у д-ра Штайнера уже есть готовый материал..
2. «Косвенные» показатели; например, введение с 1939 г. системы «подготовки» заключенных во время длительных железнодорожных перевозок по пути в концлагерь (система приручения и дрессировки, когда их морили голодом, били, подвергали чудовищным унижениям). Надзиратели из СС выполняли эти и другие садистские приказы, не испытывая ни малейшего сострадания. Но позже, когда заключенных перевозили по железной дороге из одного лагеря в другой, их уже никто не трогал, ибо они попадали в разряд «старых узников» (34, 1964, с. 176). Если кто-то из надзирателей хотел удовлетворить свои садистские наклонности, он мог это делать сколько душе угодно, не страшась ни в коей мере наказания[40]Надзиратель должен был писать письменное объяснение только в том случае, если заключенный умирал от побоев.. И то, что это случалось не очень часто, говорит лишь о невысоком в норме проценте людей с садистскими наклонностями. Что касается поведения заключенных, то данные из концлагерей опровергают главный тезис Хейни, Бэнкса и Цимбардо о том, что индивидуальные различия в воспитании, представления о нравственных нормах и ценностях утрачивают всякое значение перед лицом обстоятельств и под влиянием окружения. Наоборот, сравнение положения аполитичных заключенных из среднего класса (особенно евреев) и заключенных с твердыми политическими или религиозными убеждениями показало, что ценностные представления и убежденность решающим образом определяли различные реакции заключенных на совершенно идентичные условия жизни в лагере.
Бруно Беттельхайм приводит очень живой и глубокий анализ этих различий:
Неполитические заключенные из среднего класса составляли в концлагере небольшую группу и были менее всех остальных в состоянии выдержать первое шоковое потрясение. Они буквально не могли понять, что произошло и за что на них свалилось такое испытание. Они еще сильнее цеплялись за все то, что раньше было важно для их самоуважения. Когда над ними издевались, они рассыпались в заверениях, что никогда не были противниками национал-социализма. Они не могли понять, за что их преследовали, коль скоро они всегда были законопослушными. Даже после несправедливого ареста они разве что в мыслях могли возразить своим угнетателям. Они подавали прошения, ползали на животе перед эсэсовцами. Поскольку они были действительно чисты перед законом, они принимали все слова и действия СС как совершенно законные и возражали только против того, что они сами стали жертвами; а преследования других они считали вполне справедливыми. И все это они пытались объяснить, доказывая, что произошла ошибка. Эсэсовцы над ними потешались и издевались жестоко, наслаждаясь своим превосходством. Для этой группы в целом всегда большую роль играло признание со стороны окружающих, уважение к их социальному статусу. Поэтому их больше всего убивало, что с ними обращаются, как с «простыми преступниками».
Поведение этих людей показало, насколько неспособно было среднее сословие немцев противопоставить себя национал-социализму. У них не было никаких идейных принципов (ни нравственных, ни политических, ни социальных), чтобы оказать хотя бы внутреннее сопротивление этой машине. И у них оказался совсем маленький запас прочности, чтобы пережить внезапный шок от ареста. Их самосознание покоилось на уверенности в своем социальном статусе, на престижности профессии, надежности семьи и некоторых других факторах…
Почти все эти люди после ареста утратили важные для своего класса ценности и типичные черты, например самоуважение, понимание того, что «прилично», а что нет, и т. д. Они вдруг стали совершенно беспомощными, и тогда вылезли наружу все отрицательные черты, характерные для этого класса: мелочность, склочность, самовлюбленность. Многие из них страдали от депрессии и отсутствия отдыха и без конца хныкали. Другие превратились в жуликов и обкрадывали своих товарищей по камере (обмануть эсэсовца было делом почетным, а вот обокрасть своего считалось позором). Казалось, они утратили способность жить по своему собственному образу и подобию, а старались ориентироваться на заключенных из других групп. Некоторые стали подражать уголовникам.
Очень немногие взяли себе в пример политических заключенных, которые, как правило, вели себя наиболее пристойно, хотя и не во всем были бесспорно правы. Некоторые попытались пристроиться к заключенным из высшего сословия. Но больше всего было тех, кто рабски подчинился власти СС, даже не гнушаясь порой такими поручениями, как доносительство и слежка, что обычно было делом уголовников. Но и это не помогло им, ибо гестапо хоть и вынуждало людей к предательству, но предателей в то же время презирало (34, 1964, с. 132–134).
Беттельхайм дает здесь очень тонкий анализ чувства собственного достоинства типичных представителей среднего класса и их потребности в идентификации: их самосознание питалось престижностью их социального положения, а также правом отдавать приказы. Когда же эти опоры у них были отняты, они сразу утратили весь свой моральный дух (как воздух, выпущенный из воздушного шарика). Беттельхайм показывает, почему эти люди были так деморализованы и почему многие из них стали покорными рабами и даже шпионами на службе у СС. Но необходимо назвать еще одну важную причину такого превращения: эти неполитические заключенные не могли уловить, полностью понять и оценить ситуацию; они не могли понять, за что они оказались в концентрационном лагере, они не были преступниками, а в правоверном сознании умещается лишь одна мысль: только «преступники» заслуживают наказания. И это непонимание ситуации приводило их в полное смятение и как следствие – к душевному надлому.
Политические и религиозные заключенные реагировали на те же самые условия совершенно иначе.
Для политических, которые подвергались преследованиям СС, арест не был громом среди ясного неба, они были к нему психологически готовы. Они проклинали свою судьбу, но при этом принимали ее как нечто соответствующее самому ходу вещей. Они, естественно, были озабочены тем, что их ждет, и, конечно, судьбой своих близких, однако они, без сомнения, не чувствовали себя униженными, хотя, как и другие, страдали от ужасных условий лагеря.
Свидетели Иеговы все оказались в концлагере за отказ служить в армии24. Они держались едва ли не еще более стойко, чем политические. Благодаря сильным религиозным убеждениям, они не утратили своей личности, поскольку единственная их вина в глазах СС состояла в нежелании служить с оружием в руках, им часто предлагали свободу, если они все-таки согласятся служить вопреки своим убеждениям, но они стойко отвергали такие предложения.
Иеговисты, как правило, были людьми достаточно ограниченными и стремились только к одному – обратить других в свою веру. В остальном же они были хорошими товарищами, надежными, воспитанными и всегда готовыми прийти на помощь. Они почти не вступали в споры и ссоры, были примерными работниками, и потому из них нередко выбирали надзирателей, и тогда они добросовестно подгоняли заключенных и настаивали, чтобы те выполняли работу качественно и в срок. Они никогда не оскорбляли других заключенных, всегда были вежливы, и все равно эсэсовцы предпочитали их в качестве старших за трудолюбие, ловкость и сдержанность (34, 1964, с. 135).
Хотя Беттельхайм дает очень краткое, схематичное описание личных качеств политзаключенных[41]Гораздо более подробное описание можно найти в работе X. Брандта (43, 1967), к которой Фромм написал предисловие., из него все равно видно, что заключенные с твердыми убеждениями совершенно иначе реагировали на условия существования в концлагере, чем те, у кого таких убеждений не было. Этот факт находится в противоречии с бихевиористским тезисом, который Хейни, Бэнкс и Цимбардо пытались доказать своим экспериментом.
Естественно, возникает вопрос: какой смысл в подобных «искусственных» экспериментах, когда есть столько материала для «естественных» экспериментов? Этот вопрос звучит еще более остро не только потому, что такие эксперименты страдают неточностью, но еще и потому, что экспериментальная ситуация всегда имеет тенденцию к искажению «реальной жизни».
Но что мы подразумеваем под «реальной жизнью»?
Быть может, будет лучше, если я приведу какие-то примеры, вместо того чтобы давать формальное определение и уводить наш разговор в философское и эпистемологическое русло.
Во время маневров объявляют, что имеется определенное число «убитых» солдат и несколько «подбитых» орудий. Это соответствует правилам игры, но для солдат как личностей и для орудий как предметов из этого ничего не следует; «убитый» солдат рад, что он получает некоторую передышку, да и «подбитое» орудие будет продолжать свою службу. Самое страшное, что может грозить проигравшей сражение стороне, – это то, что у генерала могут быть трудности в служебной карьере. Иными словами: то, что происходит на учениях, не имеет никаких последствий для реальной жизни большинства участников.
Игра на деньги – другой вариант того же явления. Большинство увлекающихся картами, рулеткой или скачками людей очень четко разделяют «игру» и «жизнь»; они поднимают ставки лишь до того уровня, который не угрожает серьезными последствиями их благосостоянию, т. е. не имеет серьезных последствий.
Зато меньшинство, реальные «игроки», поднимают ставки до уровня, где проигрыш серьезно угрожает их экономическому положению. Но «игрок» « играет » не в прямом смысле; на самом деле он осуществляет на практике одну из реальных и весьма драматических форм жизни.
Данная концепция соотношения «игры» и «реальности» касается такого вида спорта, как фехтование: никто из партнеров не рискует жизнью. Если же ситуация поединка организована таким образом, что кто-то должен погибнуть, то мы говорим уже не о спорте, а о дуэли[42]М. Маккоби своим исследованием о значении игровой установки для формирования личности американца привлек мое внимание к динамике «игровой» ситуации (см.: 164, 1972; 1976)..
Если бы «испытуемые» в психологическом эксперименте абсолютно ясно представляли себе, что все это только игра, все было бы очень просто. Но во многих экспериментах (включая и эксперимент Мильграма) их обманывают. Что же касается эксперимента с тюрьмой, то все было подстроено так, чтобы испытуемые как можно меньше знали о правилах эксперимента, более того, чтобы они вообще не могли понять, что арест – это всего лишь начало эксперимента. А то, что многие исследователи ради удобства проведения эксперимента вообще работают с совершенно ложными фактами, служит еще одним доказательством их чрезвычайно низкой результативности: участники эксперимента пребывают в полном смятении, что очень сильно снижает критическую способность их суждений[43]Невольно приходит на ум главная черта телевизионной рекламы, в которой стирается грань между фантазией и реальностью и тем самым достигается суггестивное воздействие. Зритель «знает», что употребление данного сорта мыла не произведет никаких чудесных перемен в его жизни, но другой половиной своего Я он верит в такое чудо. И происходит раздвоение личности между реальностью и иллюзией..
В «реальной жизни» мы знаем, что наше поведение всегда влечет за собой какие-то последствия. У кого-нибудь может возникнуть фантазия убить человека, но такая фантазия редко приводится в исполнение. У многих подобные фантазии появляются во сне, ибо сон не имеет последствий. Эксперимент, в котором испытуемые не обязательно ощущают жизненную реальность происходящего, скорее может вызвать реакции, которые обнаруживают бессознательные тенденции, но вовсе не является однозначно симптомом того, как поведут себя эти люди в действительной жизни[44]Именно по этой причине приснившийся человеку сон об убийстве позволяет лишь квалифицировать факт наличия подобного импульса, однако он не дает возможности фиксировать более точно в количественных характеристиках интенсивность этого импульса и возможность его проявления. Только многократное повторение может способствовать более точному анализу.. Есть еще одна немаловажная причина, по которой необходимо точно знать, является ли данное событие реальностью или игрой. Как известно, реальная опасность мобилизует «аварийную энергию» организма – физическую силу, ловкость, выносливость и т. д., причем нередко они достигают такой степени, которой человек и не подозревает у себя. Но эта аварийная энергия мобилизуется лишь тогда, когда весь организм ощущает реальность опасности на нейрофизиологическом уровне; это не имеет ничего общего с повседневными человеческими страхами, которые не вызывают никаких защитных сил, а только оставляют озабоченность и усталость.
Сходная ситуация возникает, например, когда человеку приходится мобилизовывать все свои моральные силы, совесть и силу воли, – здесь тоже очень большое значение имеет различение между реальностью и фантазией, ибо названные качества вовсе не проявятся, если не будет уверенности, что все происходящее очень серьезно и имеет место на самом деле.
Кроме всего сказанного, в лабораторном эксперименте вызывает сомнение роль руководителя. Он руководит фиктивной реальностью, которую сам сконструировал, и теперь осуществляет свою власть над ней. В известном смысле он сам является для испытуемого представителем реальности; уже поэтому он действует на испытуемых точно так же, как гипнотизер на своих клиентов. Ведь руководитель до известной степени освобождает испытуемых от собственной воли и от ответственности и тем самым гораздо быстрее формирует их готовность подчиняться ему, чем это имело бы место в любой другой негипнотической ситуации.
И наконец, последнее. Разница между мнимым заключенным и настоящим настолько велика, что, по сути дела, невозможно провести мало-мальски приемлемую аналогию и делать серьезные выводы на основе эксперимента. Для заключенного, который попал в тюрьму за определенное деяние, ситуация в высшей степени реальна. Он знает, за что арестован (вопрос о справедливости или несправедливости наказания – это уже другая проблема), знает свою беспомощность и знает тот минимум прав, которыми может воспользоваться, знает свои шансы на досрочное освобождение. И ни у кого не вызывает сомнения, что очень значимым фактором для заключенного является срок, идет ли речь всего о двух неделях пребывания в тюрьме (даже в самых ужасных условиях) или же о двух месяцах, двух годах или двадцати годах лишения свободы. Этот фактор решающий, именно он вызывает состояние безнадежности и полной деморализации, он же (в исключительных случаях) может привести к мобилизации новой энергии – для реализации плохих или хороших целей. Кроме того, заключенный – это ведь, в конце концов, не только «заключенный». У каждого своя индивидуальность, и реагирует он в соответствии со своей индивидуальной структурой характера. Это, правда, не означает вовсе, что все его реакции исключительно функция одной лишь личности и не имеют никакого отношения к реальным внешним условиям. Было бы наивно пытаться решить данную альтернативу по типу или – или. Самое сложное в этой проблеме заключается в том, чтобы выяснить (у каждого отдельного индивида и у каждой группы), в чем состоит специфика взаимодействия между структурой конкретной личности и структурой конкретного общества. Только здесь начинается настоящее научное исследование; и гипотеза, будто единственным фактором, объясняющим человеческое поведение, служит ситуация, является для такого исследования серьезной помехой.
Личность
ЛИЧНОСТЬ — устойчивая система социально значимых черт, характеризующих индивида; продукт общественного развития и включения индивидов в систему соц. отношений посредством активной предметной деятельности и общения. Формирование Л. происходит в процессах социализации индивидов и направленного воспитания: освоения ими соц. норм и функций посредством овладения многообразными видами и формами деятельности.
Этимология. Происходит от русск. личина (личина соответствует термину persona — исходно маска, или роль, исполнявшаяся актером древнегреческого театра).
Категория. Относительно устойчивая система поведения индивида, построенная прежде всего на основе включенности в социальный контекст.
Специфика. Уже 1734 г. Х.Вольф дал дефиницию личности (Personlichkeit) следующим образом: «То, что сохраняет воспоминания о самом себе и воспринимает себя, как одного и того же и раньше, и теперь». Эту традицию понимания личности продолжил У.Джемс, который трактовал личность, как сумму всего, что человек может назвать своим. В этих определениях понятие личности становится тождественным понятию самосознания, поэтому более обосновано определение личности через социальные взаимоотношения. При таком подходе личность предстает как система социального поведения индивида.
Стержневым образованием личности является самооценка, которая строится на оценках индивида другими людьми и его оценивании этих других. При этом особое значение придается идентификации личности.
Исследования. Модель личности, развиваемая в глубинной психологии, прежде всего в психоанализе (А.Адлер, Г.Салливен, Э.Фромм, К.Хорни), ориентирована на объяснение внутрипсихологических процессов при обращении по преимуществу к понятиям структуры и динамики «внутреннего конфликта».
Наоборот, модель личности, разработанная в бихевиоризме, основана на внешне наблюдаемом поведении, на действиях и взаимодействиях с другими людьми в актуальной ситуации (ситуационизм, интеракционизм). В современном бихевиоризме личность понимается как система генеризованных форм поведения, которые образуются на основе ситуационно-специфического поведения (теория социального научения Роттера).
В рамках гуманистической психологии личность рассматривается прежде всего как принимающая ответственные решения (имплицитная теория личности, теория самоактуализирующейся личности).
В марксистской психологии личность определяется как продукт исторического развития индивида, прежде всего в рамках совместной трудовой деятельности (А.Валлон, И.Мейерсон, Ж.Политцер, С.Л.Рубинштейн, А.Н.Леонтьев). В частности, у Леонтьева личность рассматривается как создаваемая общественными отношениями, в которые субъект вступает в рамках своей деятельности. При этом отдельные деятельности субъекта, представленные прежде всего своими мотивами, вступают между собой в иерархию отношений, образуя так называемую иерархию мотивов. В концепции А.В.Петровского тип развития личности определяется через тип группы, в которую она включена и в которой она интегрирована; собственно личностная активность представляет собой стремление выйти за пределы привычного и действовать за границами требований ситуации или ролей.
Структура. Рубинштейн (1946) выделял следующие составляющие личности: 1. Направленность (установки, интересы, потребности). 2. Способности. 3. Темперамент.
В классификации свойств личности В.С.Мерлина (1967), основанной на определении доминирования или природного, или социального начала, представлены следующие уровни: 1. Свойства индивида (темперамент и индивидуальные особенности психических процессов). 2. Свойства индивидуальности (мотивы, отношения, характер, способности).
В современных исследованиях структуры личности — наряду с проверкой экспериментальных гипотез, в которых определяется роль конкретных факторов, влияющих на личностные переменные, — большая роль отводится факторно-аналитическим стратегиям (трехфакторная теория личности, модель большой пятерки).
Диагностика. Для выявления особенностей личности используют тесты личности (проективные тесты, личностные опросники, анализ поведения, интервью).
Литература.. Божович Л.И. Личность и ее формирование в детском возрасте. М., 1968;
Сэв Л. Марксизм и теория личности. М., 1972;
Зейгарник Б.В. Теория личности в зарубежной психологии. М., 1972
Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. Л.М., 1977;
Психология личности. Тексты. М., 1982;
Петровский А.В. Личность. Деятельность. Коллектив. М., 1982;
Столин В.В. Самосознание личности. М., 1983;
Асмолов А.Г. Личность как предмет психологического исследования. М., 1984;
Хьюелл Л., Зиглер Д. Теории личности. СПб., 1997
Психологический словарь И.М.Кондакова
учебное пособие / Modern educational conception
Педагогика ХХ века
194
Таблица24
‐Законы,закономерностиипринципыпедагогическогопроцессавысшейшколы
Законы Закономерности Принципы
— человек становится
наследником социального
опыта предшествующих
поколений только благодаря
собственной активной
творческой деятельности;
— развитие индивида как
личности, готовой к
самореализации и
самоутверждению, с
определенным социально-
гражданским статусом
(«совокупностью всех
общественных отношений»),
происходит в процессе
социализации, вхождения в
социум, во все более
расширяющемся с
возрастом полем
социальной активности;
— педагогов и обучаемых
объединяет
координированная и
совместно-разделенная
деятельность,
обеспечивающая успех всем
и каждому участнику
педагогического процесса.
— педагогический процесс учебного заведения
обусловлен социально-экономическими
потребностями общества;
— целенаправленность педагогического процесса
отражает цели общества, которые предъявляются
через законы об образовании как социальный заказ;
— педагогический процесс имеет двусторонний
характер, связанный с взаимодействием педагогов и
учащихся, воспитателей и воспитанников при
обязательной деятельности двух сторон;
— творческая активность обучаемых есть следствие
тщательно продуманной и организованной
преподавателем деятельности;
— функционирование педагогического процесса зависит
от соответствия его конструирования и организации
возрастным особенностям и уровню развития как
коллектива учащихся, так отдельных учащихся;
— компоненты педагогического процесса
неравнозначны, существует их соподчиненность
(иерархия) и взаимовлияние;
— процесс не одномоментен, длителен во времени;
— слияние среды и взаимоперекрещивающихся
направленностей подсистем внутри педагогического
процесса порождает множество факторов, под
воздействием которых формируется конечный
результат;
— продуктивность педпроцесса зависит от степени
взаимосвязи структурных компонентов,
профессиональной направленности содержания
образования и уровня руководства процессом.
— гуманистическая, личностно-
ориентированная, профессиональная
направленность педагогического
процесса;
— направленность деятельности на
формирование единства сознания и
поведения;
— организация деятельности в
педагогическом процессе с учетом
актуальных потребностей развития
личности обучаемого;
— сочетание педагогической
требовательности с уважением к
позиции обучаемого, его отношения к
людям, явлениям, процессам;
— учет особенностей индивидуального,
психофизиологического, возрастного и
национального в развитии обучаемого
и коллектива;
— сочетание педагогического
руководства с развитием инициативы
и деятельности учащихся;
— содействие достижению обучаемыми
успешных результатов в
деятельности;
— непрерывное отслеживание
(мониторинг) новообразований
развивающейся личности студента и
коллектива;
— единство преподавания и
исследования.
Страница не найдена
Согласие на обработку персональных данныхНастоящим в соответствии с Федеральным законом № 152-ФЗ «О персональных данных» от 27.07.2006 года свободно, своей волей и в своем интересе выражаю свое безусловное согласие на обработку моих персональных данных АНО ДПО «ИНСТИТУТ СОВРЕМЕННОГО ОБРАЗОВАНИЯ» (ОГРН 1143600000290, ИНН 3666999768), зарегистрированным в соответствии с законодательством РФ по адресу:
УЛ. КАРЛА МАРКСА, ДОМ 67, 394036 ВОРОНЕЖ ВОРОНЕЖСКАЯ ОБЛАСТЬ, Россия (далее по тексту — Оператор).
Персональные данные — любая информация, относящаяся к определенному или определяемому на основании такой информации физическому лицу.
Настоящее Согласие выдано мною на обработку следующих персональных данных:
— Телефон.
Согласие дано Оператору для совершения следующих действий с моими персональными данными с использованием средств автоматизации и/или без использования таких средств: сбор, систематизация, накопление, хранение, уточнение (обновление, изменение), использование, обезличивание, а также осуществление любых иных действий, предусмотренных действующим законодательством РФ как неавтоматизированными, так и автоматизированными способами.
Данное согласие дается Оператору для обработки моих персональных данных в следующих целях:
— предоставление мне услуг/работ;
— направление в мой адрес уведомлений, касающихся предоставляемых услуг/работ;
— подготовка и направление ответов на мои запросы;
— направление в мой адрес информации, в том числе рекламной, о мероприятиях/товарах/услугах/работах Оператора.
Настоящее согласие действует до момента его отзыва путем направления соответствующего уведомления на электронный адрес [email protected]. В случае отзыва мною согласия на обработку персональных данных Оператор вправе продолжить обработку персональных данных без моего согласия при наличии оснований, указанных в пунктах 2 – 11 части 1 статьи 6, части 2 статьи 10 и части 2 статьи 11 Федерального закона №152-ФЗ «О персональных данных» от 27.06.2006 г.
Дрессировка детей или самая креативная педагогика?
Если ребенок попросил пить, но не посмотрел в глаза, пить ему прямо сейчас не дадут. Это не издевательство, а прикладной анализ поведения или АВА-терапия (applied behavior analysis). Молодая дисциплина, в основе которой лежит бихевиоризм: направление психологии, знакомое всем по имени академика Павлова. У АВА неоднозначная репутация, и она рождает регулярные жаркие споры.
По мнению одних, это самый эффективный метод коррекции аутизма, выявляемость которого все растет и растет. По cловам других, подход не дает людям с аутизмом самовыражаться. И в результате обычному родителю ребенка с таким расстройством не остается ничего, кроме замешательства. Чтобы разобраться, мы взяли 5 спорных суждений об ABA и обсудили их со знающими людьми. Противником выступила старший научный сотрудник Института коррекционной педагогики, лауреат государственной премии президента РФ в области образования, кандидат психологических наук Мария Либлинг, а защитником – президент Центра проблем аутизма, инициатор профессионального обучения специалистов в области АВА-терапии в России Екатерина Мень.
Далее используется сокращение РАС — расстройства аутистического спектра.
АВА – это дрессировка?
Мария Либлинг
А как еще назвать систему обучения навыкам, построенную на принципе «делай то, что тебе говорят, и получишь вознаграждение»?
Спонтанные реакции и моменты инициативы у ребенка с аутизмом не только не провоцируются, но являются по ABA совершенно ненужными и неуместными, собственные интересы и пристрастия ребенка не учитываются, а нужные навыки вырабатываются «за конфетку». В итоге у ребенка нет интереса к людям, к жизни, нет понимания социальных ситуаций, различения эмоций и способностей их выражать, то есть не сформирована основа социализации. А это грустно.
Екатерина Мень
Этот миф прочно сидит в головах. И его корни кроются в нескольких моментах. Первое – выход бихевиоризма из работ Павлова. Второе – тот факт, что законы поведения, рефлексы и оперантные навыки у животных и человека формируются по одной логике. Да, у нас общие механизмы функционирования нервной системы и законы неврологического существования, мы, например, на 90% генетически идентичны свинье, всем нам надо есть и дышать, но это не делает нас равными. Есть сущностные 10%, которые нас отличают. Я не знаю, почему это людей смущает.
Но когда мы учим собаку танцевать, мы понимаем, что самой собаке это не нужно. А АВА-специалист не учит ребенка-аутиста ненужным навыкам, он учит тому, что облегчит жизнь конкретно этому человеку. И такое обучение нельзя назвать дрессируй. Эволюционируя, АВА гуманизировалась и избавилась от многих ошибок.
Например, на заре АВА «наказание» понималось буквально, как жесткий аверсивный стимул, ребенка могли и ударить электрошоком.
Со временем выяснилось, что наказание работает лишь до определенного предела, и гораздо продуктивнее подкреплять правильное поведение. Поэтому сегодня «наказание» в АВА – это всего лишь ограничение доступа к желаемому.
Другая ошибка ранних опытов – это попытки работы с болевым поведением. Это когда ребенок ведет себя неадекватно, и причина этого не в том, что ему так захотелось, а в том, что у него что-то болит, а он в силу своей аутичности просто не может понять и обозначить свою боль, и выражает ее через радикальные формы поведения. Как умеет, у него нет других средств. К счастью, современные специалисты осознали проблему и учитывают, что если что-то болит, это нужно лечить.
Получается, AВА может мешать эмоциональному развитию ребенка?
Мария Либлинг
Важно понимать, что все методы коррекции аутизма раскладываются в два «кармана» подходов к его коррекции: поведенческий и развивающий.
В чем разница между поведенческими и развивающими подходами? Если мы говорим о поведенческом анализе, то это бихевиористский подход, представляющий человека как сумму навыков, которые он приобрел в ходе жизни. Поэтому первое направление работы с ребенком в рамках АВА – выработка конкретных навыков. А второе – устранение, «гашение» нежелательного поведения.
Специалисты по АВА разве анализируют причины поведения ребенка в конкретной ситуации: зачем он, приходя на кухню, кидает тарелку на пол? Чтобы получить сильный сенсорный эффект. Мы хотим это прекратить, и делаем что-то, чтобы он этого эффекта не получил – заводим пластиковую посуду, стелем ковры. Выяснили, проанализировали, устранили.
Да, действительно, поведенческими методами мы можем выработать много навыков. Но тогда перед нами будет высокофункциональный человек с РАС с большим набором навыков, который по-прежнему остается аутичным, не интересуясь людьми, их эмоциями, их отношениями и своей собственной жизнью. Потому что накопление количества отработанных навыков не означает, что ребенок развивается, а сам процесс отработки навыков не «запускает» и не «стимулирует» детское развитие.
«Запускает» развитие ребенка вовлеченность в эмоциональный контакт, в человеческие отношения, прежде всего, с близкими людьми, с мамой. А «стимулируют» эмоции других людей, способность «заражения» этими эмоциями, интерес к другому человеку.
Развивающий подход имеет стратегию, которая совсем не про овладение суммой навыков. За ним стоит знание о нормальном детском онтогенезе и стремление приблизиться к его дороге в случае ребенка с аутизмом. Мы, сторонники одного из таких подходов (эмоционально-смыслового, ЭСП), хотим не чтобы внешне поведение ребенка максимально напоминало обычное поведение, а чтобы у него появились те же интересы, что и у обычных детей, чтобы он играл в те же игры, да, но потому что он этого хочет, а не потому, что его за это кормят конфетами.
Екатерина Мень
Аутизм – это поведенческий диагноз, он ставится на основании наблюдения за поведением. Нет объективных анализов крови и результатов МРТ, указывающих на него. Но если мы видим сбой в поведении, то и исправлять его следует поведенческими методами.
АВА-терапия – это единственный способ «влезть» в аутичный мозг. Таблетки и операции ничего в нем исправить не могут. Исправить может только правильный опыт, в который мы вводим ребенка, чтобы он в нем регулярно находился, и за счет этого его сети перестраиваются, как рояль. И это всегда развитие, поскольку позволяет увеличить арсенал навыков, репертуар «поведений», которыми владеет человек, а значит дать ему больше возможностей для взаимодействия с миром.
АВА не может совмещаться с другими способами коррекции?
Мария Либлинг
Если в семье, воспитывающей аутичного ребенка, практикуется «правильный», т.е. интенсивный вариант АВА-терапии, то ни на что иное времени и сил просто не остается.
К тому же, другие занятия могут усиливать психическую активность ребенка, могут помочь ему осознавать, чего он хочет, и чего не хочет, делая его желания и «нежелания» более стойкими. Это очень затруднит работу по АВА-программе, создавая у ребенка множество новых «нежелательных поведений», которые придется преодолевать с помощью АВА-тренинга. В итоге ни АВА, ни те занятия, с которыми ее пытаются сочетать, не принесут желаемого результата.
Однако никто не отрицает эффективности использования АВА как инструмента в решении «точечных» задач, коррекции отдельных проблем: агрессии, разрушительных видов стереотипного поведения. Или на самом начальном этапе помощи ребенку (подростку, взрослому) с тяжелым вариантом аутизма, с которым никто никогда не занимался, не имеющим никаких навыков самообслуживания, разлаженным в поведении, не пользующимся речью.
Принципиально только то, что АВА-метод не может и не должен быть единственным и главным в работе с аутичным ребенком. Конечно, в том случае, если мы хотим, чтобы этот ребенок развивался.
Екатерина Мень
Ребенок с аутизмом – это просто ребенок. Ему нужно разное развитие, но его трудно в этот опыт ввести. Все необходимые направления коррекции должны быть, но чтобы быть эффективными, они должны строиться на принципах АВА.
Есть, например, такое понятие – установление руководящего контроля. Когда взрослый знает, каким образом за счет средств АВА ребенка удерживать в обучающем опыте – без насилия, без репрессий, без физического ограничения. Поведенщик не может заменить логопеда. Но если логопед знает, как установить руководящий контроль над ребенком с аутизмом, то его занятия станут в разы эффективнее. АВА у аутистов как шампур – должен пронизывать всю коррекционную работу и повседневную жизнь. Ребенка, с которым занимаются по АВА-программе, нелегко удержать в логике не выстроенного по АВА занятия.
АВА – это здравый смысл. У нее очень развитая терминология, профессиональный язык. Но если вы переведете принципы поведенческого подхода в обычные слова, то обнаружите, что метод АВА – это презентация логики и воплощение здравого смысла. Можно ли видеть проблему в зависимости от здравого смысла, логичности и объективности? Если кто-то считает это зависимостью, то так тому и быть. Я чрезвычайно от этого зависима.
Навыки, отработанные при помощи АВА, не переносятся у ребенка из одной ситуации в другую?
Мария Либлинг
Если навык у аутичного ребенка вырабатывали дома, он не будет использовать его в детском саду или в любом другом месте, где он может понадобиться.
Сейчас АВА-специалисты «решают» эту известную проблему ABA, одновременно отрабатывая один и тот же навык в разных условиях – и в школе, и дома. Понятно, что при этом сил и времени тратится в два раза больше, а гарантии того, что ребенок воспроизведет этот навык, например, в гостях, или на даче, нет. Это говорит нам о том, что обучение навыкам по АВА-программе не приводит к их осмысленному усвоению. Но озаботиться осмысленным усвоением конкретных навыков важно.
Наш выход совсем иной. Когда ребенок приближается к пути нормального развития, когда ему становятся интересны другие люди и то, что происходит в его собственной жизни, навыки формируются примерно так же, как у обычных детей.
Например, речь – это ведь не просто «набор навыков». Поэтому в русле нашего подхода развитие речи встроено в игру, двигается за счет сюжета, осмысленной совместной деятельности, а не отрабатывается «за конфету». И тогда речь может быть и осмысленной, и самостоятельной.
Освоение конкретных навыков происходит с разной степенью успешности, это, конечно, зависит от ребенка. Но важно понять, чего мы хотим? Мы добиваемся, чтобы у него просто был хороший набор навыков? Тогда АВА подойдет. А если мы хотим получить заинтересованного в коммуникации человека, который во взаимодействии с другими людьми получает поддержку, то вот это под силу только основанным на развитии подходам.
Екатерина Мень
Это так, если человек получает плохую АВА-терапию. Либо хорошую, но суженную до одной-двух методик. Метод АВА – это фундамент, на котором развивается десяток разных методик и стратегий. Есть те, что предлагают максимально жесткую структуру обучения, есть более натуралистичные. Все понимают, что у детей с аутизмом есть проблема с переносом освоенного в одних условиях навыка в другие обстоятельства, и учитывают это при составлении программы. Если навык поддерживается жизнью, то дальше он будет обобщаться и укореняться благодаря среде, в которой его можно применить.
В последние годы АВА дрейфует к естественности. Белые стены, стол и терапевт уже в прошлом. Сегодня все данные подтверждают, что естественная среда, в которой вы опираетесь на законы поведения и техники в рамках АВА, имеет такой же терапевтический эффект, как и занятия с крутым специалистом. Другой вопрос, что для этого надо подготовить родителей. Чтобы они правильно реагировали, были последовательны. Контекст закрепляет поведение, и, например, ребенку легче и логичнее учиться чистить зубы с мамой, чем с тренером.
Нет четкого объема знаний, необходимых для того, чтобы в обычной среде (в жизни в семье) применять принципы поведенческого подхода. Для профессионалов есть стандарты. И, конечно, без профессионалов не обойтись. Смысл родительского участия, в первую очередь, в поддержке тех программ и векторов, которые заданы специалистом. Сначала родителю может показаться это сложным и, возможно, даже противоречащим его родительским привычкам. Многие семьи ориентированы на большую свободу в воспитании детей.
Для некоторых обычных детей это подходит, но тоже не для всех. И это уж точно не подходит для детей с аутизмом. Перенастройка воспитательных принципов может занять какое-то время. Но поведение родителей формируется ровно по тем же законам, что и поведение ребенка: когда родитель видит эффект от изменения своих реакций, от заведенной специалистом структуры, от следования определенным правилам, он немедленно начинает все это поддерживать. И его участие в терапии становится естественным.
АВА – единственный научно доказанный метод коррекции аутизма?
Мария Либлинг
АВА-терапия действительно представляется «единственным научно доказанным методом» только АВА-специалисту, который признает «научным» единственный раздел психологической науки под названием «бихевиоризм». Я, правда, не уверена, что все, кто используют и рекламируют АВА, это понимают, возможно, этим людям просто не хватает знаний в области отечественной и зарубежной психологии и педагогики.
К примеру, я и мои коллеги работаем над проблемой коррекции аутизма уже более 30 лет, и так же, как «не поведенческие» специалисты во всем мире, проводим собственные исследования, разрабатываем методы помощи детям с РАС и их семьям, защищаем диссертации, пишем методические пособия. За это время выросло, как минимум, три поколения наших бывших пациентов, большая часть которых «пациентами» перестали быть. Это называется «лонгитюдный эксперимент», то есть длительная, многолетняя коррекционная работа, сочетающая в себе различные методы, нужные в определенном возрасте или при определенной форме аутизма. Если это все не наука, чем тогда мы все заняты?
Еще в девяностые мы много читали, переводили, и на протяжении ряда лет пытались адаптировать к собственной практике поведенческие технологии. Мне странно слышать часто звучащее сегодня: «поведенческий подход был привезен в Россию в начале 2010-х», ведь в 2000 году моей ближайшей коллегой была защищена диссертация по результатам нашего многолетнего опыта адаптации методов поведенческой терапии для формирования социально-бытовых навыков у детей с аутизмом. И собственный опыт привел нас к тому, что мы сознательно отказались от использования этого метода в качестве единственного и главного в воспитании детей с аутизмом, понимая риск получить с ним «высокофункционального» человека, который все равно будет оставаться аутичным.
Ясно, что родителю, который в России мог долго не видеть адекватной помощи своему ребенку, и наконец, благодаря АВА, получил возможность отработать у него хоть какие-то навыки, трудно отказаться от такого метода.
Но, тем не менее, существует масса развивающих подходов, которые многократно превосходят АВА по эффективности. Есть DIR–подход и метод Floortime С. Гринспена, есть эмоционально-смысловой подход к коррекции аутизма, разработанный О.С. Никольской и ее коллегами. Основная идея таких подходов в том, что работать надо на развитие, которое происходит внутри эмоционально значимых отношений. При этом никто не отнимает у ребенка его «время на полу» (так переводится название метода Floortime), никто не создает ему с порога учебную ситуацию с подкреплением, потому что «подкреплением», наградой для ребенка со временем должно стать само взаимодействие и эмоции играющего с ним человека. DIR-подход, учитывающий особенности развития ребенка (Developmental), его индивидуальные особенности (Individual-difference) и систему отношений, в которые он включен (Relationship-based), основан на тех же смысловых ориентирах, что и эмоционально-смысловой, и на игре как базовом виде деятельности.
Есть много методов, которые содействуют развитию ребенка с РАС, и могут быть использованы в русле развивающих подходов. Это сенсорная интеграция, нейропсихологические методы, сомато-сенсорная коррекция, метод Миллера, подход Гринспена, когнитивные и метакогнитивные методы, метод Кауфманов, «домашние программы» тренинга для родителей, воспитывающих детей с РАС, и многое другое. И все они достойны того, чтобы о них хорошо знали.
Екатерина Мень
Больше ничего такого уровня доказательности я не знаю. Надо понимать, что АВА – это дисциплина, внутри которой сформирована методологическая основа, из которой вырастает много методик, техник, приемов. Ее методологический фундамент доказан. Хорошая доказательность у метода РЕСS, но он также основан на законах вербального поведения Б.Ф. Скиннера, в свое время изложившего основные принципы поведенческого анализа. Или Денверская модель раннего вмешательства, имеющая ряд уникальных методических свойств, но тоже построенная на поведенческих принципах. Безусловно, есть то, что работает, и при этом отличается от классической АВА, но везде так или иначе в основе Скиннер.
Я считаю, что альтернативы АВА не нужны. Это самая креативная педагогика, в ее рамках можно делать что угодно.
Материал подготовлен Дарьей Крыловой
comments powered by HyperCommentsЭто только первая часть большого разговора об ABA. Ждете продолжения?
Inclusion24 ставит эксперимент, публикуя статьи точно по запросу родителей. Если материал востребован и у вас есть похожие темы, в которых стоит разобраться, пишите на shaidullina@perspektiva–inva.ru.
(PDF) Отображение модели поведения с использованием модельно-ориентированной архитектуры
Международный журнал компьютерных приложений (0975 — 8887)
Том 13– № 8, январь 2011 г.
35
Отображение модели поведения с использованием модели
Архитектура
Мохаммед Абдалла Осман Мухтар
Азвин Бин Абдулла
Департамент компьютерных и информационных наук
Universiti Teknologi PETRONAS
Тронох, Малайзия
РЕЗЮМЕ
Процесс преобразования и преобразования в системе высокого уровня
абстракция, которая играет краеугольным камнем техники модели
управляемой архитектуры (MDA).Но исследователи в этой области
уделили наибольшее внимание абстракции статических систем
, в то время как мы обнаружили, что почти системы в мире
являются динамическими с изменением поведения с высокой частотой. В этом документе
мы сосредоточимся на том, какая работа была проделана для преобразования модели поведения
в зависимости от четырех аспектов;
, во-первых, это семантика модели поведения, во-вторых, это примерно
,, полнота платформенно-независимой модели (PIM),
, в-третьих, какой-то язык, который поддерживает процесс преобразования модели поведения
, и последний аспект — модель
Состав, который может быть идеальным подходом для работы с
, описывающим большую систему, которая определенно имеет высокую сложность
и сложный масштаб понимания.
Общие условия
Архитектура, управляемая моделями, преобразование моделей, программное обеспечение
Проектирование и моделирование.
Ключевые слова
MDA; QVT; PIM; PSM; OCL; Преобразование модели.
1. ВВЕДЕНИЕ
Для подхода MDA до сих пор нет соглашения о том, как должны поддерживаться аспекты поведения
. Было проделано много усилий
по отображению моделей и преобразованию из
PIM в PSM во многих областях приложений.Многие работы
, выполненные с использованием подхода MDA, уделяют внимание аспектам поведения
в PSM. В этой статье мы предоставим хороший мониторинг
для отображения модели поведения, используя либо вертикальное отображение
(уточнение), либо горизонтальное отображение (от
PIM до PSM).
Центральная идея архитектуры OMG Model Driven
(MDA) состоит в том, что
должен использовать разработчика для разработки моделей, а не программ.Это не для того, чтобы отдать предпочтение графическому
над текстовым программированием, а скорее для того, чтобы дать возможность разработчику
работать на максимально возможном высоком уровне абстракции
. Общий сценарий MDA — это
, независимая от одной платформы модель (PIM), может быть создана
и автоматически преобразована в различные модели для конкретных платформ
(PSM) путем систематического применения
понимания того, как приложения лучше всего
реализовано на каждой конкретной платформе.Стандарт запросов OMG,
представлений и преобразований (QVT) [1] определяет
языков, на которых могут быть написаны такие преобразования [2].
В зависимости от четырех аспектов мы можем проследить прогресс в
разработке отображения и преобразования моделей поведения.
Первый аспект касается семантики поведенческих (операционных) моделей
, второй аспект — полнота поведения
платформенно-независимая модель (PIM), помимо языков, которые
работают в области отображения моделей поведения и
Преобразованиекак третий аспект, и последний аспект, который представляет собой
о новых тенденциях в композиции моделей.
2. СЕМАНТИКА ПОВЕДЕНИЯ
МОДЕЛИ
Вся работа, которая была проделана в этой области, связана с определением
семантики описания языка объектных ограничений
(OCL) или языков программирования или моделирования. Для этого метамоделирование
стало в начале этого десятилетия широко полезным инструментом
для описания (абстрактного) синтаксиса
языков моделирования. Как сказано в [3], уже существует два подхода
для описания семантики ограничений OCL (например, это ограничение
eval: CONSTRAINT x STATE →
{true, false, undefined}), которые можно определить математически либо
, используя структурная индукция более
CONSTRAINT (см. [4]) или логически аналогична использованию
Isabelle / High-Order Logic (HOL).
Эти два подхода хорошо подходят для оценки
ограничений OCL формальным и недвусмысленным методом, но
у них все еще есть некоторые недостатки, первый недостаток — это
разрыва между официальным определением синтаксиса OCL, которое дано
как метамодель и синтаксис OCL, который дается в структурной индукции
. Второй, который является основным недостатком
, — это понятность.
Основной метод лечения трещины в этой пропасти и получения хорошей понятности — это метамоделирование.Метамодели
уже используются для определения абстрактного синтаксиса с очень выразительным
и легким для понимания, они также уже используются для определения семантики
диаграмм классов, этот метод предоставляется
OMG с использованием метаклассов оценки [3], что этот подход
обеспечивается с использованием правил преобразования, написанных на QVT.
Рисунок 1 показывает метамодель для абстрактного синтаксиса OCL, а
Рисунок 2 показывает метамодель для семантики OCL.В [5]
также применяется преобразование графа (преобразование модели) к семантике ограничений
OCL.
Теперь, в последние годы, OCL становится языком ограничений
, который применяется к различным языкам моделирования, а не только
— это язык, используемый для ограничения моделей UML. Сюда входят
предметно-ориентированных языков (DSL) и
языков мета-моделирования, такие как MOF или Ecore. Новая тенденция продолжается в
, обеспечивая, во-первых, изменчивость парсерам OCL для работы с
различных языков моделирования, во-вторых, изменчивость концентрируется на
техническом пространстве, в котором реализуются модели (например,
Java, Ecore или конкретный репозиторий моделей). ).
Маленький эксперимент Альберта | Simply Psychology
- Бихевиоризм
- Классическое кондиционирование
- Литтл Альберт
Эксперимент Маленького Альберта
Д-р Саул МакЛеод, опубликовано 2020 Литтл
Литтл Альберт Эксперимент
- белая крыса, и он не показал страха.
- Затем Уотсон поднес крысу с громким хлопком, который напугал Маленького Альберта и заставил его плакать.
- После продолжительной связи между белой крысой и громким шумом Маленький Альберт был классически обусловлен испытывать страх при виде крысы.
- Страх Альберта распространяется на другие раздражители, похожие на крысиные, включая мех пальто, немного ваты и маска Деда Мороза.
Уотсон и Рейнер (1920) провели эксперимент Маленького Альберта, чтобы ответить на 3 вопроса:
1. Можно ли научить ребенка бояться животного, которое появляется одновременно с громкий, пугающий звук?
2.Был бы такой страх передать другим животным или неодушевленным предметам?
3. Как долго будут сохраняться такие опасения?
Иван Павлов показал, что классическое кондиционирование применимо к животным. Относилось ли это также к людям? В известном (хотя и сомнительном с этической точки зрения) эксперименте Уотсон и Рейнер (1920) показали, что это так.
Маленький Альберт был 9-месячным младенцем, у которого были проверены его реакции на различные нейтральные раздражители. Ему показали белую крысу, кролика, обезьяну и разные маски.Альберт, описанный как «в целом бесстрастный и бесстрастный», не боялся ни одного из этих раздражителей.
Однако что его поразило и заставило испугаться, так это то, что молоток ударился о стальной пруток за его головой. Внезапный громкий шум заставил маленького Альберта расплакаться.
Когда Маленькому Альберту было чуть больше 11 месяцев, была представлена белая крыса, и через несколько секунд молоток ударился о стальной пруток.
После семи пары крыса и шум (за два сеанса с интервалом в одну неделю), Альберт отреагировал плачем и избеганием, когда крыса была представлена без громкого шума.
К этому времени маленькому Альберту нужно было только увидеть крысу, и он сразу же показал все признаки страха.Он плакал (независимо от того, ударялся ли молоток по стальному стержню) и пытался уползти прочь.Пять дней спустя Уотсон и Рейнер обнаружил, что у Альберта развиваются фобии предметов, которые общие характеристики с крысой; в том числе семейная собака, мех пальто, немного ваты и маска Деда Мороза! Этот процесс известен как обобщение.
Эксперимент Маленького Альберта продемонстрировал, что классическое кондиционирование может быть использовано для создания фобии. Фобия — это иррациональный страх, несоразмерный опасности.В этом эксперименте ранее не боявшийся ребенок был приучен бояться крысы.
В течение следующих нескольких недель и месяцев за Маленьким Альбертом наблюдали, и через десять дней после кондиционирования его страх перед крысами стал гораздо менее выраженным. Это отмирание усвоенной реакции называется вымиранием.
Однако даже по прошествии полного месяца это все еще было очевидно, и ассоциацию можно было возобновить, повторив оригинальная процедура несколько раз.
К сожалению, мать Альберта отстранила его от эксперимента в день, когда были сделаны последние тесты, и Ватсон и Рейнер не смогли провести дальнейшие эксперименты, чтобы изменить реакцию состояния.
Критическая оценка
Критическая оценка
- Исследователи запутали свой эксперимент, подготовив Маленького Альберта к тем же нейтральным стимулам, что и обобщенные стимулы (кролик и собака).
- Существуют некоторые сомнения относительно того, действительно ли эта реакция страха была фобией. Когда Альберту разрешили пососать большой палец, он не ответил ни на что. Этот стимул заставил его забыть о громком звуке. Уотсону потребовалось более 30 раз, чтобы, наконец, вынуть Альберту большой палец, чтобы наблюдать реакцию страха.
- Другие ограничения включали отсутствие контрольного субъекта и отсутствие объективного измерения реакции страха у Маленького Альберта (например, зависимая переменная не была операционализирована).
- Поскольку это был эксперимент одного человека, результаты не могут быть обобщены на других (например, низкая внешняя валидность). Альберта с самого рождения воспитывали в больнице, и он был необычным человеком, поскольку сотрудники никогда не видели, чтобы он проявлял страх или гнев. Таким образом, Маленький Альберт, возможно, по-разному отреагировал в этом эксперименте на реакцию других маленьких детей, поэтому эти результаты будут уникальными для него.
- Эксперимент Маленького Альберта был проведен до того, как этические принципы были внедрены в психологию, и об этом исследовании можно судить только ретроспективно. Например, (i) эксперимент проводился без ведома или согласия родителей Альберта, (ii) создание реакции страха является примером психологического вреда, и, наконец, (iii) Уотсон и Рейнор не уменьшили чувствительность Альберта к его страху перед крысами. .
Когнитивный подход критикует поведенческую модель, поскольку она не принимает во внимание психические процессы.Они утверждают, что мыслительные процессы, возникающие между стимулом и реакцией, ответственны за чувственный компонент реакции.
Игнорировать роль познания проблематично, поскольку иррациональное мышление, по-видимому, является ключевой чертой фобий. Tomarken et al. (1989) представили серию слайдов со змеями и нейтральными изображениями (например, деревья) участникам, страдающим фобиями и нефобиями. Фобии были склонны переоценивать количество представленных изображений змей.
Как ссылаться на эту статью: Как ссылаться на эту статью:McLeod, S.А. (2018, 08 октября). Собаки Павлова . Просто психология. https://www.simplypsychology.org/pavlov.html
Ссылки на стиль APAHarris, B. (1979). Что случилось с маленьким Альбертом? Американский психолог, 34 (2), 151.
Томаркен А. Дж., Минека С. и Кук М. (1989). Актуальные страху селективные ассоциации и ковариационная предвзятость. Journal of Abnormal Psychology, 98 (4), 381.
Watson, J.B. (1913). Психология с точки зрения бихевиориста. Психологический обзор, 20 , 158-177.
Уотсон, Дж. Б., и Рейнер, Р. (1920). Условные эмоциональные реакции. Журнал экспериментальной психологии, 3 (1), 1.
Как ссылаться на эту статью: Как ссылаться на эту статью:McLeod, S.A. (2020, 30 мая). Маленький эксперимент Альберта . Просто психология. https://www.simplypsychology.org/little-albert.html
сообщить об этом объявленииТерапия отвращения | Simply Psychology
- Бихевиоризм
- Классическое кондиционирование
- Терапия отвращения
Автор: Dr.Saul McLeod, опубликовано 4 марта 2021 г.
Отвращение — это метод поведенческой терапии, направленный на уменьшение нежелательного поведения.
Терапия отвращения работает путем сочетания стимула, который может вызывать девиантное поведение (например, ахолический напиток или сигарета), с некоторой формой неприятного (отталкивающего) стимула, такого как электрическое шоу или лекарство, вызывающее тошноту. При повторных предъявлении два стимула становятся связанными, и у человека развивается отвращение к стимулам, которые изначально вызвали отклоняющееся поведение.
Отвращающая терапия основана на классическом кондиционировании. Согласно теории обучения, два стимула становятся связанными, когда они часто встречаются вместе (спаривание). Например, при зависимости наркотик, алкоголь или поведение в случае азартных игр становится ассоциированным с удовольствием и сильным возбуждением.
Терапия отвращения использует тот же принцип, но изменяет ассоциации и заменяет удовольствие неприятным состоянием (контркондиционирование).
Алкогольная зависимость
Отвращающая терапия в течение многих лет эффективно использовалась для лечения алкоголизма (Дэвидсон, 1974; Элкинс, 1991; Стритон и Уилан, 2001).
Пациентам вводят аверсивный препарат, вызывающий рвоту, рвотный препарат. У них начинается тошнота, в этот момент им дают напиток с сильным запахом алкоголя, они почти сразу начинают рвать. Лечение повторяют с более высокой дозой препарата.
Другое лечение включает использование дисульфирама (например, Антабуса). Этот препарат нарушает метаболизм алкоголя. Обычно спирт распадается на ацетальдегид, а затем на уксусную кислоту (уксус).
Дисульфирам предотвращает возникновение второй стадии, приводящей к очень высокому уровню ацетальдегида, который является основным компонентом похмелья.Это приводит к сильной пульсирующей головной боли, учащенному сердцебиению, сердцебиению, тошноте и рвоте.
Игровая зависимость
При поведенческой зависимости, такой как отвращение к азартным играм, терапия предполагает ассоциирование таких стимулов и поведения с очень неприятным безусловным стимулом, таким как электрический шок. Эти удары болезненны, но не причиняют вреда.
Игрок создает карточки-подсказки с ключевыми фразами, которые он ассоциирует со своей игрой, а затем аналогичные карточки для нейтральных утверждений.
Читая заявления, они применяют двухсекундный электрошок для каждого заявления, связанного с азартными играми. Пациент сам устанавливает интенсивность шока, чтобы шок был болезненным, но мучительным.
Таким образом, клиент учится связывать нежелательное поведение с поражением электрическим током, и между нежелательным поведением и рефлекторной реакцией на удар электрическим током формируется связь.
Критическая оценка
Существуют этические проблемы, связанные с использованием отвращающей терапии, такие как физический вред (рвота может привести к электролитному дисбалансу) и потеря достоинства по этой причине, по этой причине скрытая сенсибилизация теперь предпочтительнее отвращающей терапии.
Соблюдение режима лечения низкое из-за неприятного характера используемых раздражителей, например, вызвать сильную рвоту.
Помимо этических соображений, есть еще две проблемы, связанные с использованием терапии отвращения.
Во-первых, не очень ясно, как шок или наркотики имеют свои эффекты. Может случиться так, что они делают ранее привлекательный стимул (например, вид / запах / вкус алкоголя) отвращающим, или они могут подавлять (то есть уменьшать) поведение при употреблении алкоголя.
Во-вторых, есть сомнения в долгосрочной эффективности аверсионной терапии. Это может иметь драматические последствия в кабинете терапевта. Однако во внешнем мире он гораздо менее эффективен, когда не принимались вызывающие тошноту лекарства, и очевидно, что шоковые воздействия не производятся.
Кроме того, очень высока частота рецидивов — успех терапии зависит от того, сможет ли пациент избежать стимула, против которого он был обусловлен.
Вдали от контролируемой среды, где формируются ассоциации между поведением / наркотиками и неприятными стимулами, зависимости часто возвращаются.
Чессер (1976) обнаружил, что с помощью терапии отвращения 50% алкоголиков воздерживались как минимум в течение года и что лечение было более успешным, чем отсутствие лечения. Это поддерживает эффективность вмешательств, основанных на классическом кондиционировании.
Тем не менее, Hajek и Stead (2013) проанализировали 25 исследований эффективности терапии отвращением и обнаружили, что все, кроме одного, имели значительные методологические недостатки, что означает, что к их результатам следует относиться с осторожностью.
Поведенческая терапия в основном используется в сочетании с другими методами лечения [(КПТ) или биологическими (лекарственные препараты)], поэтому оценить их эффективность сложно.
Поведенческие вмешательства сосредоточены на поведении, но не устраняют основную причину зависимости, такую как биологические факторы, когнитивные предубеждения или социальная среда (то есть то, что в первую очередь приводит их к аддиктивному поведению) более целостный подход может быть более эффективным для достижения длительного улучшения.Ссылки на стиль APA
Чессер, Э. С. (1976). Поведенческая терапия: последние тенденции и современная практика. Британский журнал психиатрии, 129 (4), 289-307.
Дэвидсон, В. С. (1974). Исследования аверсивной обусловленности для алкоголиков: критический обзор теории и методологии исследования. Психологический бюллетень, 81 (9), 571.
Элкинс, Р. Л. (1991). Оценка методов химической отвращения (рвотной терапии) к лечению алкоголизма. Исследование поведения и терапия, 29 (5), 387-413.
Хайек, П., Стед, Л. Ф., Уэст, Р., Джарвис, М., Хартманн-Бойс, Дж., И Ланкастер, Т. (2013). Меры профилактики рецидивов для отказа от курения. Кокрановская база данных систематических обзоров , (8).
Стритон, К. и Уилан, Г. (2001). Налтрексон, поддерживающее лечение алкогольной зависимости для профилактики рецидивов: метаанализ рандомизированных контролируемых исследований. Алкоголь и алкоголизм, 36 (6), 544-552.
Как ссылаться на эту статью: Как ссылаться на эту статью:McLeod, S. A. (2021, 4 марта). Терапия отвращения . Получено https: // www.simplepsychology.org/aversion-therapy.html
сообщить об этом объявленииОпределение поведенческого моделирования
Что такое поведенческое моделирование?
Поведенческое моделирование — это подход, используемый компаниями для лучшего понимания и прогнозирования действий потребителей. Поведенческое моделирование использует доступные данные о потребительских и деловых расходах для оценки будущего поведения в конкретных обстоятельствах. Поведенческое моделирование используется финансовыми учреждениями для оценки риска, связанного с предоставлением средств физическому или юридическому лицу, а также маркетинговыми фирмами для целевой рекламы.Поведенческая экономика также полагается на поведенческое моделирование для прогнозирования поведения агентов, выходящих за рамки того, что можно было бы считать полностью основанным на фактах или рациональным поведением.
Ключевые выводы
- Поведенческое моделирование пытается объяснить, почему человек принимает решения, а затем модель используется для предсказания будущего поведения.
- Компании используют поведенческое моделирование для таргетинга предложений и рекламы клиентам. Банки также используют поведенческое моделирование для создания более глубоких профилей рисков групп клиентов.
- Поведенческое моделирование в основном использует набор данных компании, но может также использовать другие соответствующие общедоступные источники.
Понимание поведенческого моделирования
Поведенческое моделирование просто пытается уловить часть психологии принятия решений, чтобы обеспечить лучшее моделирование того, как решения принимаются потребителем, и вероятности того, что конкретный потребитель сделает один выбор перед другим. Поведенческое моделирование используется компаниями для оттачивания своих ценностных предложений или целевых маркетинговых кампаний на основе результатов модели.В этом смысле поведенческое моделирование в основном состоит из анализа данных для категоризации подмножеств людей, которые разделяют схожие привычки и триггеры покупок.
Финансовые учреждения, такие как банки и компании, выпускающие кредитные карты, используют поведенческое моделирование для сегментации и профилирования пользователей своих услуг. Например, компания, выпускающая кредитные карты, изучит типы предприятий, в которых обычно используется карта, расположение магазинов, частоту и сумму каждой покупки, чтобы оценить как поведение при покупке в будущем, так и вероятность того, что владелец карты столкнется с погашением. проблемы.Эти данные обычно собираются, чтобы объединить клиентов в группы со схожими потребностями и схемами использования. Клиентам в определенной группе могут быть предложены различные рекламные акции, чтобы либо стимулировать большее использование карт, либо даже объединить другие долги в существующий счет.
Примеры поведенческого моделирования в реальном мире
Когда вы становитесь клиентом компании, они, как правило, хотят, чтобы вы были последовательными или увеличивали свое взаимодействие и покупки. Это также верно в отношении поставщиков кредитных карт.Компания, выпускающая кредитные карты, может заметить, например, что за последние шесть месяцев владелец карты перешел от покупок в дисконтных магазинах к дорогим. Само по себе это может указывать на то, что владелец карты заметил увеличение дохода, или это может означать, что владелец карты тратит больше, чем он может себе позволить. Чтобы сузить варианты и создать более точный профиль риска, компания-производитель карты также изучит другие данные, например, платит ли держатель карты только минимальный платеж или владелец карты осуществил просроченные платежи.Просрочка платежей может указывать на то, что владелец карты подвергается большему риску неплатежеспособности.
Поведенческое моделирование также используется розничными продавцами для оценки покупок потребителей. Например, розничный торговец может изучить типы продуктов, которые потребитель покупает в магазине или в Интернете, а затем оценить вероятность того, что потребитель купит новый продукт, исходя из того, насколько он похож на его предыдущие покупки. Это особенно полезно для розничных торговцев, которые предоставляют программы лояльности клиентов, которые позволяют им более детально отслеживать индивидуальные модели расходов.Например, если магазин определяет, что потребители, покупающие шампунь, также будут покупать мыло, если им предоставлен купон, магазин может предоставить купон на мыло в торговой точке покупателю, который покупает только шампунь. Этот тип поведенческого моделирования был преобразован в подполе, известное как поведенческая аналитика.
Введение в «разработку на основе моделей»
Разработка на основе поведения (BDD) появилась в 2006 году [1], отчасти в ответ на постоянные проблемы тестирования и разработки, сохраняющиеся, несмотря на «гибкие» методологии.Вездесущий язык, используемый при проектировании, разработке и контроле качества, позволил бы избежать разочарования из-за недопонимания и дефектов, которые оно увековечивает.
Знакомство с «Модельно-ориентированной разработкой»: гибкость BDD, строгость модельно-ориентированного тестирования
Тестирование и разработка вместо этого были бы постоянным путешествием по освоению создаваемой системы, а не бешеной погоней за слишком поздно обнаружением, что вы неправильно поняли желаемую систему. Между тем инженеры точно знают, какие приоритеты следует отдавать при обновлении быстро меняющихся систем за короткие итерации.
BDD Сегодня: новый подход или те же старые препятствия?
BDD с тех пор получил широкое распространение в сообществе QA и теперь, например, стало обычным явлением в крупных банках и финансовых организациях.
Однако «выполнение BDD» для этих команд часто означает использование языка спецификаций, такого как Gherkin, для формулирования сценариев и инфраструктуры автоматизации тестирования, такой как Cucumber, для их выполнения в качестве тестов. Многие из процедурных и принципиальных проблем, которые BDD стремилась искоренить, остаются, поскольку структуры автоматизации и языки спецификаций служат точечными решениями отдельных проблем:
Общие узкие места тестирования и разработки сохраняются в «мини-водопадах». Непонимание, дефекты и узкие места сохраняются из-за плохо определенных требований и разрозненного подхода. Кроме того, ошибки обнаруживаются поздно, из-за чрезмерно ручного контроля качества, который начинается поздно. С точки зрения людей, процессов и технологий сохраняется множество проблем до’BDD ‘:
1. Разрозненный подход.
Организации часто по-прежнему проектируют, кодируют и тестируют системы — именно в таком порядке. Непонимание и задержки возникают на каждом этапе, поскольку команды ждут, пока информация, необходимая им для выполнения своих разрозненных ролей, будет передана.
Разница в том, что команды стараются втиснуть все это в шестинедельные «мини-водопады», а не в 18-месячные проекты. Контроль качества продвигается все позже, постоянно переходя на следующую итерацию, оставляя большую часть системы уязвимой для дефектов.
2. Плохой дизайн заставляет разработчиков гадать.
Отрывочные пользовательские истории заменили монолитные документы с требованиями, которые стояли у истоков проектов Waterfall. Эти разрозненные сценарии по отдельности неполны, но и формально не связаны в целостную систему.
Естественный язык, используемый для формулирования сценариев, основанных на поведении, кроме того, хорош для разработки пользовательских интерфейсов и интерфейсных систем, но плохо подходит для машинной логики и API. Он также имеет тенденцию быть двусмысленным и логически неточным, поэтому большинство дефектов, которые можно отследить до требований, остаются.
3. Низкое тестовое покрытие и избыточное тестирование.
Автоматические тесты, основанные на сценариях, основанных на поведении, естественно, неполные, они сосредоточены на сценариях «счастливого пути», которые указаны как желаемое поведение пользователя.
Таким образом,QA оставляет большую часть логики системы уязвимой для дефектов, и особенно негативных сценариев, которые с наибольшей вероятностью вызовут более серьезные дефекты. В то же время, однако, определенная логика будет многократно перепроверяться из-за линейного характера сценариев, управляемых поведением, которые не консолидируются во время тестирования.
4. Данные и среда подрывают строгость и гибкость.
КомандыQA часто по-прежнему полагаются на централизованные, перегруженные работой группы операторов для копирования сложных производственных данных и развертывания сред.Следовательно, дополнительное время тратится впустую, поскольку тестировщики ждут, пока данные и среды будут подготовлены, или ждут, пока ограниченные ресурсы будут использованы другой командой.
Большие копии замаскированных производственных данных также малоразнообразны и содержат только ожидаемые сценарии, имевшие место в прошлом. Они не содержат выбросов и неожиданных результатов, необходимых для тщательного тестирования, и по определению не могут тестировать функциональные возможности, еще не выпущенные в производство.
5. Технический долг и ручное обслуживание.
В разрозненных, несвязанных сценариях отсутствует формальное отображение зависимостей. Это означает, что влияние новых историй или запросов на изменение вверх и вниз по течению должно выявляться вручную во все более сложных системах.
Низкоприоритетные изменения, в свою очередь, вызывают общесистемные дефекты, в то время как тестовые наборы, данные и автоматические тесты должны обновляться вручную, чтобы отразить последние изменения. Это ручное обслуживание является медленным и повторяющимся, и оно может быстро поглотить целые итерации за счет тестирования новых или критически важных функций.
Разработка, управляемая моделями: возврат к принципам BDD.
Этот разрозненный, чрезмерно ручной подход контрастирует с исходными принципами BDD. Это подрывает параллелизм и возможность быстро перемещать желаемое поведение пользователя от проектирования к развертыванию.
«Разработка на основе моделей» предлагает альтернативный подход, который сохраняет гибкость BDD для быстро меняющихся потребностей пользователей, обеспечивая при этом большую степень строгости и автоматизации. Как показано в видео ниже, группы контроля качества могут автоматически переходить от существующих артефактов к полным моделям, необходимым для автоматизированного и оптимизированного тестирования:
Этот подход основан на существующих тестах и сценариях, основанных на поведении, и объединяет принципы BDD со строгостью модельно-ориентированного тестирования.Это позволяет совместным бизнес-командам и командам инженеров:
1. «Сдвиг влево» для разработки лучших систем.
Можно построить полные формальные модели за короткие итерации. Требования, основанные на поведении, и существующие тесты могут быть автоматически преобразованы в блок-схемы, например, с помощью импортеров Gherkin и средства записи пользовательского интерфейса.
Блок-схемыуже знакомы бизнес-менеджерам, многие из которых уже используют модели бизнес-процессов. Таким образом, модели сохраняют «универсальный язык», в то время как разработчики и QA могут работать параллельно в рамках одного проекта системы.
Это способствует «сдвигу влево», когда тестировщики помогают создавать более качественные тестируемые системы, устраняя потенциально дорогостоящие дефекты на этапе проектирования. Блок-схемы обладают локальной точностью, необходимой для устранения неоднозначности конструкции, в то время как неполнота легче обнаруживается на уровне модели.
2. «Сдвиньте вправо» и получите полный набор тестов прямо из проекта.
Подход, основанный на моделях, также основан на тестировании, с автоматическими тестами и получением данных непосредственно из блок-схем.Затем QA становится в значительной степени автоматизированным сравнением дизайна с кодом, работающим параллельно с сборщиками требований.
Это не только устраняет узкие места, связанные с ручным проектированием тестовых случаев, но и повышает качество тестирования. Методы автоматического покрытия генерируют наименьший набор тестовых примеров, необходимых для исчерпывающего тестирования модели требований, в то время как подходы, основанные на рисках, могут нацеливаться на новые или критические функции в зависимости от времени и истории тестирования.
3. Реализуйте быстро меняющиеся потребности пользователей за короткие итерации.
Автоматические тесты и тестовые данные были получены непосредственно из проектов системы, и поэтому их можно напрямую проследить. Это обеспечивает автоматическое обслуживание тестов: по мере изменения централизованного дизайна строгие автоматизированные тесты обновляются автоматически. Таким образом, QA может сосредоточиться на разработке тестовых ресурсов для недавно представленных функций и тщательном тестировании быстро меняющихся систем.
Между тем, полное сопоставление зависимостей означает, что при обновлении дизайна разработчики могут точно знать, что в сложных системах было затронуто, надежно внедряя изменение без потенциально катастрофических непредвиденных последствий.
Модельно-ориентированное тестирование может облегчить действительно ориентированный на поведение подход, позволяющий предоставлять тщательно протестированное программное обеспечение за короткие итерации. Он сохраняет всю гибкость разработки, основанной на поведении, при этом обеспечивая строгость модельно-ориентированного тестирования на коротких итерациях:
Разработка на основе моделей: пример итерации, сочетающей разработкуна основе поведения и тестирование на основе моделей.
Если вы хотите узнать больше или устроить демонстрацию, не стесняйтесь обращаться к info @ curiosity.программное обеспечение
[1] Dan North & Associates (2006), Представляем BDD .
[Изображение: Pixabay]
Моделирование поведения (СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ)
Моделирование определения поведения
Моделирование — это один из способов обучения поведению. Когда человек наблюдает за поведением другого, а затем имитирует это поведение, он или она моделирует это поведение. Иногда это называют обучением с наблюдением или социальным обучением. Моделирование — это разновидность замещающего обучения, при котором нет необходимости в прямом обучении.В самом деле, один может не осознавать, что другой моделирует его или ее поведение. Моделирование может научить новому поведению, повлиять на частоту ранее усвоенного поведения или увеличить частоту аналогичного поведения.
Компоненты моделирования
Моделирование поведения включает четыре этапа. Первое — это внимание. Прежде чем поведение можно будет воспроизвести, нужно обратить внимание на поведение. Следующий шаг — удержание. Нужно уметь запоминать или сохранять наблюдаемое поведение.Третий этап — размножение. Человек должен уметь переводить образы поведения другого в свое собственное. Короче говоря, нужно иметь способность воспроизводить поведение. Заключительный этап — мотивация. В конце концов, нужно мотивировать подражать поведению. Пока не будет причины, нельзя моделировать поведение.
Поведение под влиянием моделирования
Известно, что моделирование влияет на многие категории поведения. Одна из таких категорий поведения помогает.Например, исследования показали, что дети, знакомые с просоциальными моделями, были более полезными, чем дети, которым не хватало таких моделей. Моделирование также влияет на агрессию. Дети, столкнувшиеся с агрессивной игрой модели, позже имитировали ту же агрессивную игру, тогда как сверстники, не знакомые с агрессивной моделью, играли не так агрессивно. Исследования также показали, что, когда дети наблюдали агрессивное поведение, которое привело к положительным результатам для модели, они вели себя более агрессивно.Похоже, что, увидев положительный результат агрессивной модели, наблюдатель усилил агрессивное поведение. Кроме того, моделирование влияет на гендерно-ролевое поведение. Дети учатся соответствующему гендерному признаку поведению и предпочтениям, подражая однополым моделям.
Эффективные модели
Многие факторы влияют на эффективность модели. Обычно, чем привлекательнее или желательнее модель для наблюдателя, тем больше вероятность, что модель будет скопирована. Желательность или привлекательность модели частично зависит от ее престижа для наблюдателя.Это объясняет, почему родители и учителя часто служат образцом поведения. На эффективность модели также в определенной степени влияет сходство. Чем больше модель похожа на наблюдателя, тем эффективнее будет модель. Это объясняет, почему коллеги предоставляют такие сильные модели поведения. Более того, эффективные модели не обязательно должны быть людьми или живыми. Марионетки и мультфильмы, а также герои телешоу и фильмов часто служат эффективными моделями поведения.
Ссылки:
- Бандура, А.(1977). Теория социального обучения. Энглвуд Клиффс, Нью-Джерси: Prentice Hall.
- Бандура, А. (1989). Социальная когнитивная теория. В R. Vasta (Ed.), Annals of child development (Vol. 6, pp. 1-60). Гринвич, Коннектикут: JAI Press.
- Бандура А., Росс Р. и Росс С. (1961). Передача агрессии через имитацию агрессивных моделей. Журнал аномальной и социальной психологии, 63, 575-582.
- Спрафкин, Дж. Н., Либерт, Р. М., и Поулос, Р. В. (1975). Влияние просоциального телевидения на помощь детям.Журнал экспериментальной детской психологии, 20, 119-126.
Страница не найдена | MIT
Перейти к содержанию ↓- Образование
- Исследовать
- Инновации
- Прием + помощь
- Студенческая жизнь
- Новости
- Выпускников
- О MIT
- Подробнее ↓
- Прием + помощь
- Студенческая жизнь
- Новости
- Выпускников
- О MIT
Попробуйте поискать что-нибудь еще! Что вы ищете? Увидеть больше результатов
Предложения или отзывы?
.